Лопата Фортуны или СТРАШНЫЙ СОН (эрефийская сказка с весьма туманным посылом)

Дмитрию Деварину, без знакомства с которым, может, и не возникла бы сказка эта глупая, человеку среднему, под немудрым руководством которого автор этих строк в промежутке между 2012 и 2014 годом тянул лямку админа в группе ВК "Акции Протеста"
ПОСВЯЩАЕТСЯ

ПРОЛОГ, из которого узнаем мы, с чего история эта началася незавидная

Далеко отседова, за тридцатью тремя землями угрюмыми, между странами народов неприветливых, между океаном ледяным и морями теплыми, расстилалася держава дивная, по прозванию Эрефия, которую прозывают ещё Великой, за размерность её удивительную.

Был в той державе мужчина один, происхождения низкого, росту малого, да зато ума подвижного. Звали того мужчину малого Вованом по имени, да по батюшке Вованычем.

Настолько был подвижен ум этого мужчины малого, что мог он подумать одно, сказать другое, а натворить совсем уж третье. И вот благодаря этому таланту дивному выпала однажды ему фортуна чудная. Служил он человечком исполнительным в канцелярии государственной, получал жалование хоть не великое, да и не малое, когда вызвали его вдруг на самый верх, в самые палаты царские.

В те времена переходные, времена смутные, когда дурак мыслью богател, а умный состояние наживал, правил страной эрефийской царь Боря, сын Колянович. Был тот Боря, в года свои лучшие, мужчиной тела могучего, голоса гулкого, взгляда дивного, порыва дерзкого. Только вот завелся у него недуг тяжкий: принялся точить его изнутри зеленый змий. Пригрел того змия Боря в юности на груди своей, ибо был тогда змий малым да ласковым, умел нашептать совет неглупый, да подсказать слово веселое. Но подрос змий, да возмужал, окреп, да заматерел, пролез под сердце, да высказал натуру злобную. Как сядет, бывало, царь эрефийский за дела государственные, так враз проснется внутри змий, под сердцем пригретый. Рвет печень зубами острыми, царапает селезенки когтями крепкими, плюет слюной ядовитой, бормочет слова недобрые.

И от такой напасти бесконечной пошли вразлад все дела государственные. Стали министры да советники исподволь разорять страну указами каверзными, посулами-откатами хитрыми. Пытался приструнить их Боря, сын Колянович. Созывал он министров на паркет дворцовый, рассаживал вокруг стола советного, начинал журить за поступки недобрые.

Да вот беда, просыпался под сердцем его змий зеленый, злоехидный да безжалостливый. Вонзал он когти в печень измученную, испускал газы смердящие, изрыгал слова бранные, вымогал напитки крепкие. Никакого сладу с ним не было: как начинал змий хулиганить-бесчинствовать, так заходил у царя ум за разум. Принимался он путать умное с глупым, грешное с праведным, белое с черным, левое с правым, стриженное с кошеным.

Вот слушает он, бывало, доклад министра обороны от врагов всяческих, а тот соловьём заливается, повествуя о буднях боевых в горах южных: дескать, за месяц прошедший, государь батюшка, совершили наши войска подвиги дивные, побили бандитов бесчисленно, а среди них были боевиков вожаки знатные, как-то Камаз Отходов, Ушат Помоев, Размер Вагонов, Рюкзак Кальмаров, Чердак Омаров. Так-так, говорит ему Боря, сын Колянович, славно, а как там у нас, в казне государственной, дебют с кредитом себя ощущают? Смотрит на него министр оборонительный, молчит уклончиво, дескать, государь-батюшка, кредиты у нас по части министра финансового, а дебюты, они, наверное, так и вообще будут за министром дел состязательных. И то верно, говорит Боря, сын Колянович. Смотрит он налево, где должен сидеть министр финансовый, но видит вместо него только заместителя министра главного. Да кабы одного, а то сразу двух. Смотрят они на царя своего глазами преданными, постукивают пальцами нервными по бумагам исчерканным.

- Эко вас много сегодня собралось, понимаешь... - бормочет себе самому Боря, сын Колянович.

Хохочет внутри его змий зеленый: ну, хорош ты у меня сегодня сделался, окосел совсем, одного от двух не отличишь с похмелья тяжкого.

- Что хотел я, бишь, сказать тебе поучительного, заместитель министра главного? - бормочет снова Боря, сын Колянович, украдкой глаза протираючи. - Ах, да! Пересядь-ка ты у меня на место министра финансового. А то не там сел, понимаешь! А министр финансовый, когда он сыщется, пусть подсядет поближе, возле министра внутреннего. Только плохо, что первый министр далеко оказался от министра оборонительного. Пересядь-ка ты, министр оборонительный на место министра болезненного. А ты, советник Службы Охраны Всяческой, пересядь-ка поближе к министру оборонительному. Хорошо глядеться вы друг с дружкой будете.

Пересядут министры с место на место, пошелестят бумажками перекладываемыми, полюбуется на них Боря, сын Колянович, порадуется порядку наведенному, перегонит еще пару маловажных министров с место на место, да и решит, что пора совет продолжить. Да вот беда, пока министров местами пересаживал, подчистую забыл повестку дел государственных. Заглянет Боря в шпаргалку, подсунутую секретарем старательным, ничего не разберет, пляшут буквы шаловливые, извиваются, а коли и сольются в слово складное, окажется то слово непристойное да неуместное.

Смеется злоехидный змий зеленый, царской печенью закусывая: ты у меня совсем, брат, уже того, с катушек свинчиваешься, министров с кресло на кресло гоняешь, как клоунов цирковых! Да погоди-ка ужо, увидим мы еще такую сказку занятную, что нынешняя быль только присказкой покажется.

Между тем, начинает таять как сон, весь совет государственный. Только над ухом царским пристроился, как клещ, министр оборонительный, и все, знать, талдычит, какие подвиги совершили в горах южных войска эрефийские. Дескать, сожгли они огнем градовым тридцать три штаба вражеских, убив при том главарей известных, по имени Ремонт Заводов, Салат Омаров, Набор Стаканов, Кусок Обоев, Размер Батонов...

- Чего-то я хотел тебе все с утра сказать, министр мой оборонительный... - бормочет Боря, сын Колянович.

И слышит злоехидный смех своего змия зеленого: да небось, хотел ты сказать, что пора закрывать заседание государственное, ибо в ус не дуешь и лыка не вяжешь. А и то верно, подумает Боря, сын Колянович, небось заждался меня в кабинете графинчик вина зеленого. Подумает еще, да и закроет заседание важное.

Таким вот манером и пошло течение дел государственных. И совсем бы пришла в беспорядок страна великая, кабы не было у нашего царя дочери старшей, Танюши, женщины зрелой да премудрой. Устроилась та дочь премудрая в канцелярию царскую, на должность простую, сверять бумаги писцовые. Читала она бумаги те, и важные, и незначащие, слева направо, сверху вниз, вдоль да поперек, поправляла опечатки охрографические, да ошибки арихметрические. А когда смекнула, в чем смысл государственный состоит, поспешила к батюшке своему, от трудов приунывшему. Поднесла ему стакан напитка крепкого, подперла ладошкой голову стриженую, завела издалека речь неглупую:

- Тяжко ли тебе, мой батюшка? Как государством правилось? Как ночами спалось? Чему скорбелось, о чем радовалось?

Отвечал ей Боря, сын Колянович, стакан испив, да к змию подсердечному прислушавшись:

- Спалось плохо, дочь моя любимая. Сколько не стараешься, понимаешь, для отечества Эрефийского, без отдыху, без просыпу, а нет от людей тебе ни покоя, ни благодарности. То тем недовольны, то этим: дескать, не то пообещал, не так решил, не то подписал, не того назначил.

Заурчал под сердцем его змий зеленый, злоехидный: верно ты глаголешь, старик правдивый, без отдыха ты у меня, да без просыпа, а таперича, наливай еще стакан зелья крепкого, а не то полосну тебя когтем вострым, да по селезенке опухшей.

Произнесла дочь царская слово сочувственное:

- Не найдешь ты, батюшка, в человеках пошлых ни благодарности, ни справедливости. Разве вспоминают они, как победил ты Зверя красно-коричневого, как подарил им свободы невиданные, от которых они так рты разинули, что до сих пор закрыть не потрудились? Не ценят они, что добро, которое во времена прошлые забрал себе зверь красно-коричневый, перешло в руки самых достойнейших сынов отечества эрефийского. Не помнят они, неблагодарные, что собрал ты страну, аки пазл заморский, из кусочков неладных.

Закусил Боря, сын Колянович, огурцом просоленным, да продолжил речь печальную:

- Как проснусь ночью, понимаешь, все думу думаю: а коли придет мне беда смертная, что станется с отечеством возлюбленным? Кому, понимаешь, передать должность свою важную, чтобы тот берег страну Эрефийскую? Этот умен, да не старателен, тот старателен, да дурак, тот не дурак, да больно ушлый. Нет ни к кому ни веры, ни доверия. Вот, разве, понимаешь, приглянулся мне давеча меньшой Борька, сын Ефимович. И учен, и собой хорош, и учтив, и в делах исправен. Вот и подумаешь, а не его ли подготовить своей должности в преемники?

Заскрипел что-то злоехидное змий зеленый, заурчал, забухал, а Танюша, дочь продуманная, враз да и нашла возражение веское:

- Ах, батюшка! Про то нет у меня спору-сомнения, что и умен, и хорош, и сведущ сын Ефимович. Но, только, шепчет сердце мое чуткое, что хоть и воспитан, и учтив он, нет у него в душе должного к нашей семье почтения. Боюсь, что как выпадет ему жребий высокий, враз возгордится Борька незаслуженно, поставит к нашей семье благодарность ниже бумаги гербовой, ниже параграфов бездушных, ниже молвы человеческой. Тому примеров история полна, сам их знаешь, батюшка!

Подивился царь такой проницательности дочкиной. Зашептал у него под сердцем змий зеленый голосом вкрадчивым: "Ох, ужо мудра твоя дочь, насквозь сердца людские зрит, полного совершенства в душах ищущи!".

Продолжила тем временем Танюша речь задуманную:

- А про беду смертную ты рано заговорил, батюшка. Крепок ты еще для дел государственных, опытен, умудрен, ядрен, просолен, пропитан. А где что не так, али буква не на месте, али человек не при деле, так поможет тебе завсегда семья твоя любящая. Что до министров наших да советников, тут твоя правда, батюшка. Нужен над ними глаз-смотрок зоркий. Уж на что бумага вещь верная, напишешь слово, кажется, не отвертишься! А ведь сколько ловила я сановников наших на поступках лукавых, когда подают они тебе бумагу со словами неверными, со смыслом игривыми да толкованием извилистым. Подпишешь ты, батюшка, бумагу такую, по простоте своей задушевной, а они обратят ее себе на пользу корыстную, а нам с государством убыточную. Вот что я скажу, по размышлению своему трезвому. Известно, что проверяю я засветло бумаги канцелярские, которые ты, батюшка, прочитать до корки должен. И, чтобы не было больше фарту жуликам пронырливым, установим мы с тобой порядок интимный. Как пойму я, что бумага верная, и смысла в ней уклончивого не содержится, то буду ставить в уголке точку секретную. А ты, бумагу эту взяв, тот уголок замечай, если будет стоять там точка уговоренная, в бумажке не сомневайся, и смело подписывай.

Подивился царь уловке дочкиной. Заурчал под сердцем его змий зеленый: хитра дочка твоя, ох хитра-продумана, не зря ты учил ее, нежил-лелеял, в младенческие годы к пустой груди прикладывал!

- Ну, да будет по твоему, дочь моя премудрая! - молвил Боря, сын Колянович. - Ставь точки интимные в местах условленных, не дадим жуликам корыстным наживаться нам в ущерб на нуждах государственных.

Так и повелось с тех пор, читала дочка мудрая бумаги государственные, ставила в уголке значок тайный. Не сразу, но во времени, догадались про хитрость танюшину министры ловкие да олигархи лукавые. И завелся в столице эрефийской такой обычай свойственный: чем зазря носить бумаги на подпись царскую, стали министры да олигархи наведываться в терем дочери хитроумной, со словом приветливым, со знаком внимания достойным, поговорить о том, о сем, и будто невзначай, замолвить слово о делах существенных. И одной Судьбе ведомо, сколько еще стояли бы они у кормила государственного, кабы не приснился однажды Танюше сон многозначительный.

Вот с того сна многозначительного и началась наша история неоконченная.

ЭПИЗОД ПЕРВЫЙ, в котором повествуется про сон вещий, свойства тревожного

Задремала как-то Танюша, дочь царская, ночью глубокой, в объятьях друга милого. Много ли времени прошло, мало ли, проснулся друг от того, что засмеялась Танюша во сне, повода не имея, глаз не открывая. Подивился друг таким её снам веселым, и едва успел задремать снова, как закричала Танюша, да так пронзительно, как будто прищемили ей какое место сокровенное. Вскочила она на постели пуховой, заморгала глазами сонными, задрожала плечами белыми. Заключил её друг сердечный в объятья ласковые, нашептал вопросы нежные:

- Что стряслось, голубок мой пушистый? Не приснилось ли тебе сна недоброго? Не отдавила ли ты во сне нерв седалищный? Не перепутала ли ты какой дебет с каким кредитом, исчисляя доходы государственные?

Отвечала ему Танюша успокоительно:

- Ах, не спрашивай меня, друг сердечный. Приснился мне сон странный, испугалась девушка миражу глупому. Засыпай скорее, зря не спрашивай!

Обнялись друзья снова, сомкнули веки сонные. Много ли прошло, мало ли, вновь закричала Танюша, да страшно так, будто заглянула в глаза ужаса лютого. Подскочил друг нежный на кровати пуховой, обнял ее стан пышный, зашептал слова утешительные:

- Что с тобой приключилось, друг сердешный? Не заболела ли ты болезнью вредною? Не навредил ли тебе сглаз недобрый?

И вновь ответила ему Танюша предлогом уклончивым:

- Ах, чего не приснится девушке глупой, да ночью лунной! Не задавай вопросов пустых до времени, обними меня крепче, да нашепчи слово ласковое.

А поутру, не молвив звука лишнего, отправилась Танюша искать толкователя снов сведущего. Долго ли искала она такого специалиста видного, о том история не сказывает, автор не ведает. Известно им обоим только, что вернулась вечером дочь премудрая к царю-батюшке, змием мучимому. Поцеловала она его в щеку обвисшую, налила рюмку полную, завела речь неспешную:

- Пришла я к тебе, батюшка мой, с вестью грустною, с приметой печальною. Привиделся мне ночью сон недобрый, содержания многозначительного. Не торопись, батюшка, отмахиваться от него, как от видения пустого, потом решай, сперва выслушай.

Посмотрел на свою дочурку царь задумчиво, притих его змий зеленый: дескать, знаем мы тебя как деву премудрую, дочь толковую, советницу разумную, коли пришла ты с историей замысловатой, знать, не пуста будет та история.

- Заснула я вчера не рано, не поздно, а ко времени, - начала Танюша, - задремала сном неспешным, дремой кроткой девичьей. И приснилось мне, что вижу я женщину пышную, в нарядах широких, в тканях ярких, с косами толстыми, со взглядом дивным. Стояла та женщина на возвышении видном, держала в руках лопату широкую. Окружали её люди нетерпеливые, тянули к ней руки жадные, смотрели глазами алчущими. Принялась та женщина пышная метать в толпу блины масляные, зачерпывая лопатой широкою. Тянулись за этими блинами люди требовательные, как будто было то невесть какое угощение ценное, а не кусок теста жирного, толкали друг друга без жалости, вырывали друг у друга без стеснительности.

На этом месте умолкла Танюшка, налив своему батюшке рюмку крепкую.

- Нет во сне твоем ничего недоброго, - молвил Боря, сын Колянович. - Нет ничего пужливого в том, чтобы увидать во сне женщину пышную или блины жирные. Женщины они к обилию, если пышные, понимаешь, к ласке, да нежности, а еще, говорят, к плодовитости. А блины вкусные, это, видать, к Масленнице, празднику веселому. Не слыхивал я, правда, чтобы раздавали где-то блины лопатой широкою, да может, завелся в Эрефии такой обычай щедрый, пока трудился я, без просыпу, для отечества драгоценного. А блины, доченька, они всегда к добру, с семгою или с картошкой, с таком простым или с икрою черною. С икрою черною особливо хорошо, понимаешь, закусывать водку крепкую.

Заурчал под его сердцем змий зеленый, с юности согретый, прикормленный-припоенный: да уж, хорошо водочку крепкую, и с икрой, и с грибами, да пойдет водочка даже под хрен сушеный - после десятого-то стакана граненого! Вздохнула меж тем Танюша премудрая: ах, ведь не все ещё рассказала я тебе, любимый батюшка:

- Повернулась вдруг ко мне та женщина пышная, улыбнулась улыбкой зубастою, да сунула мне лопату широкую. И, будто не было ее вовсе, стою теперь я на возвышении видном, держу в руках лопату широкую. Только метаю я в толпу уже не блины масляные, летят туда, в руки загребущие, россыпи золота блестящего, ассигнации казначейские да акции бумажные. И превращаются они, в руках человеческих, в строения роскошные, в яхты океанские, в красавиц томных, в отроков стройных, в собачек породистых и во все, в общем, до чего только фантазия допридумывается. Узнавала я в толпе лица знакомые, видела руки жадные, примечала, как отдавливают соседу пальцы соперники ревнивые, а кто половчее-шустрее, тот под шумок соседу и шею винтит-скручивает. Потешно мне было, да весело, создавать такую суету человеческую, как вдруг легла на мое плечо рука тяжелая. Прозвучал под ухом голос негаданный: "Повеселилась ли ты всласть, девушка? А теперь время вышло, возвращай мне лопату божественную, да забирайся прочь, ибо уже отмерила судьба время, вашей семье банковать назначенное."

Всхлипнула Танюша, дочь царская, да продолжила речь свою волнительную:

- Не послушалась я, батюшка, женщины пышной, не уступила места завидного, да в сердцах замахнулась на нее лопатой широкою. А она расхохоталась в ответ, показав зубы острые. И так страшен был ее смех, что проснулась я в поту горячем.

Наполнила Танюша рюмки водкою крепкою, одну батюшке любезному и змию его зелёному, другую себе, для утешения душевного.

- Долго ли, коротко ли, задремала я опять. И привиделась мне снова та женщина пышная. Стояла она, среди молний сверкающих, вертела лопатой широкою, смеялась, зубами щёлкая да приговаривая: "А напрасно ты мне воспротивилась, девка смертная, напрасно удержать силилась то, что людям Судьба и Фортуна только на время одалживают! А вот теперь узнаешь незамедлительно, что бывает тем, кто тщился обмануть богиню древнюю!" Схватила она меня рукой сильною, легко, как пушинку пуховую...

Заплакала тут Танюша слезами горькими, закрыв лицо ладонями белыми. Изумился Боря, сын Колянович, принялся утешать дочку расстроенную: дескать, мало ли, милая, чего во сне привидится, не надо верить миражам пустым. Во-во, вторил ему змий зеленый, ты у меня давно дураком сделался, да кабы верил ты всяким миражам пустым, уже отлавливал бы чертей зеленых в масштабе государственном.

Уняла Танюша свой плачь неутешный, да сказала слова следующие:

- Ах, батюшка, не до конца поведала я тебе свое сновидение страшное, но не проси меня изложить окончание полное, пожалей мою стыдливость девичью. Уж до чего не пужлива я к миражам пустым да снам ночным, но как вспомню ту лопату страшную, формой широкую, видом совковую, враз трепещу вся, как лист осиновый!

Пораскинул мозгами Боря, сын Колянович. Очень уж захотелось ему уяснить, чем же так страшна оказалась лопата широкая, о которой талдычила дочь испуганная. Да вместо того, завел он снова речь утешительную. Дескать, стала вдруг ты у меня как-то чувствительная, доченька любимая, пужать стали тебя даже сны пустые. Аль не переутомилась ли ты, читая до сумерек бумаги мудреные?

Возразила Танюша словами вескими:

- Ах, не в том ведь беда, что сон страшным был, батюшка любезный, а в том, что показал он свойства вещие. Как пропели с утра петухи третьи, отправилась я к толкователю снов сведущему. Уложил меня тот толкователь сведущий на кушетку мягкую, задавал вопросы тонкие, вызнавал контексты интимные. Как рассказала я ему про лопату широкую, подскочил тот специалист до потолка высокого, пролистал книги ученые, раскинул карты каббалические, вытаращился на звезды небесные, пролил гущу кофейную. И поведал мне, с ними ознакомившись, что сон мой не пустое видение, а имеет приметы вещие и свойства назидательные. Дескать, сама Фортуна могучая подала этим сном нашей Семье знак сострадательный. Ибо кончается для нас время, судьбою отведенное, время тучное, когда банковали мы, сидя за ее столом широким, когда шла нам масть и могли мы швырять приспешникам дары щедрые. А настают теперь нам времена худшие, и, чтобы не потерять большего, должны мы скорее собрать со стола выигрыши выпавшие, да убраться от обозрения всеобщего. Уж ты, батюшка мой, правил так славно страной Эрефией, что за сто лет не наблагодарятся человеки недостойные. Но, настал срок возвестить людям окружающим, что хочешь ты уйти на покой заслуженный. Уж как ни жертвовали мы для отечества любимого, скопился, между делом, у нас достаток небедный, потомкам нашим на долгий век достаточный. А уж когда забудет о нас богиня переменчивая, как знать, может и вернется наша Семья к кормилам государственным.

Слушал Боря, сын Колянович, эту речь грустную, и серчал в душе своей гордой. Бубнил под его сердцем змей злоехидный: дескать, совсем с катушек съехала твоя дочь премудрая. Сколько лет мутила дела государственные хитрые, а сама на проверку дурой набитой обнаружилась. Приснится ей, понимаешь, сон заковыристый, и чтобы потрафить бреду вздорственному, готова она лишить родного батюшку поста видного, без отдыху и просыпу заслуженного. Оставить отечество, понимаешь, эрефийское, на растерзание жуликам проворным, которых в башнях наших высоких государственных развелось как тараканов резвых. Своими руками отрешить Семью свою от кормила государственного... Али помутился её разум от букв чтения скорого? Али не пошли ей впрок ночи одинокие девичьи?

Серчал в душе Боря, сын Колянович, но ответил дочери оборотом примирительным: дескать, задала ты, милая, мне задачку мудреную. Даже не знаю, как такое сотворить возможно: просто так, ни с того ни с сего, покинуть такую должность ответственную, без повода очевидного. Где такое видано? Где слыхано? Что скажут граждане отечества любимого? Как посмотрят на то государства соседственные? Как недруги нашим поступком опрометчивым злоупотребят-воспользуются?

Отвечала на то Танюша рассудительная:

- Ах, батюшка мой, иностранных государств правителям мешаться в дела наши не будет ни резону, ни корысти. Что же до недругов наших, которые до поры чувства скрывают недобрые, непрост вопрос, но найдем мы решение надлежащее. А уж про мнение сограждан наших вообще не след беспокоится. Или не помнишь ты, батюшка любимый, как падали вниз наши рейтинги, да закатывались куда-то ниже плинтуса, так что и сыскать их никто не мог, а не то, чтобы увидать, какие форму и цвет они приобретали в сумерках да сырости? И что же, нашли мы выход из положения каверзного. Наняли мы мастеров заморских, в создании имиджа ловких, да отправили крутить по телеящикам затейливым пластинки новые да заезженные: дескать, коли не выберут тебя, батюшка, царствовать на новый срок, то вернется-воскреснет Зверь красно-коричневый. Будет он вымогать младенцев на съедение да невинных дев на поругание, унесет из магазинов и лавок колбасу да бумагу туалетную, отправит народ городской в местность сельскую, пожинать урожай непосеянный, да примется поливать водой студеной тех, кто не голосовал за него ревностно. И ведь, помнишь ты, батюшка, отдался нам народ большинством голосов требуемым, чтобы не дали мы воскреснуть Зверю красно-коричневому. Так и в этот раз, обеспечим мы в народе мнение желательное, и выйдем из ситуаций затруднительных не с убылью, а с прибылью.

Проглотил Боря, сын Колянович, икру чёрную да досаду крепкую, но отвечал дочери предлогом уклончивым: дескать, моя милая, услышал я от тебя сегодня речь нежданную, размышления достойную. А потому утро вечера мудренее, ибо вечером лицом к лицу даже лица не увидать, особливо как с похмелья тяжкого. Не торопи с ответом немедленным, дочка любимая, ибо скоро сказки наговариваются, понимаешь, да не враз дела сшиваются.

ЭПИЗОД ВТОРОЙ, в котором выясняем мы от референтов старательных про свойства богинь древних да лопат железных

Что ответила батюшке дочь прозорливая, рассказчик не ведает, история не сказывает. Ведомо им обоим лишь то, что закончил тот день Боря, сын Колянович, попивая водку очищенную, да совет держа со своим змием зеленым. А утром, глаза продрав, да здоровье поправив наскоро, созвал Боря в кабинет к себе референтов проворных, да повелел им составить докладные записки внятные: о том, в чем суть снов вещих, как их отличить от обычных снов, которых вещими не зовут, почему одни сбываются, а другие нет. Также повелел он референтам старательным изложить, какие бывают богини древние, каким обстоятельствам они во снах соответствуют, а также отписать подробнее, какой смысл состоит в лопатах совковых широких, и что творят с ними богини древние.

Подивились референты проворные таким запросам затейливым, но не таковы была их должности скромные, чтобы выказывать удивление досужее. Разбежались они по местам канцелярским, да разослали людям сведущим запросы внятные. Долго ли, коротко ли, вернулись ответы от людей сведущих, написали референты записки пространные, да понесли их наперегонки в кабинет царский.

Читал те записки Боря, сын Колянович, ничего не понимал. Писали ему референты старательные, что вещие сны это те сны, которые сбываются, и этим они отличаются от обычных снов, которым сбываться не положено. Что до богинь древних, то им референты составили списки дотошные, и значились в тех списках богини-матери безымянные, богини хтонические, богини месопотамские, египетские, шумерские, греческие, китайские, японские, зулусские, а также девушка с веслом, богиня, имени неведомого. Что до богини с лопатой, писали референты старательные, то не припоминает наука таких богинь, ибо лопата предмет непрестижный, богами пренебрегаемый. Что до лопат совковых, то применяются они для земли копания, и представляют собой лоток-полотно железное, насаженное на черенок деревянный. Порой вместо деревянного черенка ставят черенок железный, для прочности пущей да для крепости дополнительной.

Выпил Боря, сын Колянович, записки те читаючи, штоф водки очищенной. Забубнил его змей зеленый: раз сны вещие потому вещие, что они сбываются, то надо сделать так, чтобы этот сон дочери царской не сбылся - и делов всего-то! Давай мы с тобой, дурак ты мой, от водки опухший, запретим, во первых, богинь древних, во вторых, лопаты совковые. А в третьих, запретим мы с тобой и сами сны вещие, как суеверие темное, гражданина эрефийского недостойное.

Подумал Боря, сын Колянович, над этими мыслями смелыми, да осерчал, стукнул кулаком по столу дубовому, да повелел секретарю принести еще одну бутылку водки очищенной. Вбегает в кабинет секретарь проворный, вносит поднос нагруженный. Смотрит на него Боря, сын Колянович, да спрашивает: что же это ты, шелапут услужливый, сразу две бутылки схватил очищенной? Мнется секретарь на ногах своих проворных, с ответом медлит, не торопится.

- Ан, не может того быть! - серчает Боря, сын Колянович. - Если бы двоилось в глазах моих, понимаешь, так не одна лишь бутылка числом бы умножилась!

Смотрит он на секретаря своего исполнительного, и тот на него глядит искательно, моргая сразу четырьмя глазами преданными, держа поднос четырьмя руками лощеными. Отмахнется от него Боря, сын Колянович: дескать, удались с глаз моих, думу важную думаю.

А в день следующий, здоровьем поправившись, велел царь референтам старательным подать докладные записки новые, изложив в подробностях, какое отношение имеют лопаты к снам вещим, и какое отношение сны вещие имеют к лопатам, а также, осветив вопрос, каким образом может человек избегнуть последствий снов вещих, а также несчастий и ущербов, лопатами причиняемых.

Разбежались референты старательные по кабинетам своим канцелярским, трудились от заката раннего до рассвета позднего, и представили царю результаты трудов своих неутомимых. Читал те доклады Боря, сын Колянович, впадал в недоумение пуще прежнего. Писали референты старательные, что лопаты к снам вещим особливого отношения не имеют, потому что лопаты предмет приземленный, низменный, а сны есть порождение материй тонких потусторонних. Материи же тонкие грубых предметов чураются, кроме, быть может, созданий темных, хтонических, из которых в литературе описаны гномы да лемуры, рывшие могилу доктору Фаусту, пользуясь лопатами, в исходном тексте по старинному заступами называемыми. Других же преданий о лопатах не сохранили ни памятники письменные, ни предания древние, что же до снов вещих, то потому они и вещие, что никому из людей не удавалось от их последствий уклонится, чему в истории бездна подтверждений сохраняется.

А в отдельную папочку толстую сложили референты старательные листы с описанием примеров исторических, каким образом вещие сны случались, и как людям избежать их не удавалось. Читал Боря, сын Колянович, поправляясь рюмкой водки очищенной, про то, как Авраам увидел во сне судьбу колен израилевых. И про то, как царевич Тутмос узрел во сне Сфинкса каменного, и благодаря совету его нехитрому стал фараоном египетским.

Закашлялся Боря, сын Колянович, подавившись икрою черною, запил её водою минеральною, залил сверху водочкой крепкою, да перевернул лист следующий. И прочел про то, как другой фараон, безымянным оставшийся, увидал во сне семь тощих коров, которые пожрали семь толстых коров, и про то, как пророк Авраам дал тому сну верное толкование. И про мидийского царя Астиага, который увидел во сне, как из чрева его дочери выросла виноградная лоза, что разрастаясь проворно, весь мир опутала. И про то, как на следующую ночь увидел Астиаг во сне, как его дочь испустила столь огромное количество мочи, что затопила его столицу да весь материк Азию.

Прочитав про дочь, да про мочу, да про Азию, допил Боря, сын Колянович, последнюю рюмку водки очищенной, да захлопнул в сердцах папочку толстую. И потому так и не узнал, как родился у дочери той сын выдающийся, которому суждено было свергнуть дедушку, да завоевать себе царство великое. Улегся спать Боря на диванчике, что стоял поодаль от стола рабочего да сейфа с тайнами государственными, решив покуда не давать дочке сбрендившей ответа твердого. А там, как знать, может, приснится ей другой сон, свойств утешительных да и забудет она об этой истории досадной.

ЭПИЗОД ТРЕТИЙ, в котором понимаем мы, что убедительней бывает что-то познать собственным ощущением, чем об этом от других услышать

Приняв такое решение твердое, заснул Боря дремой мирною, под бормотание змия зеленого, и спал бы до утра позднего, кабы не приснился ему самому сон, содержания зловещего.

Привиделись ему, для начала, молнии сверкающие, услышал он грохот, с неба грянувший. Увидал Боря перед собой бабу, роста видного, сложения выдающегося, в одеждах ярких, стояла она вызывающе, держа лопату широкую. Сказала ему та баба видная слова неласковые, неприветливые:

- Не оценил ты, сын Колянович, милости нашей выдающейся. Не захотел понять знаков вещих, твоей Семье предъявленных. А вот сейчас ощутишь ты, какой урок дает Фортуна человекам строптивым, цены счастью своему не понявшим. А вот познаешь ты лопату Фортуны, когда войдет она тебе в те уста молчаливые, которыми не дегустируешь ты водки очищенной, не произносишь слов матерных и не диктуешь указов государственных.

Сказав те слова неприветливые, взмахнула баба видная своей лопатой широкою. То ли была так страшна та лопата широкая, то ли имел этот сон продолжение, нам неведомое, но возвопил царь эрефийский воплем великим. Всполошилась на вопль вся охрана дворца царского, и было много суеты беспорядочной. А когда затихло все, когда опохмелился Боря, сын Колянович, опохмелился его змий зеленый, и заснули оба под утро уставшие, приснился им новый сон, содержания печального.

Снилось царю, что спускается он в подземелье угрюмое, по двадцати трем ступенькам каменным, неся на руках своего змия зеленого. Шуршат за спиной шаги слабые, топочут сапоги конвоиров суровых, дрожат на стенах отблески ламп масляных. И вот он в подземелье сумеречном, сидит на стуле единственном, а вокруг толпятся члены Семьи его, министры верные да олигархи лукавые. Только вот, дело странное, все какие-то ростом маломерные, едва ему до плеча доросшие, одеты в балахоны белые, да сияние у каждого вокруг головы смутное. Глядят все на царя глазами тоскливыми, глядят да приговаривают жалостливо:

- Ах, батюшка наш, да что же ты упустил-то из рук Фортуну свою долгую!? Уж как баловала тебя та Фортуна, уж как пользовались мы все её постоянством затянувшимся! Поделили мы, с твоего ведома, имущество Зверя красно-коричневоего, от старческого поноса издохшего. Были мы до встречи с тобой простыми людьми канцелярскими да жуликами обыкновенными, а стали, по твоей милости, первостепенными сановниками да олигархами богатейшими. Только что-то случилось с Фортуной твоей, прежде тебе надежной, и ждет нас, верно, участь печальная.

Смотрит царь на змия своего зеленого. А тот в его руках клубочком свернулся, глядит глазами тоскливыми, плачет слезами горькими. И вот, слышны шаги тяжелые, спускаются в подземелье люди страшные, топоча сапогами коваными. Во лбу тех людей горит начертание пятиконечное, в глазах мерцает злоба лютая. Говорят те люди безжалостливые слова жестокие:

- Ну, здравствуй, друг любезный, Боря, сын Колянович! Принесли мы тебе новость нерадостную, ждет тебя и Семью твою погибель злая-лютая. Уж как был ты обласкан Фортуной во времена прежние, а теперь вот, незадача какая, отвернулась она от тебя, как баба стервозная. Упал твой рейтинг окончательно, как фаллос старика ветхого. И потому вот, явились мы сюда, пустить в расход окончательный и тебя, и семью твою разлюбезную.

Начал тут говорить Боря, сын Колянович, про заслуги свои перед отечеством эрефийским, про победу свою над Зверем красно-коричневым, про то, как трудился он без просыпу, кладя здоровье свое на алтарь Отечества любимого. Да пренебрегли теми словами палачи лютые: дескать, будешь ты рассказывать про заслуги свои перед ангелами мечтательными в канцелярии небесной, а наше дело простое да хтоническое, понимаешь: пуля свинцовая да лопата совковая.

Хотел спросить их было Боря, сын Колянович, при чем тут будет лопата совковая, но дальше приснилась ему такая жесть жуткая, что возвопил он вновь гласом великим, мечтая лишь бы проснуться быстрее. А проснувшись, разогнал всех охранников и прислужников набежавших, велев только принести еще водки очищенной, икры черной да огурцов соленых. И напился так основательно, что никакой сон, даже самый вещий, в его голове задержаться не имел никакой возможности.

А утром поздним, опохмелив змия зеленого, велел Боря секретарю надежному принести сводки министерские. Писал ему в тех сводках министр финансовый, что падают, дескать, в цене нефть черная да газ горючий. Да так падают неутешительно, что, чего доброго, сравняется вскорости цена пустой бочки с бочкой полною, и продавать нефть с бочкой станет убыточно, а без бочки хлопотно. И что скудеет казна государственная, скудеет да не наполняется, и надобно напечатать еще рублей на расходы текущие, а паче чаяния, коли бумаги не хватит или станок сломается, еще разок объявить дефолт государственный. В другой записке писал министр внутренний, что падает рейтинг царский, вопреки подпоркам всяким да телеящикам затейливым, и собираются снова горняки угрюмые выйти на площадь на широкую, стучать там по брусчатке гранитной своими касками хтоническими.

Что докладывали министры прочие, того рассказчику неведомо, истории не знаемо. Известно лишь нам с ней, что прочитав сводки министерские, позвал Боря, сын Колянович, дочку свою разумную для беседы свойственной.

ЭПИЗОД ЧЕТВЕРТЫЙ, в котором дочь премудрая даёт совет продуманный

Пригласив для беседы свойственной, усадил Боря, сын Колянович, дочь свою любимую в кресло мягкое, завел речь чувствительную. Дескать, дочь моя милая, взвесили мы резоны веские, оценили твои речи разумные. Почувствовали, как устали мы, понимаешь, нести бремя государственное. И осознали мы ответственно, что пора уже удалится на покой заслуженный. Кабы не незадача каверзная: кому же, вместо себя, оставить такую должность видную?

Отвечала на это дочь смекалистая:

- Непрост вопрос, но обдумала я, батюшка мой, решение надлежащее. Не поставить нам на должность эту заметную ни родственника дальнего, ни свойственника незаметного, ибо не обмануть таким простым финтом Фортуну мнительную. Не годятся тут, батюшка, и те люди видные, которых прочил ты в преемники во времена прошлые. Не сохранит никто из них к Семье нашей уважения надлежащего. Уж такова натура человеческая, и не мне тебя о том учить, мудрый мой батюшка. А еще сверх, опасаюсь я, что начнет прислушиваться преемник такой к наветам врагов затаившихся. Дескать, все эти годы не трудились мы, жертвуя собой ради отечества любимого, наоборот, потрафляли своим прихотям, стяжали да властвовали, а потому, дескать, самое время проверить наши достатки скромные да испытать наши подвиги статьями уголовными. Подобных примеров неблагодарности, мой батюшка, в истории тьма тьмущая находится.

Крякнул при этих словах Боря, сын Колянович. Зашипел змий зеленый, под его сердцем ютившийся: дескать, права, понимаешь, твоя дочь продуманная. Да ты и себя-то вспомни, дурень мой ополоумевший, в года-то свои прошлые! Али не служил ты сам, верой-правдою, Зверю красному? Готов был, понимаешь, по воле Зверя лютого, пожирать младенцев невинных, да дев растлевать юных. А потому теперь тебе одна достойная планида выпала, дурак состарившийся: сидеть на троне своем, никому местов не уступая, да ждать, гостей этих, понимаешь, хронических, с заступами их, понимаешь, брутальными.

Отмахнулся, змию не вняв, Боря, сын Колянович, а у дочери вопросил следующее:

- И кого же в преемники-то выбрать, если тебе так плохи все мои государственные деятели наилучшие? Али не умны они, не способны, не ловки, не старательны?

Возразила батюшке дочь продуманная:

- Не в том суть состоит, батюшка, что плохи твои деятели, а в том, что выбирать следует нам не умнейшего, а недалекого, не видного, а серого, не отважного, а робкого, не великана, а карлика сущего. Чтобы не имел он уверенности надлежащей ни в силах своих, ни в прошлом своем, ни в будущем. Чтобы не попутал он берега от своей удачи редкостной. Чтобы держался он за Семью нашу, как утопленник за круг спасательный, как дитя за юбку мамину, как слепец за плетень искривленный, чтобы счастлив был пользоваться советами нашими, и чтобы ни в чем мы от него отказа не ведали.

Выслушав это мнение веское, озадачился Боря, сын Колянович. Озадачился также и змий его зеленый: вроде и толково все резоны изложила Танюша премудрая, ясно и очевидно, как шарик белый под наперстком медным, а поди ж ты, что-то вроде тут и не так получается. И потом, каким образом, по какой методе, искать в государстве человечка такого, в своих несовершенствах столь совершенного? И признает ли народ эрефийский такого преемника удивительного?

На то легко ответила дочь разумная:

- Ох, батюшка, о том вопросе существенном нимало я не беспокойствую, и тебе беспокоится не советую! Ведь не перевелись пока в державе нашей телеящики заводные со свойствами убедительными! Али тебе не помнить, что когда совсем одолел было тебя змий зеленый, и закатывался рейтинг твой ниже пола, ниже плинтуса, ниже курса рублевого, разослали мы по телеящикам затейливым пластинки с песнями новыми. И убедили мы народ эрефийский, что здоров его царь здоровехонек, и играет в пенис, как сущий отрок юный. И недолго народу эрефийскому до полного процветания осталось, вот только рак за бугром свиснет, да обзаведутся олигархи первичным капиталом достаточным. А коли не достанет терпения у народа эрефийского, так воскреснет Зверь красно-коричневый. И помнишь ты, батюшка, как сбылись тогда все наши предначертания тонкие. Вот и теперь, душой не серчай, мыслями не парься, поправь чувства стаканом водочки очищенной да спать себе полагайся. А уж с утра начнем мы искать человечка подходящего, который нашим видам иметь будет соответствие. А как сыщем мы такого экземпляра блестящего, объясним народу нашему с помощью телеящиков убедительных, что приходит герой новый, взамен старого, на отдых ушедшего.

Прислушался, по привычке, Боря, сын Колянович, к бормотанию змия своего зеленого, но услыхал только бульканье невнятное. Хотел было спросить он дочку любимую, каким же методом сыщут они такого героя, в достоинствах так неказистого, но подумал, что и впрямь, пора поправить здоровье водочкой очищенной, а утро вечера всяко мудренее, особливо после стакана первого.

ЭПИЗОД ПЯТЫЙ, в котором дочь продуманная с помощью олигарха хитрого находит преемника подходящего

Много ли времени с того разговора прошло-кануло, того в календарях не отмечено, старожилами не замечено. Известно лишь, что месяца забытого, числа затертого, пришла дочь царская к батюшке любимому, принесла весть новую:

- Зашел ко мне, давеча, олигарх наш, хитро рожденный, Боря, сын Абрамович. Завели мы речь о пустом, да потолковали о существенном. И развел Абрамыч проблему нашу своими тремя перстами ловкими. Поведал он мне без игристости, без извилистости, что обретается личность, свойств требуемых, у нас под носом, в канцелярии государственной. Служит она в ней человечком исполнительным, получает жалование не великое, да и не малое, умеет исполнять дела тихие, говорить слова неслышные, слушать внимательно, а отвечать не длинно, не коротко, а самое вмеру. И звать этого уникума редкостного Вованом, сын Вовановича.

Подивился царь эрефийский такой новости знаменательной.

- Поди ж ты, какое стечение дивное! - только и молвил он, с удивлением справившись. - Ведь подумывал и я, давеча, о такой кандидатуре исключительной! И то ведь сказать, наделен Вован умениями множественными, промолчать ли вовремя, столик ли накрыть проворно, компромат ли соорудить умело. Хитер, да не далек, исправен, приучен с руки кормиться - чем не кандидатура верная?

Заскрипел под его сердцем змий зеленый: и как же так, однако, сошлись звезды для этого человечка неказистого!? Гороскоп бы вы его проверили! Вытащить из задников канцелярских человечка неизвестного серого, у которого под сердцем не то жаба черная, не то черти багровые, вручить ему власть над страной огромною, передать ему прерогативы великие!

Не внял змию своему Боря, сын Колянович, попомнив его проказы вредные. И однако же, спросил дочь премудрую: дескать, одного лишь он опасается, а не вскружит ли голову этому человечку недалекому удача такая редкостная?

На то враз нашла ответ дочура премудрая:

- Ой, о том нимало не беспокоюсь я, любимый батюшка! Ведомы нам, как на ладошке беленькой, все дела его прошлые! Знаем мы, как мутил Вован дела тёмные во граде во Пальмире Северной. Знаем, как служил он во времена лихие человечком на побегушках у главного марамоя пальмирского. Брал там Вован откаты огромные, заносил посулы хитрые, покрывал воров редкостных, пускал по миру людей финтами ловкими, оставлял вдов да сирот без куска последнего. Заверил меня Абрамыч, хитрейший из племени хитрого, что записаны у него компроматы на Вована и друзей его, и сложены те компроматы убийственные в девяносто девяти папочках нумерованых, и схоронены те папочки в месте потаенном. И если вдруг попутает берега Вован зазнавшийся, намекнем мы ему про огласку великую: дескать, готовы про его преступления истории поучительные. Враз заправят наши олигархи верные свои телеящики затейливые пластинками новыми. И объяснят те телеящики народу нашему любезному, что ошиблась наша семья, о благе страны радеючи, подсыпали, батюшка, тебе враги в стакан зелья приворотного...

Заурчал что-то змий злоехидный, под сердцем таившийся. Не смутился тем урчанием сын Колянович, наполнил стопку граненую, напоил змия ненасытного, да произнес мнение назревшее: дескать, дочка моя, по твоим словам судючи, теперь только и дел останется, как передать Вовану наше предложение небывалое. Сообразит ли он, что всучить мы хотим ему не только должность завидную, но и Фортуну недобрую?

Что ответила царю-батюшке дочь продуманная, о том истории неведомо, рассказчиком незнаемо. Известно лишь, что в один из дней последующих вызвали Вована, человечка малого, как бы без причины видимой, в самый кабинет царский.

ЭПИЗОД ШЕСТОЙ, в котором начинает Вован деятельность государственную

А вызвавши Вована в кабинет царский, усадил его Боря, сын Колянович, в кресло мягкое, да завел речь неспешную. Изложил Боря обстоятельства текущие не впросте, а по разуму тонкому. Не сказал он Вовану ни про Фортуну неверную, ни про лопату широкую, ни про сны вещие, ни про предчувствия зловещие. Поведал лишь сын Колянович, что ослаб здоровьем, понимаешь, в трудах на пользу отечества, понимаешь, эрефийского. Что давно пора бы найти своей должности преемника надёжного, да вот, незадача неказистая, непросто сыскать такого мужа достойного. Искал он, понимаешь, человека, в своих достоинствах скромного, в мужестве робкого, в дальновидности стремного. Чтобы, понимаешь, берег тот Эрефию, как мать её, понимаешь, любимую, ценя труды предшественников заслуженных, да соизмеряясь с советами их полезными.

Непрост был Вован, сын Вованович, мужчина росту малого. Отвечал Вован с видом удивления изрядного: дескать, будет рад несказанно, если найдётся такая личность одаренная. Что до него, простого парня пальмирского, то не потянул бы он такую должность изрядную. Неизвестен он нигде, кроме как во граде Пальмире Северной, да и там, небось, забывают его потихонечку. Не примет его народ эрефийский таким вот, наружностью малым, подвигами не прославленным, без харизмы должной, да без рейтингу достойного. Вот кабы, назначили его начальником ведомства торгового, возить за рубеж государственный нефть черную да газ горючий, вот тогда, быть может, и высказал бы он таланты подходящие.

Прислушался Боря, сын Колянович, к змию своему зеленому, но не услыхал от него возгласа ясного, только кряхтение, кудахтанье да бульканье невнятное. Посмотрел Боря на Вована сквозь водку очищенную, да стекло граненое, увидал он человечка, ростом малого, лицом не пышного, красотой не блестящего, умом не скорого, малой удаче радого. Хлебнул старый царь из стакана граненого, да молвил слово взвешенное:

- Кой в чем прав ты, понимаешь, сын Вованович! Не представлен ты народу должным образом, не готов тот к восторгам преждевременным. Но не печалься, Вован, измыслим мы способы верные. Что до талантов, тебе свойственных, то хватит их, чтобы слушать советы людей заслуженных, не сходить со стези правильной, да презирать мнения нестоящие.

Отвечал Вован доводами робкими: дескать, от кого же получать наставления правильные человеку новому, как не от такого мужа заслуженного!? А он Вован, первым делом издал бы особый закон охранительный, чтобы легче было царю нынешнему давать преемнику советы ценные. И прописал бы строго-настрого в том законе охранительном, что остаются царю, от дел отошедшему, на пользование пожизненное, его экипажи быстрые с мигалками громкими, его терема загородные да охрана верная. И гарантируется царю бывшему неприкосновенность всяческая, так чтобы, понимаешь, никто не смел в него кинуть ни взгляда дурного, ни слова обидного.

Посмотрел Боря, сын Колянович на Вована, слова бисером метавшего и решил, что во всей земле эрефийской не сыскать ему личности, лучше делу соответствующей. Забурчал внутри его змий зеленый: ох, силен этот Вован, сын Вованович, далеко пойдет, взойдет над землёй красным солнышком, а тебя, сын Колянович, в учебниках исторических звать-величать будут лишь звеном переходным между, понимаешь, царством Зверя Красного и правлением Вована Пальмирского, таким же, понимаешь, как похмелье легкое между запоями тяжкими.

И опять не внял Боря, сын Колянович, своему змию зеленому, попомнив тому озорства прежние. А Вовану отвечал он словом ободрительным:

- По нраву мне пришелся смысл твой государственный, сын Вованович. Понравился мне и твой закон охренительный. Справим мы тебе, брат, для начала, портфель министерский значимый. А после померкаем-измыслим средствице верное привести твой рейтинг к величинам требуемым.

Так что, недели не минуло, трех дней не кануло, как возвестили телеящики затейливые, что назначил царь премьер-министра нового, взамен старого, в знак заслуг в нафталин отправленного. А надобно сказать, успели привыкнуть жители эрефийские, что меняет Боря, сын Колянович, министров важных, как перчатки поношенные. И потому, при назначении очередном, не влюблялся народ в личность новую, а лишь делал замечания придирчивые: дескать, был министр предыдущий или лицом светлей, или телом осанистей, или манерами приятней, или заслугами значительней. Вот так и в этот раз, принялись граждане эрефийские к новому премьеру присматриваться недоверчиво. Но едва успели заметить они, что ходит тот по земле как уточка неказистая, что ростом не выдался, красотою не удался, как завертелись события грозные.

ЭПИЗОД СЕДЬМОЙ, в котором поднимается рейтинг Вована нашего к величинам значимым

Придумал ли Боря, сын Колянович и Семья его любящая, как поднять рейтинг Вована к величинам требуемым, о том в истории на видном месте не написано. Может быть, как знать, подсуетилась богиня древняя, или пришли лемуры или ещё какие гномики неведомые с лопатами брутальными, или вмешались ещё какие персонажи хтонические. Просто, в каком-то городе эрефийском неупомянутом, в подвале дома невзрачного, заложили эти персонажи неведомые несколько мешков не то с порохом, не то с динамитом, не то с ещё каким названием заковыристым. Написали те незнакомцы брутальные на тех мешках слово "сахар" буквами печатными, для смеху пущего, да и взорвали их, вместе с домом, с жителями его, да их телеящиками затейливыми, с которых сограждане эрефийские как раз смотрели сериалы мыльные да вести фильтрованные.

Содрогнулись остальные граждане эрефийские, такие новости выслушивая. Много ли прошло, мало ли, а взорвался ещё один дом ночной порою позднею, а потом ещё и ещё, так что уносились обитатели тех домов в иные миры потусторонние, в которых проще с ценностями сакральными, но нету телеящиков затейливых. Так что завелось у граждан эрефийских обыкновение вздрагивать заблаговременно, включая свои ящики говорящие.

И тогда, забравшись в недра тех телеящиков затейливых, произнёс Вован речь грозную. Разнеслись по стране слова его веские: дескать, отыщем мы злодеев пакостных, отыщем да будем макать их в сортиры смрадные. Ещё осмысливал эти слова народ эрефийский непонятливый, а уж отправлял Вован войско в горы южные, как будто знал доподлинно, что именно в тех горах злодеи от сортиров и скрываются. Подивились граждане эрефийские, что в такие времена суровые досталась им в министры такая личность решительная. Перестали они замечать, на радостях, его походку утиную, маломерность роста да внешность неприметную.

Пока искали войска эрефийские с сортирами своими походными злодеев в тех горах южных, наступили праздники зимние весёлые. А в те праздники весёлые водился в государстве эрефийском обычай испытанный: как подойдут часы праздничные к часу полуночному, собираться у телеящиков затейливых слушать речь царя эрефийского. Говорил царь эрефийский ту речь как по писанному, без излишеств стремных: дескать, поздравляю вас, сограждане любимые, был предыдущий год, понимаешь, сложным, но мы, понимаешь, дожили до года следующего, и проживём и его, так сказать, если не помрем.

Вот и в этот раз, поздравил сын Колянович народ с приходом года нового, и собирались было сограждане открывать вино пенистое да кушать салаты мясные, когда продолжил речь Колянович оборотом неожиданным. Дескать, устал он от трудов государственных, и уходит, понимаешь, ибо надломил здоровье свое, и болит у него в организме, понимаешь, вот тут, тут, вот там и ещё здесь. И хоть и не завершил он, понимаешь, труды великие, но сделал своей жизни дело главное, сгубив Зверя злого, красно-коричневого. А теперь устал он, и уходит, и пушай, как там в законе писано, выберут граждане эрефийские себе царя следующего, а пока суд да дело, оставит он страну на сохранение этому вот парню хорошему, чтобы не нарушилось, понимаешь, преемственность дел государственных.

Еще допивали граждане вина игристые, салаты мясные докушивали, когда ввел Боря Вована кабинет царский, давая, по ходу, наставления ценные:

- Вот тебе, Вован, кабинет мой тутошний, ощущай себя в нём хозяином заслуженным. Вот кресло мягкое, сидел я в нём, управляя государством, понимаешь. За этим столом, понимаешь, подписывал я ручкой шариковой указы реформаторские. А это, диванчик, понимаешь: спал я на нем, змием зеленым одолеваемый. А это сейф железный, с замочком шифрованным. Хранил я в нём секреты государственные, да гонорары, понимаешь, за книжку, как побеждал Зверя красно-коричневого. Так что, Вован, устраивайся за столом этим письменным, и трудись, на благо наше общее. А коли возникнет случай затруднительный, так завсегда мы тебе поможем, я и семья моя надежная.

Отвечал Вован, что будет он искать советов царя заслуженного, ибо через кого ещё простому парню пальмирскому войти в такие тонкости управленческие? А сын Колянович так пусть посещает кабинет свой всегда запросто, без стука-приглашения лишнего, захочет ли дать совет ценный аль забрать какую вещь позабытую.

На тех словах незначащих, так и расстались они дружески. Боря, сын Колянович, залез в свой лимузин с мигалкою, да и отправился в терем загородный, пить водку очищенную да вкушать отдых заслуженный. А Вован в кабинетике остался, вникать в мудрость государственную. Завалился он в кресло мягкое, да заглянул в сейф шифрованный. Нашел он в том сейфе шифрованом, на полке верхней, два стакана граненых. Нашел он на нижней полке пыль по углам, да обертки из под баксов заморских. А вот на средней полке нашел Вован пачку докладов, писанных референтами старательными. Как достал он те доклады, так и принялся читать их с места раскрытого. И узнал, таким образом, какой вещий сон видела Олимпиада, жена Филипа Македонского. И что приснилось Иоакиму, прежде чем зачать деву Марию непорочную. И как ангел небесный явился во сне вохвам, предупредить их не возвращаться из Вифлиема к царю Ироду. И про ангела следующего, принёсшего старцу Иосифу новость срочную, что, дескать, собирается этот Ирод вырезать в Израиле всех младенцев пола мужеского, а потому, пока не уймется шухер поднявшийся, свалить надо ему с женой беременной в Египет солнечный...

Дочитав до старца Иосифа, перебросил Вован несколько листков папочки толстой. И прочитал про то, какой сон увидал Наполеон перед битвой ватерлоовской. А также, про мадам Ленорман, в толковании снов сведущую. А ещё про пиковую даму, да три карты заветных.

Прочитав про три карты заветных, захлопнул Вован папочку толстую, подумав про себя, что совсем съехал мозгом Боря, сын Колянович, со своим змием зелёным напропалую балуючись. Зашвырнул Вован папочку толстую в дальний угол сейфа железного, да принялся тонкости управленческие осваивать. Читал он до ночи глубокой доносы сановников государственных, друг на друга писанные. А устав от чтения занимательного, прилег на диванчике мягком, и задремав, увидел сон, свойства странного.

ЭПИЗОД ВОСЬМОЙ, в котором не видит Вован лопаты совковой, но зато встречает Фортуну любящую

Привиделось Вовану, будто стоит перед ним баба пышная, в одеждах ярких, с волосами длинными-путанными. Смотрела та баба на Вована глазами томными, изрекала слова задумчивые:

- Вот такой ты есть у меня, Вован, сын Вованович! Ни росту в тебе, ни блеску, ни рожи, ни кожи. А зовут меня, понимаешь, Фортуна. Богиня я древняя, многими всю жизнь вожделеная. Уж чем ты полюбился мне до такой степени, сын Вованович, я и сама в великом удивлении пребываю охренительном. Но, раз уж испытала я к тебе такую симпатию свойскую, то справлю я тебе биографию крепкую. Будешь ты у меня как чупа-чупс сказочный, в позолоте играть, шоколадом блистать, да оплывать сладкой патокой. Знаю я, ведаю, что не ватой сахарной была твоя судьбинушка прежняя, что обижали-чмырили тебя в детстве-юности. Что вынуждался ты лгать, воровать, изменничать, и так попривык-притерпелся к занятиями этим незавидным, что теперь и жить без них не в состоянии. Ведаю я и то, что усадили тебя на твою должность царскую не спроста, а с умыслом, лишь чтобы погрел ты место для проходимца следующего. Да не боись, Вован, друг мой лапчатый! Проведем мы всех этих прохиндеев прозженных! Найдём мы с тобой на их седалище хитрое болт стальной да с резьбой затейливой! Подгадаю я так обстоятельства глобальные, что потечет в казну эрефийскую злато-серебро потоками нечисленными. Будет тебе всего в обилии-излишестве, благ ли необременительных, дворцов ли белокаменных, яхт ли океанских, кортежей ли быстрых, женщин ли фигурных. Не могу, правда, обещать тебе успехов воинских, уж такова планида твоя, Вован, кармическая, на это неподатливая. Но, вижу я, сумеешь ты восполнить пробел этот талантом, тебе свойственным, ибо мало таких поражений воинских, которых нельзя было бы представить как успех при помощи телеящиков затейливых.

Попытался было спросить Вован, за какие заслуги такие дарит ему Фортуна эдакие блага чрезвычайные, да не мог слова молвить, будто зашили ему рот нитками суровыми. Но, видать, угадала его мысли богиня древняя:

- Уж и сама не пойму, чем приглянулся ты мне так, сын Вованович. Видно, уж такая у всех баб стезя кармическая, что у простых человеков, что у богинь древних: влюбляться во что незнаемо, к чему неведомо, зачем непопадя. Но ты не боись, Вован, моего недоумения нынешнего, потому что симпатия к тебе у меня как геморрой крепкая и как банный лист привязчивая.

С теми словами притянула она Вована к грудям своим объемистым, как дитя малое, расцеловала в лоб насупленный, да продолжила речь цветастую:

- Однако, Вован, должна я ещё тебе поведать одно обстоятельство стремное. Хоть и числюсь я, Фортуна, богиней влиятельной, есть сестрица у меня старшая, с которой даже мне спорить не можется. Зовут её Анике на наречии греческом, что значит Судьба на языке вашем могучем эрефийском. И если не потрафишь ты нраву её прихотливому, не защитить мне тебя от каверз её могучих. Смогу только дать тебе знак тайный, в виде приметы назидательной. Запоминай, Вован, нашу с тобой примету тайную. Во сне ли, наяву ли, в бреду ли, будут ли приходить к тебе секретари старательные или прибегать референты проворные, прилетать ли птица пернатая, приходить ли письмо бумажное - в общем, как узнаешь ты, что уменьшился твой рейтинг три раза подряд, хоть всерьез, хоть по малости, это и будет мой знак о роковых тебе обстоятельствах. И если не скроешься ты поспешно в безвестность от взгляда Анике придирчивой, то ждут тебя последствия печальные, о которых даже мне подумать невесело.

Помолчала малость Фортуна пышная, да на шажок отступив, вздохнула вздохом томным:

- Ой, Вован, что-то я к тебе совсем расчувствовалась. Ну, да будь что будет. Знай же, что когда разозлится на тебя Анике злопамятная, и не воспримешь ты моего знака значительного, покажет она сама знамения грозные. И означать они будут, что уже вынесены её приговоры роковые, занесены на скрижали заветные и запечатаны печатями свинцовыми.

Вздохнула снова Фортуна, богиня древняя, с грустью душевною:

- Запоминай знаки эти, сын Вованович! Если не успеешь ты вовремя избавиться от жребия, Судьбой выброшенного, выйдут однажды на улицы городские люди недовольные. По первости, окажутся то человеки возраста среднего, будут они шутки шутить плоские, улыбаться улыбками глупыми, носить шарики резиновые да цеплять на себя ленточки белые. Не опасны будут тебе те человеки средние, но станут они Судьбы знаком значительным. Избавишься ты от них, коли захочешь, Вован, загонишь ты легко этих несерьезных человеков обратно в кофейни их выпендрежные, да за столы офисные. Но, пройдёт время некоторое, и выйдут на улицы отроки юные, в сетях всемирных берега попутавшие. Будут те отроки шутить шутки язвительные, и принесут они в дар тебе кроссовки для бега резвого да уточек резиновых в качестве намёка аллегорического. Коли ты и к этим отрокам отнесешься без уважения, то легко их спровадишь с улиц, отправишь грызть науку гранитную да скрипеть скрепами духовными. Но, тогда уж, Вован, останется тебе только цеплятся за кресло свое и ждать знамения третьего. Ибо промелькнет время незнаемое, снова заполнятся улицы да площади, и выйдут туда не только люди нестоящие, и не только отроки наивные. Вылезут на асфальт люди брутальные, и принесут не ленточки белые и не уточек резиновых. Принесут они тебе лопаты железные да совковые, и будут иметь эти предметы такие свойства хтонические, что не сумеешь ты оказаться от такого дара неотразимого.

Хотел было спросить Вован, какое же значение в истории этой имеют лопаты совковые и в чем же состоят их свойства неотразимые, но пока шевелил он языком немеющим, растворилась Фортуна, как марево сонное. Проснулся Вован, себя спрашивая, с какого перепугу неведомого приснился ему такой сон затейливый. А так как никакого ответа в голову не явилося, то отбросил он догадки праздные, да продолжил вникать в дела государственные.

ЭПИЗОД ДЕВЯТЫЙ , в котором осваивая дела государственные, обводит Вован вокруг пальца всех, кто ему перечить пытался

Возможно, были так полезны наставления царя предыдущего, а может быть, дошел Вован до всего разумом собственным, но пошли у него дела государственные, будто сыр сливочный да по маслу пальмовому. Как будто принялась Фортуна влюбленная карты козырные в рукава ему класть-подкладывать. Как заговоренные, пошли в рост цены на нефть чёрную да газ горючий, коими славилась земля эрефийская. И потекли в казну государственную, которая Вовану пустой досталась, золото литое да ассигнации бумажные. Ловок был Вован, уловивший такую удачу крепкую, не упустил он ни в чем пользы-выгоды. Подтянул он к должностям государственным друзей старых-преданных, с которыми прежде мутил дела пацанские во граде Пальмире Северной, приятелей бывалых, с которыми занимался борьбою японскою хитрою, сослуживцев прежних, с которыми писал-почитывал доносы кляузные. Давал им Вован посты важные, должности ответственные, места хлебные. Делал он всё с умом да исподволь, так что не сразу заприметили люди недоброжелательные перемен его продуманных. Лишь мало-помалу, понимать стали сановники важные да олигархи лукавые, что заступил Вован на должность свою не на малый срок, а на время долгое.

Принялись тогда они роптать да строить интриги хитрые. Но, на то и был подвижен ум у Вована, мужчины малого, чтобы разрулить проблему руками пацанскими. Сместил он завистников недобрых с их должностей важных, а самого упрямого из тех завистников велел Вован, взяв под стражу крепкую, да засудив показательно, отправить в леса мордорские, шить в пользу казны рукавицы сермяжные. Примолкли тогда завистливые, прогнулись пронырливые, а самые строптивые полетели искать себе фортуну новую, за три моря, в далекий Лондон-град, туманами густыми прославленный.

А Боря, сын Колянович, поправлял меж тем здоровье в теремах загородных, попивая там водку очищенную. И так он расслабился от забот государственных, что не враз заприметил, как перестали наведывался на его разносолы-ужины олигархи лукавые да сановники важные. А когда заприметил перемену новую, то спросил у дочери своей разумной, в чем тому причина странная? Или гостей приглашаем в дни неудобные, или кушанья на стол ставим невкусные?

Задумалась и дочь смекалистая: дескать, и самой-то странно, батюшка! Небось, должна быть тому причина важная. Скажи-ка, любимый батюшка, а давно ли Вован, сын Вованович, обращался к тебе за советами государственными? На тот вопрос не сразу нашелся Боря, сын Колянович. Когда же исчислил он время прошедшее, сообразуясь с календарем григорианским да числом бутылок накопившихся, задумалась дочь пуще прежнего. И подумав крепко, сказала следующее: пошли-ка ты, батюшка, посыльного нарочитого, да отправь-ка с ним Вовану письмецо бездельное. Отпиши в том письме бездельном мелочи незначащие, да спроси ненавязчиво, как Вовану государством правится, и нет ли затруднений каких досадных в трудах его ответственных.

Прислушался Боря, сын Колянович, как икает внутри злоехидный змий зеленый, почесал голову седовласую, да и написал записку требуемую. Отправился посыльный нарочитый в резиденцию вовановскую. Как донесли Вовану, от кого прибег человечек присланный, велел Вован пропустить его без ожидания лишнего, усадил в кресло мягкое, да прочитав записку от строчки до строчки, ответил, времени не теряючи.

Сказал же Вован слова следующие: дескать, рад он несказанно, что беспокоют царя бывшего только мелочи житейские да пустяки суетные. Что до забот государственных, пусть спокоен будет сын Колянович, в надежных руках находится держава эрефийская. Подтянул он, Вован, в столицу нашу мужей достойных, пацанов проверенных, и найдется кому не спать ночами, тревожась за Эрефию-матушку. А сын Колянович пусть понапрасну не тревожится, сберегает систему нервную, хранит здоровье драгоценное да дрессирует своего змия экзотического. Пусть помнит старик мужественный, что он мне как отец сущий, а я ему как сын благодарный. Знает он, Вован, что есть у них недоброжелатели коварные, которые злословят-злобствуют: имеются, дескать, у них на нас компроматы великие, сложены те компроматы в папочках нумерованных да чемоданчиках особенных. Но, он, Вован о том не тревожится, и Боре, сыну Коляновича, зазря тревожится не велит. Прибрал он к рукам ключи заветные от телеящиков затейливых и если и отыщут злопыхатели недобрые свои компроматы великие, то пускай схоронят их в места те интимные, где нога человека не ступает, куда медведь не хаживает и куда не всякую бутылку из-под вина пенистого затолкать можно. И если кто посмеет потревожить покой царя старого и Семьи его любящей, то не проживет трёх дней такой человек нестоящий. А если, вдруг, паче чаянья, захочет сын Колянович посетить резиденцию царскую, то пусть без стука заходит, без очереди является - только, не забудет за три дня предупредить заблаговременно, чтобы успели на его пути пропылесосить дорожки ковровые, да покрыть ручки дверные позолотою сусальною.

Вернулся посыльный нарочитый к царю бывшему и дочери его премудрой, передал слово в слово ответ вовановский. Выслушала тот ответ дочь премудрая, да призадумалась крепко-накрепко, три дня подряд слова не вымолвив и глаз выпученных не сомкнув. Что же до Бори, сыне Коляновича, то наполнил тот стакан гранёный, испил его, не закусывая, налил второй, и только третий стакан осушив до капельки, произнес, горлом крякнув, слова скорбные:

- Ошибся я! Ошибся я, в нем, понимаешь...

Но вот в чем именно ошибка та состояла таинственная, до самой смерти так и не сознался старик мужественный. А умер он годов через девять, в один день и час вместе со змием своим зеленым.

ЭПИЗОД ДЕСЯТЫЙ, в котором исчезают для Вована пределы желаниям его всяческим

Что же до Вована нашего, то когда отправил он главного завистника своего в дом казенный, шить варежки сермяжные, исчезли-запропали последние преграды сокровенным его желаниям. А желания те были простые-несложные. Вырос Вован в трущебе маленькой, где потолок от пола начинался, где не сыскав четырёх углов, начинали сразу пятый угол сыскивать. И потому не хватало теперь Вовану дворцов обширных. Недоставало ему в отрочестве экипажа колесного, и теперь приятны были Вовану кортежи роскошные с мигалками громкими. Не доставало ему в детстве копеек на леденцы да мороженное, а потому приятно было ему теперь откладывать тайный капиталец из доходов государственных. И сколько того капитальца не скапливалось, все казалось мало Вовану, Фортуну уловившему. А так как был его ум затейлив, мало кто мог прознать-доведаться, в каких землях-тайниках скрывает Вован сокровища тайные. Даст ли Вован одну золотую казну на сохранение другу сердечному, обратит ли вторую казну в бумаги пиндосские и займет приятелю старому, запечатает ли третью казну в банки швейцарские или схоронит в офшоры дремучие, вверит ли сокровища несметные земле угрюмой, морю шумящему, виолончели играющей, зайцу бегущему, утке пролетающей - о том только слухи ходили. А со слухов спросу, что с птиц небесных.

Одним словом, с тех пор, как отправил Вован главного завистника шить в глуши мордорской варежки сермяжные, исчезли последние преграды его желаньям-чаяньям. И может, совсем бы забылся Вован в своём счастье удивительном, кабы не вспоминался ему порой тот сон странный.

По той ли, или какой иной причине, завёл Вован обыкновение рейтинг свой отслеживать. Как проснется, бывало, поутру, поплавает в бассейне беломраморном, скушает каши пользительной, попьет чаю зеленого, пройдет в кабинет, так и узнаёт у секретаря проворного: каким мой рейтинг за текущее время сделался? И если уменьшался этот рейтинг на малость самую, приказывал Вован советникам лукавым придумывать средства хитроумные. Бывало, решат они, что настала пора увеличить пенсии старикам глупым или повысить оклады сановникам мудрым, то подскажут, что пришло Вовану время показать народу удаль молодецкую, сходив в лес на тигра свирепого или нырнув в пучину морскую за кувшинами древними. Возвещали о его поступках телеящики затейливые, намекая людям непонятливым, что не было в стране эрефийской никогда такого порядка-изобилия, какой стался ей при Воване, сыне Вованыча. И как бы не заносила Вована его Фортуна крепкая, не кружило это ему голову плешивую - не надевал он себе на грудь орденов блестящих, не крепил к плечам погонов маршальских, не хвастался богатствами несметными, не перечил буквам законов писаных.

Как подошёл второй срок его правления царского, подобрал себе Вован заместителя надёжного. Звали заместителя того Димоном, прозывали Айфонычем. Был то муж ума затейливого, нрава покладистого, в сон впадать склонный, любивший афоризмы уклончивые да гаджеты заморские. Заключён был между ними уговор-пакт тайный: как попросит Вован одолжить обратно должность царскую, исполнит это Димон, друг сердешный, понапрасну не переча. А пока будет Димон согревать кресло царское, назначит он Вована министром первым, чтобы не потерял тот сноровки в делах управленческих.

Так и поступили друзья верные. Принялись телеящики затейливые расхваливать человечка нового, будто из табакерки вынутого, так что и ста дней не минуло, как уяснил народ эрефийский непонятливый, что просто не может быть Вовану преемника лучшего, чем Димон, свет Айфонычев.

Усевшись на место царское, устроил Димон, мужчина покладистый, войнушку малую победную с маленькой страной соседственной, велел во всем государстве перевести стрелки часовые, и сменить буквы-вывески на участках полицейских. Посмеивался в душе Вован над затеями друга сердечного, но не перечил, как будто были то забавы дитяти малого. И так проправили они, душа в душу, четыре годочка уговоренных. И стояли высоко цены на нефть чёрную, да газ горючий, и хватало в избытке денег на их затеи забавные, и не было примет, что может оставить Вована его Фортуна, крепкая, как яйца, в кипятке сваренные.

И даже стали посещать Вована мысли странные. Как прикинет он порой, сколько сокровищ несчитанных у него в разных тайниках схоронено, в банках закручено да в офшорах закопано, так и начнёт он смущаться-кручиниться, что сколько не накопил он богатств земных, а всё живёт как сущий раб на галерах весельных, понимаешь, и проходит шестой десяток жизни его неправедной. Прилетит он, бывало, на встречу с министрами да царями заморскими, пожмет руки людям нестоящим, произнесет речи заученные, подпишет бумаги заумные, да и улетит назад, к главному веслу государственному. И будто и не бывал Вован в землях заморских, не посмотреть ему достопримечательностей знаменитых, не походить по улицам столиц заграничных, не понежится на солнышке на берегах лазурных. Даже на яхте своей новой, двенадцатой, с каютами бронированными, да бассейном мраморным, не плавать открыто по волнам морским, а все, понимаешь, таясь от народа эрефийского, которому думать надлежит, что нету у их царя никакого имущества накопленного, кроме, понимаешь, квартиры двухкомнатной, да повозки старой с прицепом пошарпанным.

Однако же, сколько не роптал Вован так в душе своей лукавой, нашептывал ему голос внутренний, что, дескать, не отойти тебе уже тебе, Вован, от своего весла государственного. Ибо, коли расстанешься ты с этим органом управленческим, то обратятся твои баксы заморские в черепки битые, испарятся друзья верные и обернутся прислужники льстивые волками позорными. И потому, как бы не снился Вовану отдых заслуженный в монте-карлах да ниццах лазурных, ото сна пробудившись, он лишь покрепче хватался за своё весло государственное. Между тем, проходил год четвертый, как оставил Вован согревать своё кресло Димона, свет Айфоныча, а вместе с тем, год двенадцатый с той ночи вещей, когда обняла его во сне Фортуна, богиня древняя.

Но, не считал Вован дней протекающих, и потому встретил он канун даты судьбоносной в объятьях девы порочной, как саксаул стройной, как рахат-лукум сладкой, как гюрза гибкой. Поплавал Вован в бассейне беломраморном, провёл совещание государственное, одного сановника повысил, другого пересадил, а вечером, на сон грядущий, свежие доносы читал-почитывал. Так, весь день проведя в трудах полезных, и задремал Вован на диванчике мягком возле сейфа шифрованного.

ЭПИЗОД ОДИНАДЦАТЫЙ, в котором приходит Вовану сон вещий

И когда задремал Вован крепко-накрепко, сменил его дрему сладкую сон, содержания тревожного. Приснилось Вовану, поначалу, будто ныряет он в пучины моря теплого, в костюме хитром каучуковом, повидать, якобы, диковины морские да на рыб резвых поохотиться. А на дне морском встречают его сотрудники секретные, передают те сотрудники Вовану две вазы греческих, древности невиданной. Как выйдет Вован с теми вазами на берег морской, так и возвестят на всю страну телеящики затейливые про удачу его молодецкую, с которой он, понимаешь, едва в море нырнув, находит клад исторический.

Только вот, оказия нежданная, на том берегу морском подходит к Вовану начальник службы охранительной и докладывает: дескать, нашли мы, Вован, сын Вованович, понимаешь, в сосудах этих греческих, письма древние, папируса желтого, печатями свинцовыми запечатанные. И вот приносят эти письма запечатанные в кабинет вовановский, и вскрывают эти печати академики археологические, и переводят письма доктора филологические. И написаны на этих папирусах изречения смысла следующего: хреновы твои дела, сын Вованович, взвешен ты, понимаешь, сочтен легковесным, и потому попал ты в немилость Аники злопамятной. Не помогла твоя уловка хитрая с Димоном Айфонычем, и упал твой рейтинг, по первости, на одну десятую процента, понимаешь. С приветом, Фортуна твоя любящая.

Только хотел было Вован спросить у академиков исторических да докторов филологических, верно ли разобрали-перевели они папирусы древние, как проснулся в поту холодном, сам от чего не ведая. Вроде и сон попался нестоящий, да вот беда, осталось после того сна беспокойство смутное. Проглотил тогда Вован пилюлю усыпительную, да взялся смотреть сон следующий.

А начался сон следующий под фанфары победные. Входит, значит, Вован в зал торжественный. Стоит в том зале стол круглый. Сойдутся за тем столом переговорщики знатные. Подпишут те переговорщики договор позорный, и посрамит он, Вован, тем договором позорным Европу ничтожную, да покажет кукиш большой великому дьяволу заморскому, что сидит-восседает за морями-океанами в тереме высоком, что на острове, да на Манхеттене.

Только вот беда, ещё подходит Вован к столу круглому, как возникает возле стула, для Вована поставленного Саня, правитель народа бульбашного. Не то по оплошности рассеянной, не то по умыслу недоброму, хватает Саня этот стул обоими руками крепкими.

Тут в том штука заковыристая, что не простой этот стул, Вовану поставленный. Выдался Вован от рождения росточка невысокого, и потому придумали для него специалисты очкастые ботинки покройки особой да стул геометрии лукавой. В тех ботинках потайных есть каблук секретный да подошва толстая. Как оденет Вован те ботинки хитрые, не карликом он покажется вовсе, а человеком росту среднего. А когда окружат его людьми маломерными, так кажется он вообще богатырем сущим. Стул же Вовану сколотили размеров продуманных, чтобы сиденье было повыше прочих, но не настолько, чтобы болтались ноги, до полу не достающие.

Только вот беда, по случайности ли досадной, по умыслу ли вредному, но схватил этот стул правитель бульбашей смирных, да сесть на него вознамерился, лишив Вована преимуществ дипломатических. Хватает Вован за ножки стула эксклюзивного, тянет-потянет в свою сторону, но приходят на помощь бульбашей правителю канцлер германский да премьер французкий, и скалится злоехидно с другого конца стола гетман народа трезубого. Рвут они из рук Вована стул заветный, чтобы унизить в его лице Эрефию великую, но не сдаётся Вован, бьётся-сражается, и вдруг видит, что как не бывало и стульев, и правителей, а сидит он в кабинете своём царском, лежит на столе пачка доносов да докладов государственных и стоит напротив секретарь исполнительный.

И докладывает тот секретарь исполнительный, что хоть и одержали они над Западом победу вескую, и подписали договор поразительный, только вот, пока разносили телеящики затейливые по стране эту новость славную, уменьшился в это время рейтинг вовановский на самую малость, на четверть процента незначительных.

Только собрался было Вован затопать ногами по полу паркетному, да застучать руками по столу дубовому, да закричать на секретаря исполнительного, как проснулся вновь, на диванчике своём, весь в поту горячем да беспокойстве странном. Задумался Вован, в чем в его сне загвоздка странная, думал-думал, не надумал, сгреб ладонью щепоть пилюль усыпительных да принялся ждать сон следующий.

Увидел он в том сне покои восточные, разглядел ковры узорчатые да подушки мягкие. Заиграла музыка переливчатая, и подумал было Вован, что вбежит сейчас в покои одалиска, как коровушка грудастая, как змея гибкая, и как народ эрефийский его страстям покорная. Только порадовался было Вован, что увидит, наконец, сон свойств успокоительных, как вбегает в покои восточные не одалиска страстная, а секретарь его исполнительный. Топорщатся на нем усы пушистые, стоят торчком волоса ершистые, ходит ходуном в руках папочка, бумаг полная. Осерчал Вован, сын Вованович, гаркнул на секретаря исполнительного: только не говорит мне, дескать, что опять упал рейтинг мой высокий!

Смотрит на него секретарь исполнительный глазами лани испуганной: ах государь-батюшка, до рейтинга ли нам сейчас суетного, окружают город мятежники лютые, обещают истребить тебя, пустыни сына славного, и твой род извести до колена третьего! И разбежались сорок твоих девственниц и остались с тобой только сорок мужей верных. И готовы эти мужи верные помочь тебе бежать в пустыню бескрайнюю, в которой не сыщут тебя слуги шайтанов заморских. А в той пустыне бескрайней напитаешься ты силушкой новою, да устроишь Армагеддон знатный тому дьяволу великому, что сидит-восседает за морем-океаном, на зиккурате высоком, что на острове, на Манхеттене.

Смотрит Вован на секретаря исполнительного, видит как дрожит каждая волосинка на усах его пушистых. Слышит Вован шорох неровный, то не шуршат одеждами прозрачными одалиски покорные, а скрежещат шомполами сподвижники верные, автоматы свои протираючи. Слышит Вован грохот, в небесах перекатывающийся, но не салюты то гремят праздничные, то гремит канонада переливистая.

И вот сидит Вован уже не на подушках мягких, вздрагивает под ним кресло джипа резвого, мчится кортеж его мимо барханов пустынных, пальм высоких да оазисов зеленых. А на сиденье на водительском сидит сподвижник верный, правит он руль рукою твердою, да слушает как льется из динамиков песня удалая про глаза чёрные.

Говорит сподвижник верный Вовану словами мужицкими: дескать, не грусти ты так, Муххамедович, не закатился ещё твой кесмет кондовый. Как одолеешь ты это испытание великое, поставишь шатер свой не только во Париже-граде, но и в столице Пендосии спесивой. Лишь бы только не появились в небесах птицы железные, да не помешали нам уйти в пустыню бескрайнюю.

И будто накаркал сподвижник верный: рокочет в небесах гром дьявольский, гремят взрывы огненные, меркнет солнце полуденное, и от жара, кажись, оплавятся даже барханы песчаные. И вдруг видит Вован, что сидит он на земле, на песке горячем, и развеивается дым густой, и хоть барханам песчаным повреждения не сделалось, но горит-пылает его джип быстрый, и болит у него, Вована, в организме вот тут, там и здесь, а особенно нога левая. А вокруг стоят сподвижники верные, почесывают головы курчавые. И, в общем мнении сойдясь, говорят Вовану слова невеселые:

- Вот ведь какая оказия, Муаммар Мухамедович, у нас выходит-получается! И как была крепка фортуна твоя, понимаешь, и правил ты страною этой, нефтью богатою, сорок лет да два года. И вертел ты всячески врагов своих на персте удачливом, и ставил ты шатры на полях елисеевских, и взрывал ты самолёты в своё удовольствие полное над страною туманною Британией, и доил ты верблюдов врагам на поношение в столицах Гейропы надменной. Но, вот беда-то, видно, стряслася-случилася, обронил ты где-то фортуну свою блестящую, подрастерял ты кесмет свой успешный где-то между небесами британскими да джунглями чадскими. И теперь алчут мщения враги твои лютые, окружили нас, понимаешь тут, безвыходно, и если не хотим мы разделить судьбинушку твою горькую, то придётся нам предоставить тебя участи заслуженной.

Начал было напоминать Вован сподвижникам своим про долг их почётный да про жалование, вперед уплаченное. Но, не вняли тем упрекам сподвижники переменчивые, отвечали они доводами рассудительными: дескать, как не говори слова красивые, а помирать нам с тобой зазря, Муаммар Муххамедович, нет ни резину, ни корысти, а коли ещё имеет на тебя виды Аллах милосердный, то спасешься ты и без нашего соучастия. Оставим мы тебя вот в этой канаве придорожной. Когда придут искать тебя враги лютые, полезай-ка ты вот в ту трубу сточную и если не закатилась совсем звезда твоя прежняя, то может и не отыщут тебя недруги жестокие.

Говорил им Вован слова укоризненные да упреки совестливые. Внимательно его слушая, отнесли сподвижники неверные Вована в канаву придорожную, пожелали успехов всяческих да побежали трусцою резвою в пустыню песчаную. Слышит Вован крики недругов злобные, и хотя ранен он, и болит у него вот здесь, там, там и там, понимаешь, залезает Вован в трубу сточную. Затаился он в той трубе, глубже воды проточной, тише девственницы непорочной, но все ближе подходят враги лютые, слышит Вован, вопли их злобные: дескать, вылезай, Мухамедович, из трубы своей зловонной, да прими награду, трудами твоими многолетними заслуженную. И хотя делает Вован видимость, будто не имеют к нему отношения эти крики несдержанные, вдруг хватают его за ноги, да тянут наружу, к свету солнечному.

И вот стоит Вован перед людьми злобными. Не видно среди них ни человечков нестоящих с лентами белыми, ни отроков юных с уточками резиновыми, а все больше мужчин облика брутального с автоматами да ружьями. Только стал Вован говорить им о заслугах своих перед отечеством любимым, как принялись люди брутальные бить по лицу кулаками грубыми. Так что, принялось болеть это лицо вот здесь, тут, там и ещё под глазом левым. Начал было Вован призывать людей недобрых к поведению достойному, и тогда принялись бить его руками и ногами, по груди, да по спине, так что стало у него болеть вот тут, здеся, рядом, а ещё в печени. Воззвал было Вован людей несдержанных к их чести-совести, напомнил про обычаи древние, гаремы правоверные да скрепы духовные. Не смутились теми упреками люди лютые, а услышав про скрепы духовные, отвечали голосами дружными, что, дескать, завсегда найдётся у них на этот случай лопата железная. Хотел было Вован спросить, при чем тут будет лопата железная, и тогда расступились люди лютые, и вышел между ними человек, которого принял Вован, по первости, за бабу, роста высокого.

Стояла та баба высокая, в одеждах длинных широких, с волосами пышными-спутанными, улыбнулась она Вовану улыбкой зубастою. Спросил её было Вован, как же ты, Фортуна, прежде мне крепкая, допустила такой конфуз неприятный. И отвечала она ему: дескать, какая я тебе Фортуна, собака ты немытая! Да с теми словами грубыми засветила промеж глаз кулаком увесистым.

А когда рассеялся туман в глазах вовановских, увидел он, что и впрямь не баба стоит перед ним высокая, а высится мужчина виду брутального. Был тот мужчина одет в одежды широкие, имел волосы длинные да держал в руках лопату, на черенок железный насаженную. Как увидел Вован ту лопату железную, понял вдруг, что были ужасы прошлые просто страхами мелкими. Улыбнулся мужчина улыбкой щербатою, да поднял перед собой ту лопату железную, землёй испачканную. Заорали вокруг громким криком люди лютые, от злорадства великого и заорал Вован, от страха-ужаса невиданного.

Вот, так, оря ором великим, и проснулся он в кабинете своём царском, на диванчике мягком, возле сейфа стального-шифрованного.

ЭПИЗОД ДВЕНАДЦАТЫЙ, который должен был стать эпилогом, кабы имела история наша окончание своевременное

Проснулся Вован на своём диванчике мягком, видит, нет вокруг-поблизости ни людей лютых, ни бабы высокой, ни лопаты хтонической, а стоит только секретарь исполнительный и держит он в руках папочку тонкую: дескать, Вован, сын Вованович, велели вы этим утром принесть цифры статистические. Докладую я, не впросте, а по писанному, что поднялись за неделю текущую цены на нефть чёрную на один бакс заморский, да в такой же пропорции подорожал и газ горючий. Только вот, какая-то оказия вышла с вашим рейтингом случайная, подпросел он на малость сущую, на полпроцента целого.

И было бы те полпроцента мелочью нестоящей, кабы не ощутил вдруг Вован беспокойство смутное. И почему-то болит у него организм и там, и тут, и здесь, а особливо в том месте, которым познал он во сне лопату хтоничесеую. Смотрит он на своего секретаря исполнительного и бледнеет секретарь исполнительный, не то как бумага белая, не то как воск жёлтый. Говорит он слова робкие, отыскивает оправдания жалкие. Дескать, государь, сын Вованович, не в третий, а лишь в первый раз уронился рейтинг наш могучий в течении времени долгого, а до того рос он равномерственно, да и сейчас он присел, небось, лишь на время краткое, как богатырь сказочный, лишь зашнуровать слегонца кроссовки пацанские. А в том, что уронился рейтинг на малость самую, нет беды-проблемушки, устроим мы для народа эрефийского представление пышное в телеящиках затейливых. А коли пройдетесь вы, сын Вованович, перед ним с грудью голою или пролетите в небесах с журавлями белыми, вернётся рейтинг, да с немалой прибылью.

Хотел было Вован стукнуть кулаком сухоньким да по столу дубовому, прокричать голосом хрипленьким слово грозное, но недаром был он человечком ума непростого, извилистого. И потому сказал он секретарю лишь слово спокойное: дескать, удались из виду, не мешай думу думать важную.

А когда удалился секретарь исполнительный, принялся раскидывать Вован своим умом извилистым. И пораскинув им туда-сюда, полез в сейф стальной-шифрованный, в котором когда-то хранил Боря, сын Колянович, стаканы граненые да баксы заморские. В дальнем углу того сейфа шифрованного завалялась папочка толстая с докладами референтов старательных. Принялся её читать Вован с расстановкой внимательною, и потому не пропустил он ни историй про сны пророков иудейских, ни про сны цезарей римских, ни императоров французских, ни прежних царей эрефийских. А дочитав до конца примеры исторические, нашёл Вован в самом конце папочки листочек с мнением отдельным референта старательного, да инструкцию печатную по технике безопасности при работе с лопатой совковою.

Прочитал ту инструкцию Вован вдумчиво, до корочки, и принялся за мнение референта старательного. Писал тот референт старательный, что бывают и такие сны вещие, которые не сбываются и веры не заслуживают. В качестве примера прилагал референт старательный историю, случившуюся во время осады Трои ахейцами древними. Дескать, когда взмолилась богиня Фетида Зевсу, и попросила отомстить царю Агамемнону за оскорбление, Ахиллу быстроногому нанесённое, послал Зевс Агамемнону сновидение обманчивое, повелевая его вызвать на бой троянцев надменных, обещая победу великую, хотя не ждало войско ахейское ничего в том сражении хорошего, окромя потерь крупных да неприятностей досадных.

Дочитав до конца мнение отдельное, крепко задумался Вован, перебирая странички папочки толстой. И пока раскидывал он своим подвижным умом-разумом, пролетело время немалое, и пропустил Вован заседание министерское важное, разговор телефонный с римским папою да встречу с доярками подпальмирскими. Лишь тогда вышел Вован из рассуждения глубокого, когда навестил его Гундяй, первосвященник столицы эрефийской, носитель благодати необъятной да часов невидимых.

Принял тот первосвященник Вована исповедь короткую да выслушал его сетования неискренние, отпустил грехи вовановские гулять по просторам отечества великого да прочитал проповедь недлинную. Дескать, нам ли быть в печали, сын Вованович, когда, понимаешь, вся власть от Бога единого, чудны дела его, скрыты замыслы и велики промыслы, а ежели хотим мы взыскать благодати окончательной, должны мы быть в своей вере твердыми, не взирать на напасти, да отражать искушения, за наши добродетели Врагом насылаемые.

Закончил Гундяй проповедь недлинную, отпустил Вовану грехи, за время проповеди набежавшие, отсыпал ему благодати две горсти с пригорошней, залез в свой лимузин с мигалкою, да поехал отдыхать от трудов духовных изнурительных. Вован же ещё больше призадумался, и в такой задумчивости великой провёл три дня да три ночи. Чего успел он за те три дня порешить-повыдумать, истории неведомо. Известно лишь, что по происшествии времени некоторого, начались события, Фортуной обещанные. Выходили на площади люди нестоящие с шутками несмешными да лентами белыми. Выходили отроки дерзкие, с уточками резиновыми да кроссовками для бега резвого. Загнал их всех Вован обратно, кого в кофейни их выпендрежные, кого за столы офисные, кого за скрепы духовные, а самых злокозненных отправил в места отдаленные, шить-кроить варежки сермяжные. Совершив эти дела нужные, стал снова Вован умом своим резвым пораскидывать. И пораскинув как следует, решил запретить в своём царстве-государстве лопаты совковые да сети всемирные.

И надобно сказать, имела результаты веские такая мера решительная. Как пришёл срок выходить на улицу людям брутальным, не сумели те люди брутальные сыскать в стране, как не шарили, ни сетей всемирных, ни лопат совковых. И потому принесли они Вовану совсем иной предмет свойств хтонических, настолько убедительный, что просто не нашлось от такого дара отказаться никакой возможности.

Но вот что это был за такой предмет хтонический, поведаю я ночью следующей, ибо вышел уже Роскомнадзор на тропу охотничью, торжествует кривда во тьме кромешной и истекло время речей дозволенное.

© Дмитрий Веприк