Путешествие на Тот Свет
Гнозис Русского Пьянства
Русское Пьянство мистично. Оно религиозно. Оно, как старинная северная прялка, ткет свой парадоксальный Хаос-Космос из волокон русского сознания, из волокон русской души.
Возможно, это главное русское послание человечеству. Главная русская заслуга перед человечеством. Русские человечны, когда пьют. Более того: сверхчеловечны. Богочеловечны.
Трепещу и воздыхаю: с чего бы приступить к этой заповедной (сразу возникает заупокойное слово «запой») теме? Знаю, знаю — непременно будут плевки и бичевания, даже что-то вроде морального распятия, но не отказываюсь от исповедания и не отрекаюсь ни от чего.
Я очень люблю магазины «Продукты». Не те, большие и помпезные, обдающие холодом больших пространств и неприступных витрин с дорогими напитками, а другие. Магазины-реликты. Маленькие, часто полуподвальные. Они ютятся в панельных многоэтажках окраин и (реже, но это ценнее) в стареньких московских домах «исторического центра». Как правило, в них есть прилавок, а за ним — Продавщица как вестник (в смысле ангел) далекой юности. Правда, сейчас там нередко стоят молодые и ушлые нерусские продавцы (вот она, нахальная профанация сакрального). Или молодые нерусские продавщицы, совершенно не сознающие мистику Передачи в ваши руки Флакона с алхимическим напитком, который раньше в народе назывался просто и понятно (и молитвенно): БЕЛАЯ. Нет, мы представим себе нашу, Ту Самую Продавщицу. Она может быть пожилой бабушкой, такой домашней и свойской, но при этом абсолютно погруженной в великое таинство своего многолетнего святого служения, в Действо. Но наилучший вариант, самый лакомый, самый неотразимый и поглощающий тебя всецело — это Продавщица примерно сорока лет; она с трудной судьбой и зовут ее Клава или Тамара. Особенно если Тамара — о, сколько в этом томном имени, в этой нелепой крашеной челке, большом, густо напомаженном рте, отороченном красноречивыми порочными складками, в этой массивной чувственной жопе, обтянутой не очень чистым белым халатом — о, сколько во всем этом обыденной сексуальной мощи! Это вам не гламурные обложки. Сразу встают — вздымаются — грезы о темном, бешеном совокуплении где-то там, за кулисами, в пыльной подсобке, среди картонных коробок с булькающим алкоголем, под тусклой крапленой лампочкой — и стоя. Вот чья рука с ярким маникюром передает мне цилиндрический стограммовый флакон, который блудливо, с откровенно похабным намеком горизонтально покоится в пухлой ладони (которая как бы взвешивает, прикидывает, бля).
Сто Грамм — это краеугольный камень всей нашей метафизики Пьянства. Шкалик — точка отсчета и полюс. Это эталонная, базовая доза. Шкалик есть пульсирующий и всепронизывающий атом, непостижимый квант нашего Хаоса-Космоса. Это идеальный объем глотка. Первого глотка, сравнимого только с оргазмом. Глотка, изменяющего реальность и побеждающего «сей мир». Шкалик входит в тебя винтом первых авиаторов, потоком весеннего ветра, ожогом Иного. Первые сто грамм — они всегда новы и девственны. Это утро Адама-первочеловека. Шкалик — священная маркировка нашего Хаоса-Космоса, нашей сложноустроенной и таинственной, зыбкой и лучистой Вселенной Пьянства, для которой видимая Москва — лишь форма, пронизанная внутренним инфра-светом Града Невидимого. Шкалик знаменует собой присутствие божественного в этом бренном мире. Все магазины делятся на хорошие и плохие. Хорошие — это те, где продаются шкалики. В моем сознании таится особая, МОЯ карта Москвы, мерцающая, подобно галактике, мириадами хороших магазинов. Как правило, такие магазины интимны, пахнут старыми домами и имеют богатое культурно-историческое прошлое, уходящее в советские и более глубокие времена. Как правило, недалеко от такого магазина есть задушевный дворик — еще одна непременная сакральная составляющая нашей тонкой (в смысле — тонкий уровень), духовной Вселенной Пьянства. Дворик с лавочкой, обязательно с лавочкой. А если еще над лавочкой реют летние ивы, сыплют неопрятным пухом тополя или сплетаются тенистые яблони — совсем хорошо. Таких ритуальных мест много на Пресне, у дома Высоцкого в частности. Тут-то и совершается великое таинство шкалика, умащенное упругим плавленым сырком «Дружба», чудом дожившим до наших нигилистических плоских времен, или просто ничем, что, поверьте, тоже хорошо.
Да, очень хорошо. Люблю смаковать чистое водочное послевкусие.
Я сказал — карта. А карта предполагает передвижение, скитания, путь. Пьянство — это действительно великий Путь. Путь к себе, путь за грань видимого. Пьяницы всегда «бегуны» (была такая русская секта непосед-апокалиптиков). У меня пьянство часто связано с хождением по Москве. Это род молитвы, серьезно: фасады этого мира становятся прозрачными и высвеченными потусторонними вечными смыслами. С трезвой точки зрения это путь в никуда, в ничто. А я считаю, что иду к Богу. Этим же путем продвигался и Веня Ерофеев, пробираясь из Долгопрудного через Москву и далее — в Петушки.
***
«Москва-Петушки» — книга не о пьянстве как таковом, пьянстве с маленькой буквы. Это не только непостижимое совмещение хохота и ужаса, надежды и безысходности, не только нетленный памятник времени. Это великая книга о Богопознании, инструментами (или соучастниками) которого являются водка и путешествие. Водка активизирует и стимулирует алхимию внутренней работы. Водка вообще алхимична даже по своему происхождению (побочный продукт творчества алхимиков). Может, водка-то и есть тот самый философский камень. Она «протирает» душу, как линзу. Душа вспоминает, что она бессмертна, она разверзает очи. Веня путешествует в себя, вглядывается за грань видимости. Так и видишь его голубые глаза, отраженные в стекле с надписью «Не прислоняться», сквозь которые плывут призрачные и унылые среднерусские виды. Петушки — это тайный, внутренний Золотой Китеж с детскими петушками на шпилях, Незримый Град Откровения, получаемого не через посредников из церковной структуры, а непосредственно, в личном опыте, в грязи, косности и ужасе материального мира. Синяя, русская душа Вени ушиблена миром (в христианском значении слова «мир»). Веня изначально, от рождения травмирован религиозно. «Есть в душе у каждого, не всегда отчетливо, тайное отечество безотчетное...».
Я вынул из чемоданчика все, что имею, и все ощупал: от бутерброда до розового крепкого за рупь тридцать семь. Ощупал — и вдруг затомился и поблек... Господь, вот Ты видишь, чем я обладаю? Но разве ЭТО мне нужно? Разве по ЭТОМУ тоскует моя душа? Вот что дали мне люди взамен того, по чему тоскует моя душа! А если б они мне дали ТОГО, разве нуждался бы я в ЭТОМ? Смотри, Господь, вот: розовое крепкое за рупь тридцать семь...
Весь путь Венички в Петушки — это одна сплошная молитва. Молитва через водку. Через саморазрушение. Через истончение плоти. Аскеза водки. Даже в самом облике Вени было нечто неотмирное, ангелическое. Художник Борис Мессерер рассказывает о своем посещении Ерофеева, только что чудом получившего квартиру на Флотской (недалече от меня, кстати): распахнулась дверь, на пороге стоял Веничка — голубоглазый и в голубой рубахе. Мессерер сказал, что «это было что-то сумасшедшее». Священное безумие сквозило в самом облике Ерофеева. И странная святость. Кстати, Мессерер запомнил еще хрустальные шеренги пустых шкаликов на книжных полках. Веня чтил шкалик. Чтил исходную дозу. Он понимал суть, он был настоящий.
Алхимик Веня работает «в черном». Он извлекает дух из дерьма. Он обретает Бога в бормотухе, в распаренной женской плоти, в ее душных срамных и сладких запахах, в судорогах совокупления — он называет это «пастись между лилиями». Веня божественен, ибо познает Бога во всем. Это кошмарная свобода и кошмарный анархизм, срывающий социум как паутину. Единственное оправдание «эпохи застоя» — это духовный опыт, зафиксированный в поэме «Москва-Петушки». И только в пору застоя, в пору тотальной системы и тотального отчуждения человека от системы она и могла быть написана. Застой — одна из самых интимных страниц русской истории. Застой по определению был предрасположен к духовности, к созерцанию, к обращению в себя, в свой «пуп», к эдакой «исихии». Карикатурная реальность, скроенная, подобно потемкинской деревне, из фанеры и ситца мертвой официозной идеологии, так и провоцировала на разрушение, на прорыв к подлинному и нетленному.
***
Веня не просто путешествует — он куролесит. Это какой-то христианский шаманизм, очень напоминающий наших хлыстов с их радениями, экстатическими плясками-метаниями по молельной избе. В заветном хлыстовском возгласе «Накатил! Дух накатил!», знаменующем момент прозрения и освобождения, так и слышится всем нам очень знакомое и понятное «НакатИ! НакАтим!». На каком-то этапе линейное путешествие Венички переходит в радение, в экстатическое кружение. Тьма материи сгущается до предела, став непроглядной ночной тьмой за окнами веничкиной электрички, мчащей уже непонятно куда. Вене является Сатана, предлагая ему отказаться от заветного «духовного порыва», подогретого алкоголем. Является некий Сфинкс без лица, без головы и ног, но с хвостом, загадывающий сюрреалистические загадки. Погружение «в черное», в материю становится «сошествием во ад». Поезд сливается с вихрем кошмара и как бы рассасывается в нем. Похмельный Веня выброшен на самое дно ада — в исходную точку путешествия, в ночную безлюдную Москву, пронизанную инфернальным холодом. Путешествие-радение оборачивается заколдованным кругом. Веничка не достиг Петушков, он избрал слишком опасный, слишком рискованный путь. Мир торжествует: Веня сталкивается с бандой подонков, они преследуют его. Спасаясь, он случайно оказывается на Красной площади и, наконец-то, видит Кремль, который раньше никогда не видел, как ни старался (знать, собеседники-ангелы его отводили). Ерофеевская картина Кремля и Красной площади, пожалуй, самая жуткая и «непатриотичная» в русской литературе. Это центр ада, сгущение холода и мрака, антипод сокровенного Града Невидимого, тайного Китежа-Петушков.
Я выскочил на площадь, устланную мокрой брусчаткой, оглянулся и перевел дух. Нет, это не Петушки! Если Он навсегда покинул землю, но видит каждого из нас, я знаю, что в эту сторону Он ни разу и не взглянул. А если Он никогда моей земли не покидал, если всю ее исходил босой и в рабском виде, — Он обогнул место и прошел стороной...
«Ни разу не взглянул». «Обогнул место». Взгляд Вени радикальнее даже взгляда русских староверов и радикальных сектантов, считавших Москву проклятым местом и богооставленным царством сатанинским («Под скрип иудиной осины сидит на гноище Москва...», — писал старовер Никола Клюев). Вене открылось, что Он здесь и НЕ БЫЛ никогда. Это место ПУСТО, хоть и «сияет во всем великолепии». Именно тут Веничку начинают убивать, ударив головой о кремлевскую стену. «Главная площадь страны» становится для Вени полюсом абсолютного холода, местом полной, тотальной, космической безучастности «мира сего» к человеку. Мира, которого Веня, «постигнув его вблизи и издали, снаружи и изнутри постигнув», так и не принял.
Но есть ли там весы или нет — все равно на тех весах вздох и слеза перевесят расчет и умысел. Я это знаю тверже, чем вы что-нибудь знаете. Я много прожил, много перепил и продумал — и знаю, что говорю. Все ваши путеводные звезды катятся к закату, а если и не катятся, то едва мерцают. Я не знаю вас, люди, я вас плохо знаю, я редко на вас обращаю внимание, но мне есть дело до вас: меня занимает, в чем теперь ваша душа, чтобы знать наверняка, вновь ли возгорается звезда Вифлеема или вновь начинает меркнуть, а это самое главное. Потому что все остальные катятся к закату, а если и не катятся, то едва мерцают, а если даже и сияют, то не стоят и двух плевков.
Герой поэмы убит заточкой. Путешествие в Петушки в земном плане стало для Вени путешествием на тот свет. Такова его плата за то, чтобы разглядеть в себе и за изменчивыми формами зримого мира Тот Самый Свет.
Свет Невечерний.
***
Помянем Веничку. И как автора, и как его героя. Автору еще предстояло прожить целых двадцать лет. Где-то в самом конце 80-х мне довелось увидеть Ерофеева. Это было на каком-то литературном вечере или что-то вроде того. Помню многолюдное и шумное фойе или вестибюль, воздух которого кишел перестроечными надеждами и иллюзиями. «Смотри: Веничка», — сказал мне мой друг Славка Демин, только что по горбачевской амнистии вернувшийся из казахстанской политической ссылки. Я увидел седого, скромно одетого человека, сидящего на стуле возле одной из колонн. Напротив него сидел репортер, и Ерофеев, склонившись к микрофону, что-то говорил. Я не слышал слов, меня поразил звук его голоса — механический, неживой, транслирующийся через какой-то динамик. Я тогда еще не знал, что Ерофеев из-за рака горла перенес операцию и ему поставили горловой протез. И вот ведь какая штука: героя поэмы «Москва-Петушки» убивают ударом заточки в горло. А автор поэмы получает потом рак горла...
Да, помянем Веню. Почтим в его лице наш Великий Русский Алкогнозис. Найдем хороший магазин и купим шкалик — пусть даже из профанических мигрантских рук. Потом отыщем задушевный дворик с ивами, тополями или яблонями. С лавочкой будет сложнее — с лавочками теперь в Москве идет суровая борьба. Их все меньше и во дворах, и у подъездов. Говорят, так борются с пьянством. А я это расцениваю как религиозные гонения на адептов Пьянства с большой буквы. Ну ладно, допустим, что нашли лавочку, благо они еще не все искоренены. Сядем, подумаем, соберемся внутренне. С любовью взглянем вокруг. Она уже поднимается в нашем сердце — великая неотмирная Любовь, ради которой-то и шкалик. С нежным хрустом свернем золотистую пробочку. И опять не будем спешить. Опять уловим в сердце своем неотмирный мир. А затем, запрокинув голову «как пианист», вольем — нет! — вонзим в себя нашу смерть и нашу Вечную Жизнь.
