Заявления и призывы (Ответ Александру Невзорову)
Полгода назад журналист Валерий Панюшкин в своей статье «Чувство справедливости» заявил:
«Тем не менее, чувство справедливости кажется мне крайне вредным чувством. Потому что на самом деле оно не что иное, как зависть. Про справедливость мне не интересно. Не надо мне никакой справедливости. Достаточно свободы».
Эту статью разместили в Фейсбуке 658 человек. Надо полагать, что большинство из них согласны с этим утверждением автора. Я написал две статьи (раз, два), опровергающих данную точку зрения. К сожалению, я совсем не уверен, что мои статьи читали вышеуказанные 658 человек, я не знаю, читал ли их сам Валерий (хотя я ему их отправлял), но, к счастью, он перестал писать про не интересность и ненадобность справедливости. Более того, два месяца назад в одной из своих публикаций он заметил:
«Зависть, конечно, сильное чувство, но довольно постыдное. И со времен Болотной до нас дошло, что расследования Навального адресованы были не нашему чувству справедливости, а нашей зависти. И это отвратительно, конечно, что государственные чиновники под прикрытием государственной службы выстраивают бизнес-империи, но и рассматривать часы на руке богача — тоже отвратительно. Есть в этом сквалыжничество какое-то. За последние годы справедливость не восторжествовала ни на йоту, а сквалыжничество вылезло на первый план».
Я согласен с этим. На мой взгляд, это правильное утверждение. Я рад, что Валерий теперь не считает справедливость вредным чувством, не объединяет его с завистью, и справедливость для него стала значимой категорией, не важно, с моей помощью это произошло или без. Вот только стала ли справедливость значимой категорией для упоминаемых 658 человек? Ответа на этот вопрос у меня нет. Думаю, у Панюшкина тоже.
Несколько дней назад Александр Невзоров в своей статье «XXI – либо век «Шарли», либо век ИГИЛа» призвал:
«Надо быть циничным. Цинизму приклеили ярлык явления отрицательного. Давайте вспомним о целой философской школе циников. Цинизм — всего-навсего умение называть вещи своими именами. И в цинизме, и в атеизме — спасение. Между нашим миром и миром фанатиков и дикарей есть одна принципиальная разница: у них «Шарли» быть не может. А у нас есть».
Статью Александра Невзорова разместили в Фейсбуке 1535 человек (на 21.11.2015 г.). Похоже, что большинство из них согласны с автором. Так же, как и в случае с Панюшкиным, я сомневаюсь, что эту мою статью прочтут указанные 1535 человек и, возможно, Невзоров также не обратит на нее внимания. Но все же, если хотя бы один человек из 1535-ти сочтет предлагаемые мной доводы более весомыми, чем вышеуказанные призывы Невзорова, значит, я изложил все это не зря.
Нужно заметить, что я не стал бы писать эту статью, если бы Александр Невзоров использовал вместо слова «цинизм», например, слово «прагматизм» или «рационализм». Хотя и в этом случае я был бы с ним не согласен, но это точно не стало бы поводом для отдельного материала. Тем не менее, автор выразил свою позицию вполне определенно, ясно и однозначно.
Итак, в данной публикации я хочу понять, что же такое цинизм, насколько он положителен, к чему он может привести, и в чем принципиальная разница между нашим миром и миром фанатиков и дикарей.
Сразу должен признаться, что я атеист, хотя, в отличие от Невзорова, не считаю, что атеизм –это спасение. В связи с чем, для того, чтобы ответить на вышеуказанные вопросы, я не буду делать ссылки на Священное Писание. Также я не буду искать ответы в Википедии или в толковых словарях, думаю, нужно сразу капнУть глубже.
В 1983 году немецкий философ Петер Слотердайк публикует очень интересную и объемную работу под названием «Критика цинического разума». Многие идеи, изложенные в данной книге, являются, на мой взгляд, спорными и неоднозначными. Тем не менее, я надеюсь, отрывки из данного труда ответят на поставленные мной вопросы.
«Недуг в культуре приобрел новое качество: он проявляется как универсальный диффузный цинизм. В растерянности стоит перед ним традиционная критика идеологий. Она не видит, где можно было бы приложить рычаг Просвещения к цинически бодрствующему сознанию, которое постоянно начеку. Современный цинизм подает себя как то состояние сознания, которое наступает после наивных идеологий и их Просвещения. В нем-то и заключается действительная причина того сенсационного факта, что критика идеологий исчерпала себя. Она осталась более наивной, чем то сознание, которое она хотела разоблачить; сохраняя свою добропорядочную рациональность, она не последовала за современным сознанием и не совершила вслед за ним поворота к хитроумному плюралистическому реализму. Доныне выстраивавшийся ряд форм ложного сознания — ложь, заблуждение, идеология — оказался незавершенным; современный менталитет заставляет добавить четвертый член ряда — феномен цинизма. Говорить о цинизме — значит сделать попытку войти в старое здание критики идеологий с нового входа.
В новое время цинизм находит питательную почву как в городской культуре, так и в придворной сфере. И та и другая — это формы отливки злого реализма, от которого люди научились кривой улыбочке откровенной аморальности. Как там, так и здесь у вовлеченных в интенсивное общение интеллигентных людей постепенно складывается светское знание, которое элегантно фланирует между голыми фактами и конвенциональными фасадами. С самого низа, от деклассированных городских умов, и с самого верха, с пика сознания государственных мужей, в серьезное мышление поступают сигналы, свидетельствующие о радикально-ироническом отношении к этике, и об общественной конвенции, предполагающей, что общие законы до известной степени существуют только для глупцов, тогда как у человека знающего с губ не сходит усмешка фатального всеведения.
С тех пор как буржуазное общество начало наводить мосты между знанием тех, кто находится на самом верху, и знанием тех, кто пребывает в самом низу общества, и заявило честолюбивую претензию на то, чтобы основать свою картину мира целиком и полностью на реализме, крайности растворились друг в друге. Сегодня циник предстает как массовый тип: как усредненный социальный характер в обществе, надстройка которого перестала быть таковой.
Современный циник — это интегрированный в общество антиобщественный тип, который способен соперничать в том, что касается подспудной лишенности иллюзий, с любым хиппи. Его злобно-ясный взгляд не представляется ему самому личным недостатком или аморальной причудой, за которую придется отвечать лично. Инстинктивно он воспринимает свой способ существования уже не как что-то злобное и ехидное, а как причастность к коллективному реалистически скорректированному взгляду на вещи.
Диффузный цинизм уже давно захватил ключевые позиции в обществе — в президиумах, в парламентах, в наблюдательных советах, в дирекциях предприятий, среди лекторов и среди практиков, на факультетах, в канцеляриях и в редакциях. Вся их деятельность протекает с привкусом некоторой элегантной горечи. Ведь циники не глупы, и они вполне видят в перспективе то Ничто, к которому все движется. Однако устройство их души достаточно эластично, чтобы вмещать постоянное сомнение в смысле собственной деятельности, осуществляемой ради выживания. Они сознают, что делают, но, тем не менее, делают это, поскольку действовать так им подсказывают положения вещей и инстинкт самосохранения на ближайшую перспективу — они говорят на одном и том же языке: «Приходится, ничего не попишешь». Иначе то же самое делал бы кто-то другой, и, возможно, еще хуже. Таким образом, новый интегрированный цинизм часто испытывает даже вполне понятное чувство — он ощущает себя жертвой и чувствует, что приносит жертвы. За твердокаменным фасадом прилежного подыгрывания другим скрыты ранимость, несчастность и немалая потребность проливать слезы. В этом есть нечто от печали по «утраченной невинности» — от печали, вызванной тем, что человек знает то лучшее, против которого оказывается направленной сегодня вся его деятельность и все труды.
Так мы обретаем первую дефиницию: цинизм — это просвещенное ложное сознание. Это модернизированное несчастное сознание, над которым уже поработало Просвещение небезрезультатно и в то же время напрасно. Оно усвоило наставления просветителей, но не осуществило того, к чему они призывали — и, пожалуй, не могло осуществить. Богатое и убогое одновременно, это сознание уже чувствует себя неуязвимым для атак любой критики идеологий; его ложность уже способна дать отпор.
Знать лучшее и делать худшее в пику ему — таково глобальное отношение, существующее сегодня в надстройке; тот, кто действует подобным образом, чувствует себя свободным от всяких иллюзий, но все же вынужденным опускаться уровнем ниже под давлением «власти вещей».
Специфический дух современного цинизма имеет более глубокую и принципиальную основу: его природа коренится в самой конституции больного Просвещением сознания, которое, набравшись исторического опыта, отвергает всякого рода дешевый оптимизм. «Новые ценности? Нет, спасибо». На смену надеждам, упорно сохранявшимся, несмотря ни на что, приходит приземленный эгоизм. В новом цинизме сказывается «рас-просвещенная» тяга к отрицанию, которая не оставляет для себя никакой надежды — разве что немножко иронии и сострадания.
Говорить о Веймарской республике — все еще значит заниматься социальным самопознанием. По причинам, на которые можно указать, Веймарская культура была предрасположена к цинизму, как никакая другая ранее; она произвела на свет множество блестяще выраженных цинизмов, которые можно использовать как наглядный школьный материал для изучения основ. Она более сильно и остро испытывает муки от модернизации и говорит об утрате своих иллюзий холоднее и резче, чем на то способно любое современное общество. Мы находим в ней из ряда вон выходящие определения современного несчастного сознания — столь выдающиеся, что они обладают жгучей актуальностью по сей день, а возможно, и такие, что общую их значимость мы способны понять только сейчас.
Критика цинического разума оставалась бы академической игрой в бисер, если бы она не выявляла связи между проблемой выживания и опасностью фашизма. На деле вопрос «выживания», самосохранения и самоутверждения, на который предлагает свой ответ всякий цинизм, напрямую связан с ключевой проблемой — с проблемой сохранения настоящего и планирования будущего в современных национальных государствах. Используя различные подходы, я пытаюсь определить логическое место немецкого фашизма в лабиринтах и вывертах современного, рефлексивного цинизма. По этой причине позволительно сказать, забегая вперед, что в немецком фашизме соединяются типичные для современности динамичные процессы возрастания психокультурного страха перед распадом и разложением, процессы регрессивного самоутверждения и развития холодной рассудочности, связанной с новым обстоянием вещей — со старым добрым солдатским цинизмом, который имеет столь же жуткие, сколь и прочные традиции на немецкой, а в особенности — на прусской почве...
Все метафизические противостояния неразрешимы, а противоположные стороны в них равноценны: детерминизм против индетерминизма; конечность против бесконечности; существование Бога против несуществования Бога; идеализм против материализма и т. п. Во всех таких вопросах с логической необходимостью имеются (по меньшей мере) две возможности, и все они обоснованы одинаково хорошо и одинаково плохо. Не нужно, не надлежит и не позволяется «делать выбор» — с того момента, как выяснено, что оба варианта — это отражения структуры разума. Ведь каждый из вариантов выбора влечет за собой в итоге возвращение к метафизике и догматизму. Правда, здесь все же следует делать кое-какое различие: метафизическое мышление завещает просвещению бесконечно ценное наследство — напоминание о взаимосвязи рефлексии и освобождения, и оно сохраняет свою значимость даже там, где рухнули великие системы. Поэтому Просвещение всегда было и логикой, и в то же время больше чем логикой — рефлексивной логикой. Просветить себя самого может только тот, кто познает, какого именно мирового целого он представляет собой «часть». Просвещение никогда не ограничивается только разоблачением проекций, метабазисов \ ошибочных умозаключений, фаллаций (Fallazien), умножения логических типов, соединения базисных тезисов и интерпретаций и т. п. — оно ведет речь прежде всего осамопостижении человеческого существа в процессе работы, которую ему нужно проделать, чтобы критически разрушить наивные картины мира и наивные представления о себе самом. Поэтому подлинная традиция Просвещения всегда чувствовала себя чуждой современному логически-позитивистскому цинизму, который пытался полностью запереть мышление в бочке чистого анализа.
Задача философии — при этих «жестоких фактах» ставить детские вопросы вроде следующих: почему люди не ладят друг с другом? Что заставляет их готовить взаимное атомное уничтожение? Философ — это личность, которая может внутри себя отодвинуть в сторону закаленного и невосприимчивого, привыкшего ко всему и цинически сведущего современника, готового без обиняков, в двух-трех предложениях объяснить, почему все обстоит так и почему это положение вещей не изменит никто с добрыми намерениями. Философ должен дать шанс ребенку в себе, который всего этого «еще не понимает». Тот, кто этого «еще не понимает», сможет, вероятно, поставить правильные вопросы».
Мне нечего добавить к сказанному. Конечно, мнение Петера Слотердайка не является истиной в последней инстанции и, вполне возможно, что Александр Невзоров или его сторонники приведут мне сотню «аргументов» в защиту цинизма и еще сотню «доказательств» его положительности и спасительности для человечества, но все же я очень надеюсь, что моих доводов будет достаточно, чтобы Александр Невзоров задумался над продекларированными им призывами, а 1535 человек пересмотрели свое мнение о его статье.
