Что делать, пока будущее не наступило?
Утомительно слушать пророчества диванных аналитиков о скором «распаде России». Не потому, что такая перспектива выглядит невозможной. Но потому, что у этих деятелей (точнее, мечтателей) нет внятного образа будущего.
Если представить себе, что завтра случится распад РФ по модели СССР — на 85 независимых государств, это будет напоминать не становление действительно новых стран, но деление имперской амёбы. Потому что — куда вы денете доминирующее повсюду патерналистское политическое сознание, заботливо воспитанное телепропагандой? Бывшие субъекты РФ превратятся в аналоги вовсе не стран Балтии, но среднеазиатских ханств, только место кремлевского царя займет какой-нибудь местный «туркменбаши».
Впрочем, и такой вариант выглядит маловероятным. Очень трудно представить, что нынешние губернаторы — члены «Единой России» — заговорят о региональном суверенитете. Это кардинальное отличие от 1991 года, когда во всех союзных республиках власть уже была легитимно избранной, а не назначенной из Кремля.
Сомнительны также попытки выстраивать ту или иную региональную идентичность на этнократических принципах. Если это делают представители «титульных» наций в республиках, их то и дело уносит в мечты о каких-то архаичных культурных резервациях, нелепых в XXI веке. А если сторонники «русского национального государства», напротив, пытаются отрицать многообразие региональных культур и по-прежнему настаивают на московском централизме — их проекты по сути сводятся к той же унитарной империи.
Но в любом случае — гадать о возможных политических трансформациях в России можно сколько угодно, только эти гадания ничуть не приблизят будущее. Сегодня мы все, кто не имеет отношения к высшему кремлевскому кругу, фактически выключены из политики. Можно, конечно, пытаться создавать какие-то партии (которые при их реальной независимости просто не зарегистрируют) или участвовать в каких-то местных выборах (став в случае невероятного везения муниципальным депутатом, который ничего не решает) — но это все лишь имитация политики. Сегодня политики в России просто нет.
Когда политика вернется — это сразу станет ясно всем. И это возвращение, как обычно, произойдет совсем не так, как его предсказывают. Но пока будущее не наступило, уже сегодня можно закладывать основы постимперского проекта. Причем эти основы фундаментальнее, чем политика.
Одним из ведущих мировых трендов становится глокализация — диалектический синтез глобального и локального. Регионы развитых стран стремятся привлекать крупных мировых инвесторов, делая свою природную и культурную специфику важным экономическим ресурсом. Глобальные корпорации локализуют свою продукцию, а местные производители, в свою очередь, выходят на мировой рынок. Таким образом, глобализация оказывается не какой-то «всеобщей унификацией» (которой пугают сторонники взаимно изолированных государств), но скорее открытой, транслокальной сетью.
Однако для понимания этих процессов и подключения к ним необходимо совершенно иное политическое сознание, кардинально противоположное имперской «вертикали». Пример такого, «глокального» сознания недавно ярко описал Максим Лисицкий — в проекте цивилизационной трансформации Залесья.
Неизбежная деимпериализация России естественным образом будет означать ликвидацию московского гиперцентрализма. Этот город, возможно, останется крупным торговым, научным и культурным центром, но лишится права перераспределять и присваивать сверхприбыли от сибирских сырьевых ресурсов. Его жителям придется возрождать или придумывать заново собственную локальную специфику, уже не сводимую к статусу имперской столицы.
Сам этот статус, возобновленный большевиками в 1918 году, а в постсоветское время только укрепившийся, фактически уничтожил историческую московскую идентичность с особой городской архитектурой. Вот уже почти сто лет, как проницательно замечает историк и коренной москвич Сергей Медведев,
в Москве идет планомерное разрушение многовекового историко-культурного и природного ландшафта, убийство живой памяти города и создание на этом месте нового державного мифа: победно-глянцевого, гранитно-мраморного, чиновно-пустозвонного, выморочной городской утопии, авторитарного урбанизма.
Эта подмена собственно московской специфики имперской символикой наглядно проявилась и в официальном логотипе города. Известный придворный креакл, не мудрствуя лукаво, просто сделал им красную звезду.
Нынешнее расширение городской территории вплоть до границ Калужской области отражает характерно имперскую экспансивность. Сергей Медведев в своей статье критикует «провинциализацию» Москвы — но этот процесс, вместе с нескончаемым притоком мигрантов, выглядит неизбежным в условиях, когда все финансы и ресурсы страны стягиваются в столицу. Деимпериализация России — это кардинальная экономическая децентрализация. Только в этом случае у Москвы появится шанс на сохранение городской идентичности.
Поэтому Залесский проект выглядит очень перспективным — несмотря на пока еще кажущуюся непривычность и даже экзотичность этого имени. Смена эпох вообще часто меняет имена. Напомним, что и в Петербурге лет 10-15 назад слово «Ингрия» также звучало как экзотика. Но с тех пор Ингерманландское регионалистское движение стало узнаваемым и неотъемлемым элементом городского политического ландшафта, а его гимны — классикой. У ингерманландцев органично сочетаются мегаполис и его окрестности, локальные мифологии и современная культура. К сожалению, у московских музыкантов тема Залесья пока не вошла в моду, они все еще идентифицируют себя с имперской столицей. Но когда культурологи заговорят об «особом залесском стиле» — это и будет означать начавшуюся смену эпох.
Регионализм — это в первую очередь культурная революция, которая меняет сознание. Политика становится лишь следствием этих перемен. Многие ныне безликие и похожие друг на друга до неотличимости российские области придется создавать буквально «с нуля» — настолько они раскатаны унифицирующим имперским катком. Но создание их уникальных брендов — это не просто модное хобби, оно станет экономической необходимостью эпохи глокализации. Впрочем, становится уже сегодня — заинтересованные активисты из разных регионов реализуют у себя такие проекты, просто не обращая внимания на нынешнюю власть.
Интересно, что еще в 1990 году, когда, казалось бы, возникала новая, постсоветская Россия, Михаил Эпштейн написал пророческую статью о будущих «русских республиках». Но тогда ее не поняли ни «либералы», ни «патриоты» — потому что и те, и другие были имперскими централистами.
И теперь в нашем стремительном развале и движении вспять через все пролеты истории — есть все-таки на что опереться, на чем остановиться и дух перевести. Есть доордынская многоцветная карта русских княжеств, многоликих русских земель. Россия изначально рождалась как сообщество Россий, нечто большее, чем одна страна, — как особая часть мира, состоящая из многих стран, подобно Европе или Азии. И теперь для России разделиться на перворусские государства — значит не только умалиться, но одновременно и возрасти, из одной страны стать частью света. Россия больше себя — именно на величину составляющих ее Русей.
Имперские пропагандисты изображают эту назревшую региональную дифференциацию в самых мрачных красках — будто бы она неизбежно приведет к бесконечным «междоусобицам». В реальности же — российским регионам делить между собой нечего. У них противник один — подавляющая и грабящая их всех единая имперская «вертикаль». А между собой они легко найдут общий язык и наладят прямые, равноправные связи. Кстати, межрегиональные культурные и экономические проекты, независимые ни от каких начальственных директив, также можно развивать уже сегодня. Хотя это и непросто, учитывая множество бюрократических препон. Но это классика — империя может властвовать лишь пока она разделяет регионы между собой, мешает их самостоятельному взаимодействию.
Глобальные интересы и локальные идентичности должны не противопоставляться, но синтезироваться. Только такой регионализм может быть актуальным и эффективным. Кризис известного «Пермского проекта» был вызван конфликтом между «глобалистской» командой Марата Гельмана и местными «почвенниками». «Глокального» синтеза там не произошло, поэтому Пермь, увы, так и не стала «европейской культурной столицей», как поначалу планировалось.
А в более развитых странах вполне понимают эту диалектику. Каждая из 47 японских префектур активно продвигает свои локальные бренды, делая их узнаваемыми по всей стране и за рубежом. Например, в Тоттори — это уникальный, эндемичный сорт груш. Гуляя по местному музею, вскоре несколько устаешь от ботаники. Пока не наткнешься на грушевидные мобильники и прочие гаджеты, которые также производятся только в этой префектуре и успешно экспортируются.
Новая политика вырастает только там, где за ней есть мощный культурный бэкграунд. До середины XIX века финское сознание было довольно провинциальным, подавленным двумя соседними империями — Швецией и Россией. Однако Лённрот, Топелиус, Снелльман, Рунеберг и другие творческие деятели тех лет совершили, казалось бы, невозможное — они создали современную и независимую финскую национальную культуру. Хотя, что интересно, в большинстве своем не были этническими финнами. И именно на этой культурной основе стал возможен политический феномен Маннергейма. Который, кстати, тоже не принадлежал к «титульной» нации.
