Сто тысяч «почему»
Многие друзья и недруги по-прежнему изо всех сил делают вид, будто не понимают, что именно и почему произошло в феврале-марте 2014-го. А не произошло в эти промозглые дни ничего эпохального: всего-навсего лопнул фурункул, раздувавшийся все «нулевые». Лопнул, пронзённый навылет древками украинских флагов на Майдане.
По неистребимой этноконфессиональной привычке я сначала расскажу вам майсу.
Жил да был в давние, незапамятные, ныне именуемые «библейскими», времена один всем вам хорошо известный историко-литературно-мифологический персонаж по имени Давид. Читателям всего мира он известен прежде всего как автор пресловутых «псалмов Давида», а особо продвинутые, напрягшись, вспомнят, что, помимо поглощавшего всё его свободное время поэтического труда, Давид по совместительству немножко шил подрабатывал царём Израиля. Уже совсем грамотные, напрягшись ещё сильнее, припомнят, что оный Давид, кажется, победил какого-то Гитлера Голиафа. Зачем он его победил, за давностию лет совершенно неважно, но победа так встряхнула неокрепшую психику застенчивого юноши, что он стал прямо-таки настоящим поэтом.
Итак, победив Гитлера Голиафа, ставший царём Давид ни на минуту, в отличие от некоторых, не забывал, кто открыл второй фронт и гнал тушёнку студебеккерами кому он обязан своей победой. Терзаемый воспоминаниями, Давид неустанно воздавал хвалу её вдохновителю и организатору. Чувство горячей благодарности и любви к высокому патрону настолько обуяло Давида, что царь Израиля порвал два баяна неведомое число струн на своём киноре, умоляя патрона разрешить ему, Давиду, построить в честь него, патрона, храм.
Несмотря на то, что патрону такое рвение креатуры было весьма приятно, в ответ Давид услышал лишь твёрдое, хотя и полное любви — не подумайте чего, любовь была высокой, небесной, господней во всех ипостасях, — «НЕТ».
— Но почему, Господи?! — возоплял храбрый пастушок царь Давид, в тоске воздевая длани к небесам. — Почему, почему?!
— Успокойся, сын мой, — улыбаясь в бороду и качая седой шевелюрой, отвечал ему бог Израиля. — Тому есть много серьёзных причин. Первая и главная причина в том, что руки твои обагрены кровью. Негоже строить Храм Господа такими руками. Кроме того, я, хоть и не покарал тебя мучительной смертью за кражу чужой жены, возлюбленной твоей, матери твоего обожаемого сына, Вирсавии, и за мужа её, которого ты обрёк на верную гибель, — но согласись, дорогой мой крестничек, — это было бы огромным, непоправимым ударом по моей репутации, разреши я тебе — тебе, такому вот, — строить Храм Господень. А рисковать своей репутацией я не могу. Ты же умный парень и понимаешь, что я прав, не так ли?
— Понимаю, Господи, — утирая слёзы, всхлипывал Давид, вешая блондинисто-кудрявую голову между плеч. — Но очень хочется. Ну, хоть краеугольненький камушек, вот такой, — Давид показывал патрону щёлку между пальцев шириной миллиметра два, — разреши, а? Ну, что тебе стоит?
— Репутации, — уже сурово цедил Господь, хмуря густые брови. — Репутации, пострел ты эдакий. Нет — значит, нет. Храм воздвигнет сын твой, Шломо, чьи руки не обагрены кровью, и будет Храм Мой так прекрасен, что узреть его смогут не только жители мира сего, но и мира горнего. Он будет так величествен, восхитительно красив и великолепен, что его будет видно из любого, самого удалённого уголка Вселенной. И станет сей Храм Домом Моим на вечные времена. И я буду настолько милосерден, что дам тебе на него полюбоваться — оттуда, куда отправишься ты, окончив земной свой путь. По рукам?
— По рукам, Господи, — кивал растроганный Давид, всхлипывая и улыбаясь сквозь слёзы.
На том и порешили. Давид продолжал рвать струны на киноре, распевая хвалу Господу, а Храм был построен, как и обещал Господь, Соломоном Давидовичем Вирсавкером, и стал, действительно, одним из утраченных ныне чудес света. В общем, всё не так уж плохо закончилось, как могло.
А теперь на минуточку представьте себе, что на месте Давида оказался бы какой-нибудь вороссиянин.
— Да ты чо, старый хрен, — как так «нельзя»?! Кому «нельзя»?! Мне «нельзя»?! Ты чо — охуел?! Это же я, блядь! Я! Я Гит… тьфу, бля, Голиафа, сука, ёбанаврот, победил! Один! Ваще один, голый прям ваще! Картинку видал? Видал, спрашиваю?! Ну?! Сам! Один! Какие нахуй студебеккеры, какая тушёнка благословения, какой пророк, нахуй пошёл прямо и налево, блядь! Я! Один! Голый! Такую тушу, блядь, одним ударом завалил нахуй! Ты на кого батон, бля, крошишь?! Смотри в глаза, пень трухлявый, я русский царь, я герой, блядь! Я тебе щас покажу, блядь, «нельзя»! А ну быстро разрешение на стол, блядь! Бороду нахуй вырву, щас лестницу только найду! А ну, слезай, блядь, я тебя щас…
В общем, могло всё очень, очень плохо закончиться. Думаю, не надо объяснять, для кого и насколько. Ну, а господь порасстраивался бы, конечно, но потом утешился бы и нашёл — ну, или сотворил, на худой конец — себе другого пацанчика. Может, не такого чоткого, но уж точно более понятливого.
Однако, хватит притч и иносказаний.
Запад, не будучи, разумеется, небожителем, но будучи, безусловно, средоточием институтов, определяющим характер и правила Игры, ожидал от постсоветских элит осмысленного поведения и благоразумной осторожности. Благоразумие и осторожность могли состоять в том, что постсоветские элиты, осознавая хотя бы в некоторой степени свою дикость, не предъявляли бы претензий на немедленное «построение храма» собственными, заляпанными дерьмом и кровью по самые брови, руками, а делегировали бы это ответственное, трудное и деликатное занятие своим детям или даже, прости господи, внукам, предварительно дав им, детям и внукам, возможность пройти сквозь сито и горнило западных институтов. Институтов, где учат правилам Игры и принятому в обществе этикету. Культуре. Запад был даже готов нести ради этого известные издержки — в виде, скажем, совета «Россия — НАТО», сохранения за Россией места в Совбезе ООН, предоставления ей же места в пресловутой «Восьмёрке», и так далее, и тому подобное. Да если просто посмотреть на список фигур, возглавлявших посольство Германии, то бишь, Европы в Москве, становится очевидным, с каким благожелательным вниманием относились в Европе к России. Отто фон дер Габленц, Эрнст-Йорг фон Штудниц, Ганс-Фридрих фон Плётц, Ульрих Бранденбург (такая фамилия, что ей даже приставка «фон» не требуется!), Рюдигер фон Фрич-Зеерхаузен — cremé de la cremé, люди беспримерного качества и высочайшей культуры, рукопожатием которых можно — без всякого сарказма — только гордиться! От постсоветских попилитариев требовалось всего ничего: знать своё место — кстати, совсем даже не у параши — и не лезть заросшим щетиной вертухайским мурлом в кислом армяке туда, куда положено являться надушенным, чисто выбритым и во фраке.
Ничего более. Хотите — верьте, хотите — нет, но — именно так. Ничего более. Но и — не менее.
А попилитарии, наслушавшись собственной трескотни про то, как они в одиночку победили Голиафа, Наполеона и всё прочее мировое зло во главе с Гитлером, решили: а хуле там, мы срали-ебали, какие нахуй дети-внуки, эх-ма, однова живём, — принимай нас, суоми и все прочие красавицы, такими, какие есть! А не примешь — мы тебе, блядь, припомним, как Гитлера с Наполеоном любить!
И понеслась моча по почкам.
Попилитарии оказались даже хуже арабов. Арабы, несмотря на свои весьма специфические ментальные установки и глобальные амбиции «детей пророка», очень хорошо понимают пределы своих умственных и физических возможностей. Они прекрасно осознают, что никакого другого пути, кроме интеграции в мировую элиту своими детьми и внуками, не существует. Они, скрепя сердце и чертыхаясь, передают высосанные из почвы родных феодов попиллиарды в доверительное управление лощёным лондонским дядям из всяких трастовых фондов «исламского банкинга» (бугагашеньки!) и тётям из сверкающих модных салонов — в интересах своих детей и внуков, отдавая себе полный отчёт в том, что дяди и тёти оставят себе примерно половину. Но таковы правила Игры, а альтернатива — война. Война на уничтожение. И свои шансы, несмотря на выступления пассионарной «улицы», они оценивают вполне здраво. Именно потому их, ничуть не любя, спокойно пускают посмотреть в щёлочку шириной миллиметра два на то, как играют и беседуют, играя, гладко выбритые и надушенные во фраках.
А попилитарии с осьмушки суши, где примерно три четверти земель непригодны не только для жизни, но и для смерти, решили, что они, такие чоткие и чиста кааанкретные, сами-с-усами — и богу свечка, и чёрту кочерга. Что всякие трасты-говнясты, салоны-выебоны, правила-хуявила — это не для них. Пускай чурки ёбаные перед этими пидарастами на цырлах скачут, а мы целого Гитлера, нахуй блядь, с ихней кашей с тушёнкой и яичным порошком сожрали, в студебеккер его растуды, и пусть они тут нам, нахуй блядь, не указывают, чо — где наш сапог встал, там Россия, блядь!
Дело не в том, что «русский бизнес пошёл в наступление». Дело в том, что русский «бизнес» пошёл с сапога. С попилами, откатами, банями-блядями, взятками, наглыми «схемами», отжимами, говном вместо товаров, нарушениями всех и всяческих писаных — а, главное, неписаных — законов, ритуалов и правил. Со свиным рылом — в калашный ряд. Запад, увидев, какая нестерпимая вонь, грязь и зараза проникает с этими в чистый и любовно отстроенный, со вкусом украшенный и тыщу лет обжитый и обихоженный дом, пришёл в неописуемый ужас и начал принимать меры.
Попилитариям с осьмушки невдомёк, что даже в борделе существуют правила: мебель не ломать, девиц не бить, выпивку оплачивать. А когда охуевшие от собственной — мнимой — крутизны и чоткости гости начинают ломать, бить и не оплачивать, веселье заканчивается. К вящему и всеобщему неудовольствию, но заканчивается. Потому что никто не может нарушать правила безнаказанно.
С ними пытались разговаривать. Терпеливо увещевали. С известным высокомерием, да — этого не отнять, есть такой грех, чего уж там. Но — беседовали. Старались объяснить. Граф Ламсдорф брал под ручку Якунина, граф Палеолог — Сечина, барон Ротшильд — и того, и другого, и ещё бог знает кого третьего-пятого-десятого. А в ответ раздавалось только «Гыгыгы! Да мы срали-ебали! Смари, скока бабла! Позырь, какая тёлка! Ебацца-то хочешь, а, рожа буржуйская? Чо паришься — скидавай портки, гыгыгы!» И мне в страшном сне не могло присниться, что я, дожив до седых пейсов, услышу, как представитель Нигерии — боже мой, Нигерии! — в Организации озабоченных объединённых наций — на полном серьёзе, между прочим — плюёт бросает представителю России прямо в харю лицо: «ваши представления о сферах влияния коренятся в девятнадцатом веке и не работают в современном мире, современный мир намного сложнее»! До какого ледяного бешенства надо было умудриться довести Людей, чтобы нарваться на такое?! И — главное, зачем?!
А, впрочем, что тут непонятного. Вертухай — это не работа, вертухай — это судьба. Отрицательный отбор — суровая штука, против природы не попрёшь. Их вырастил Сралин — на шею народу, а Гнидлер, в гроб сходя, благословил. Недаром они его кости до сих пор у себя в лубянках-подлянках прячут. Небось, чтоб почаще причащаться.
Секрет полишинеля состоит в том, что в одной извилине, надавленной вертухайской фуражкой, никак не умещается яркая, многогранная и умножающаяся по экспоненте сложность окружающего мира. Этот усложняющийся мир перестал умещаться в надавленном углублении очень давно, и примерно тогда же вертухайскую мразь начала терзать одна, но пламенная страсть: как бы этот мир упростить половчее. Отменить к хуям собачьим всю эту блядскую адски опасную вражескую сложность, сука, ёбанаврот, ыыы. Поэтому дайте Сралина, дайте Гнидлера, дайте атомную бомбу и титановый лом, чтобы попроще упрощать было. Сложный мир такой сука блядь пиздец нахуй сложный, что верхней извилиной его не поймёшь, но и нижней извилиной, той, что прямая и ниже талии, на него прочно и навсегда никак не сядешь. Поэтому, товарищи, нужно упростить. Не можем упростить глобально — буим, значт, упырщать локально. А ведь понять, что локальная простота рано или поздно войдёт в неразрешимый конфликт с глобальной сложностью, — э, нет, братцы, для этого двух извилин, одна сверху, другая снизу, мало. Об этом и шептали в ушко доверительно товарищам вороссиянам их куда более опытные и нахватанные партнёры — Ламсдорфы эти вот самые, Палеологи, Ротшильды, не к ночи будь помянуты, тьфу три раза через плечо. Они давно наверху, они знают, как надо вертеться и суетиться, чтобы на месте усидеть. Но вертухаи такую несложную, в общем, дилемму — или ты меняешься, усложняясь и совершенствуясь, чтобы оставаться хоть как-то конгруэнтным глобальной сложности, или ты выпадаешь из телеги и валяешься на обочине, оплёванный и вдавленный Колесом Истории в грязь — усвоить не смогли. Ниасилили, одним словом. И такая обида, такая смертная тоска их скрутила, что решили они: так не доставайся же ты никому! Умри ты сегодня, а я завтра!
Но почему же не смогли, почему все разговоры и хождения под ручку оказались напрасны, словно фьючерсы на прошлогодний снег? В чём же, чёрт возьми, причина?
Бытует убеждённость, что т. н. «коммунизм» и/или «советский проект» носил (а кое-где, например, в Северной Корее, всё ещё нелёгкая его носит) модернизационный характер. Мол, это гипертрофированный ответ периферийного, отсталого общества на модернизационный запрос. Вызов эпохи — модернизация, переход от аграрно-мануфактурного уклада к индустриальному, — в общем, много красивых сложных терминов и политэкономической зауми. Осмелюсь доложить — это чепуха. Коммунизм-советизм — не модернизация, а полная таковой противоположность. Это архаизация в оболочке модернизации. Модернизационный импульс Февраля семнадцатого заглох уже в октябре, а с разгоном Учредительного собрания, презрительно окрещённого «пролетарским» поэтом «Учредилкой», сдох окончательно. Дальше пошли сплошные судороги. А как же, спросите вы, индустриализация, Sputnik-Королёв-Гагарин, «Техника — молодёжи» и прочая «Химия и жизнь»? Да никак, господи боже мой. Это же «научиться западным фокусам да и повернуться к Западу жопою» — вот что это такое. Единственный смысл модернизации по-советски — выдрать страну из мирового исторического процесса, закуклиться и «сохранить завоевания», то есть остановить развитие, — любой ценой, путь даже допуском модерна в отдельные, тщательно огороженные, места. В области общественного, культурного развития коммунизм-советизм выезжал на дореволюционном запасе — запасе, сознанном двумя веками европейской интеграции и конвергенции, — что лучше, чем русский авангард, расцвет которого пришёлся на ранние двадцатые, демонстрирует этот непреложный, железобетонный факт?! Своего собственного, уникального, не создано буквально ничего — разве что душегубка, да и та без двигателя внутреннего сгорания, изобретённого отнюдь не пионерами в одноимённом сарае, гроша ломаного не стоит. Пеноротым защитничкам «эффективного менеджмента» по-сралински стоит помнить, что Королёв и Глушко выжили в гулажьей мясорубке исключительно случайно, просто потому, что война пылесосом вытягивала из всех углов хоть что-нибудь, способное заставлять крутиться её смертоубийственное колесо. «Жизнь ради смерти» — этот «девиз» можно было нашить на ватники всех шарашечных ветеранов, своими животами поддерживавших на плаву дырявую лохань Совчины. Совершенно не случайно дети «архаимодернизации», советские «рабочий класс» и «трудовая интеллигенция», в 90-х выставляли перед телевизионной мордой банки с водой для чудодейственной зарядки психическими силами ради излечения от всех болезней. В этом безумии — вся суть очаговой модернизации, предпринятой не ради того, чтобы войти в Модерн, а ради сохранения архаичной общественно-политической модели.
Архаические общества сопротивляются модернизации по-разному, но всегда яростно и непримиримо. Истории неизвестны примеры благостной трансформации. В основе общественно-политической модели архаичного общества непременно находится какая-нибудь сверхценная идея — коммунизм или ислам, или, как у наших родных вертухаев, «консерватизм». У это идеи всегда имеется — непременно в прошлом — некий «золотой век». У ислама он был тысячу лет назад, в эпоху Омейядов и Аббасидов, у коммунистов — в эпоху «ленинских партийных норм», у советоидов — при Сталине и Берии, у «консерваторов» — в «Российской Империи», причудливой окрошке из иваногрозненского садизма, уваровской «триады» и истерического милитаризма. (К слову, их, как они любят выражаться, «единственные союзники», армия и флот, были регулярно биты и утопляемы всеми, кому хоть чуть-чуть не лень.) У них нет — и не может быть — никакого проекта будущего, все эти попуассы, даже если наряжены в красный китайский пуховик с нанесённой самым высокотехнологичным способом эмблемой серпа и молота, живут с башкой, развёрнутой назад, на сто восемьдесят градусов. С известной цивилизационной дистанции нет ровным счётом никакой разницы между Пуйлом, Сук Ин Сыном и Сосамой Быдладеном. Столкнувшись с реальным миром — ярким, сложным, полным противоречий и потрясающе живым — они испытывают жесточайшую боль и разочарование, внезапно обнаружив, что всё их правоверие-православие-чучхерие — не более, чем дикарские пляски с бубном у костра. Я даже не хочу представлять, какой ад воцаряется в их бедных, изъеденных патологическим меркантилизмом душонках, — ад, и порождающий их совершенно суицидальную лихорадочную активность. В пароксизмах ненависти они бомбят Воронеж, режут головы множащимся, как в горячечном кошмаре, «врагам» и «шпионам», заходятся в угрожающих воплях, всеми способами демонстрируя миру свою глупость, отсталость, безумную жестокость и косорукость. Но эта тоскливая борьба рано или поздно заканчивается поражением архаики, потому что такова сила вещей, — а отменить её не удавалось ещё никому. Заканчивается потому, что всё больше людей в цитаделях правоверия-православия-чучхерия начинают сопоставлять и задумываться: если мы такие правильные и чоткие, отчего же мы живём в таком дерьме?
Поэтому, наверное, хватит уже гадать, как будто и не ведая, да делать вид удивлённого лица. Всё предельно ясно. Обезумевшие от страха и ненависти к цивилизации вертухаи ринулись в последнюю самоубийственную атаку, для храбрости полосуя себе морды ржавыми мойками. Конец этого поганого цырка немного предсказуем, торагие мои чи- и нечитатели. Навоображайте его себе сами, каждый в меру своей испорченности — или восторженности.
А я пойду, помедитирую над Монтенем на сон грядущий.
