Политика памяти и коллективная идентичность
Вопрос отношения к прошлому — болезненная тема во взаимодействии между индивидом и государственной машиной, которая ищет в памяти о былом инструменты для легитимации своего существования и управления жизнью граждан.
Ярким индикатором существующей политики памяти является отношение к празднованию Дня Победы и государственная рефлексия на высказывания и тексты, связанные с историей Второй Мировой и Великой Отечественной войн. Многие «официальные» политики в России, в том числе, и нынешний министр обороны Сергей Шойгу, высказывались в пользу введения той или иной меры ответственности за отрицание факта победы СССР в Великой Отечественной войне (крайне спорное суждение, поскольку победа Советского Союза в ВОВ бесспорна, но если мы расширительно говорим о Второй Мировой, то должны помнить, как минимум, о распределении «плодов» победы среди стран-победительниц и послевоенной истории этих государств). Для сторонников подобного подхода, в том числе, ряда ученых, история ВОВ, а, зачастую, история вообще — устоявшаяся легенда, не допускающая пересмотра и даже дискуссии.
Степень ригидности исторической политики в любом государстве определяется мерой необходимости оправдания нынешних его действий, особенно, если эти действия могут быть оценены в дихотомии «мы-они». В то же время эта политика требует наличия, хотя бы временного, так называемой политической нации, которая будет служить сопровождением и поддержкой действий государства. Одним из элементов, необходимых для формирования политической нации является так называемое учредительное событие, за которое «цепляется» народная память. Великая Отечественная война, выраженная через время в празднике Дня Победы, на данный момент является именно таким событием, поскольку все попытки государства сконструировать дату, которую можно было бы считать началом «новой» России, приемлемым для формирующейся демократии, оказались бесполезны. Достаточно вспомнить 4 ноября — пресловутый День народного единства, который ассоциируется сейчас только с одинаково унылыми провластными митингами и «русскими маршами». События начала 1991 и 1993 годов воспринимаются народной памятью неоднозначно, потому в качестве учредительных также не подходят. Уместной датой мог быть стать День памяти жертв политических репрессий, но только в случае общественно-государственного покаяния, аналогичного произошедшему в постнацистской Германии. Настрой российского общества и политика государства нас, конечно, к этому событию не приближают.
Дню Победы, транслирующему память о войне, в целом присущи узнаваемость, неоспариваемость и представление нации в положительном свете — «три кита», на которых держится учредительное событие любой нации.
Понятие об истории такого события, как и память и представление об истории вообще начинает складываться в детстве, и, хотя в отдельных случаях продолжает формироваться, изменяться в течение всей жизни, чаще всего остается на том уровне, который сформировался в этот период. Для того, чтобы что-то поменялось, необходимо изучать историю, интересоваться историей специально. Но даже если это происходит, часто корыстные интересы, конъюнктура, желание престижа или просто социального комфорта заставляют тех, кто занимается исследовательской деятельностью, подстраиваться под наиболее удобные версии исторического прошлого. Работая в течение некоторого времени в подобном направлении, такой исследователь начинает верить в ту версию, которую культивирует, лелея тот инфантильный взгляд на историю, который он сам у себя выработал.
Если говорить о школьном образовании, то Великая Отечественная война была представлена в учебниках советского периода как монументальное событие, затронувшее каждого человека на Земле. Советский Союз и советский народ предстают в них как освободители, давшие возможность мировой цивилизации продолжаться, спасшие этот процесс от «нацистских орд». Война в этой трактовке показала миру преимущества социалистической системы, опосредованно дала расшириться борьбе трудящихся за освобождение от буржуазного гнета, позволила образоваться достаточно крупной мировой социалистической системе. История войны в таком изложении наблюдаема сквозь призму классовой борьбы, и ее результат в этом плане сугубо положителен. Надо сказать, что потери среди военных и гражданского населения, а также феномен коллаборационизма, в этом случае замалчиваются.
Единственным элементом, который вносил разнообразие в стабильный ряд учебников истории того периода, являлась личность Сталина и, соответственно, его роль в Великой Отечественной войне. Например, в 1963 году вышел учебник, в котором вина за провальное начало войны возлагалась на Сталина, Жукова и Тимошенко.
Надо сказать, что, в отличие от учебников более поздних исторических периодов, пособия советского времени отличает «народная» персонифицированность — в них очень много биографий героев войны — панфиловцев, комсомольцев, партизан, пионеров.
Учебники 90-х годов, опираясь на архивные документы и стремительно меняющуюся реальность, занялись переосмыслением (по всей видимости, безуспешным) итогов войны и места Великой Отечественной в общей структуре Второй Мировой войны. В книги были привнесены анализ потерь, явление коллаборационизма и дискуссии по поводу итогов ключевых сражений. Довольно часто эти коннотации были выражены в весьма экзотической форме, например, путем переноса основного акцента с Великой Отечественной на Вторую Мировую войну в целом, или даже нивелирования роли Восточного фронта в общем ходе войны, что является полным абсурдом.
Современные учебники — продукт двух вышеозначенных концепций. Они различны и противоречивы, причем иногда противоречие исчерпывается содержанием одного учебника, без сопоставления его с другими.
Но видим ли мы это противоречие в обыденном сознании? Отнюдь. Стратегия объединения политики памяти как поиска коллективной идентичности и исторической политики как сознательного использования прошлого в политических и экономических целях на данный момент единовластно доминирует в общественном дискурсе. Подобное отношение ведет к попыткам «замыкания исторической спирали в кольцо», грубой подмене истины, замалчиванию реальных противоречий.
Можно ли что-то изменить в этой ситуации? Сложно сказать. Историческая память, народная память — отражение состояния общества в целом, это — его характеристика, элемент. Нельзя изменить эту часть, не поменяв остальные, все общество — оставив этот аспект неизменным. Сейчас разница учебников никак не ведет к отрицанию устоявшейся модели памяти о Великой Отечественной войне, рефлексии по поводу Дня Победы (по всей видимости, именно поэтому разговоры о введении единого учебника истории постепенно сходят на нет). Деформированный быт соседствует с деформированным сознанием, а последнее, в свою очередь, — с искаженной памятью. Лишь общественная дискуссия в меняющихся условиях даст социуму толчок для изменения отношения к исторической памяти, но это — уже сугубо политический вопрос.
