Из восьмидесятых

Бакунин

Бакунин!
Богатый, как бомба, буквами звук!
Как бубен набатный!
Горишь ты бубновой заплатой,
Как губы набухшие шлюх.
БАХ!
ВАКХ!
Покутим!
Бокал пью за батьку Бакунина!
Бока его потны, как боты,
В Байкала шальную погоду!
Да сгинет
Чахоточный Бунин под воду!
Бескрайнин!
Безумнин!
Байкалин!
О бес, коронованный раем!
Гуляем,
Покинув одежды!
Да будут
Такие быки
Кромешной беды
И надежды!..
А Бунин
Смотрел сквозь дрожащие стёкла
Высоких усадебных окон
На сад,
Вырываемый с корнем,
Бураном,
Летящим с востока.

(1980-82)

Баррикада

Города полночная громада…
Ни гудков авто, ни храпа лошади…
Посреди пустынной площади
Высится грядою баррикада.

Спят остроконечные дома.
Мальчики заняли оборону.
Драться до последнего патрона
Поклялись они, сойдя с ума.

Арлекины заряжают ружья!
Рады умереть за карнавал!
Нити детских новогодних кружев
Ветер подворотни изорвал.

«Чувствуем снов наших дуновение,
Чувствуем восстанья вдохновение!» -
Шепчет мальчуган-идеалист.
Дула гнутся, как часы Дали.

«Люди!»-
хором мальчики скандируют.
Но мертвы готические стёкла.
Эхо пролетает перспективою,
Где-то увязая безысходно.

Тот, кто вышел с мёртвым градом драться,
Обречён быть смятым без пощады.
Холодом Летучего Голландца
Веет от виденья баррикады.

Кучевые, ватные туманы
Баррикаду, бормоча, окружат.
И уснут навеки мальчуганы,
Выронив игрушечные ружья.

(1978-82)

*****
Назло всему плакатному, высокому
Я верую в болото и в осоку,
В низины и в осинники туманные,
В ненастье, в сумрак, и в огни обманные.

Назло всему прожекторному, громкому
Я верю в ночь, я верю в воду омута,
В лосиху, в жабу, в бульканье и порчу,
В змею, в сову и завыванье волчье.

Назло всему прочерченному, ясному
Я верую в просёлки непролазные,
В туманы непроглядные, окружные,
В дощатые скривившиеся нужники.

Назло всему могучему, обильному
Я верю в месяц и в холмы могильные,
В холодный камень, в тени эфемерные,
В колодезное эхо подземельное.

Назло тебе, в грядущее шагающий,
Я верю в сон и в тополь облетающий,
В шаманий ритм, в телодвиженья ведьмы,
В недобрый ветер, в высохшие ветви.

Назло всему, уверенному в будущем,
Я верю в лес, первопроходцев губящий,
В бессильно опустившиеся руки
И в путников, что сгинули во вьюге.

Назло науке, точному познанью,
Я верю в исступление шаманье,
В удары бубна и костра гуденье,
В предчувствие, мираж и песнопенье.

Пусть жаба квохчет, пусть вершатся шорохи,
Пусть в небе скачут розовые сполохи,
Пусть мыши возятся, туманы стелятся -
Да не иссякнет свет холодный месяца!
Да не иссякнут силы нецензурные!

Пусть в чане длится клокотанье бурное.

(1982)

Любовь поэта

Ходит ходит
потом выдувает из себя плазменное облако
играющее всеми оттенками радуги и кишечника
придаёт ему формы
но не касается пальцем
и перекусывает огненную нить оставляя облако парить

так же тянется харкота из горла во время утреннего
отхаркивания увлекаемая струёй.

облако некоторое время парит потом
постепенно теряя радужность тяжелеет и опускается
наземь шипя твердеет глыбой сизой ноздреватой пемзы

и его ещё угораздит жениться на ней

облака превращаются в груды бараньих кишок
солью в стакане осядут яркие морозные дни.

(1986)

* * * * *
Дама – платье в обтяжку,
Атласом обтянута ляжка –
Несёт цветы в кувшине
И ставит перед мужчиной.

Цветы дрожат и качаются,
Цветы бумажными кажутся.
Искусственны их тычинки
И слишком черны серединки.

Ковры – как паучьи панцири.
Мужчина трогает пальцем
Тычинки, что так похожи
На усики диких кошек.

Но что это? Капля! Капля!
Мужчина отравлен, отравлен!
И тело телесного цвета
Простёрлось, запахнув конфетой.

А дама стянула атлас,
И трупу, мыча, отдалась.
И слышали вышивок розы,
Как кожа о кожу елозит.

Их плоти скрипели злодейски,
Как пластик пупсиков детских.
Цветы же тряслись как антенны,
И капли дрожали на стенах.

(1987)

Мальчик у окна
Немецкая сказка

Она над городом рождественским летает
и мальчиков невинных выбирает.
Она их выбирает по устам,
и, шелестя позёмкой по камням,
их души сладострастьем наполняет.

Она в их души проникает тайно.
Так в щель под дверью наметает снег.
И мальчики, горячие уста
прижав к окну с подобием куста,
заставят плакать дубликат хрустальный…
Но этих слёз не знает человек.

А в прорубях проталинок, как в ранах,
останутся и праздники, и храмы,
и шапки разноцветные друзей,
и колеса пылающего знамя…
И плесенью игольчатой своей
мороз затянет новогодний город…
Цветы мороза заживают скоро.

И нежный мальчик у окна с геранью
полюбит снежных листьев изощрённость,
их возрожденье, хрупкость, умиранье,
с листом живым немую разобщённость…
И будет видеть город и Германию
сквозь ледяные тропики, как пятна –
волшебно, недосказано, невнятно…

Его спина всё гибче, всё изящней.
И часто он в прозрении пьянящем
сквозь сад окна витийствует в народ.
Его слова бестрепетные листья
повторят безвоздушно-серебристо…
В их странный смысл не вникнет пешеход,
с похмелья снегом утренним скрипящий.

И мальчик тот, безвременьем очерчен,
наедине с морозным перламутром
останется навеки, навсегда.
Зимой и летом, вечером и утром,
то синим, то малиновым просвечен,
узор окна не меркнет никогда.
И только как минутная приманка
вином проступят с ледяной изнанки
то балаган, то низкая звезда.
Он снежной пылью убелён как пудрой.
Он как мертвец, но розочкой – уста.

А если мир порой и верит вздору -
безумье опускается на город,
брачуются везение и мор,
ведёт толпу пророчица нагая,
а после пробудившихся пугает
воздвигнутых богов нездешний взор.

И вновь его окно для всех свинцово.
Лишь как снегирь с морозного куста
в узор окна пульсирует пунцово
свеча порока - детские уста.

(1987)

Богема

Расходились стихи по Руси.
Отсоси у меня, отсоси.

Вновь зима. И худая звезда
Вновь в пустынных высотах маячит.
И опять на неё самиздат
Близорукие буквы таращит.

Кухня. Чай. За окном - фонари.
Разговоры идут до зари.
Как пронзительна роза в грязи!
И ползёт по Руси: «Отсоси...»

Утро встречено словом «говно»,
Если кашу разводит природа.
И весь год - это только одно
Ожидание Нового года.

И в предчувствии хвои и блюда
С уткой, и серпантина, и блуда,
И рассветной затем пустоты
Мы себя отдаём на «кресты»,

На разрыв между лестничных клеток
Патриаршей Москвы и Медведкова,
На позорный разрыв между пасхой
И зубастой шаманскою маской.

А потом ночью ловим такси.
Боже правый! Помилуй, спаси!

(1988)