О свободе и границах

Всякий уважающий себя человек хочет неограниченной свободы.

Причем в данном случае это не фигура речи, а буквальная и точная формулировка: тот, кто свободы не хочет, а хочет вместо нее чего-нибудь другого, как правило, прямо противоположного — величия империи, торжества истинной веры или «чтобы нас все боялись» (что на самом деле то же самое, только более простыми и честными словами) — тот, в первую очередь, не уважает сам себя. Причем не особо даже важно, хочет ли он быть простым рабом под седалищем очередного Великого Вождя (а таких тоже немало, достаточно посмотреть на форумы, где кишат сталинисты), или же он мечтает о роли поработителя: в любом случае речь идет о человеке, считающем себя — чаще всего вполне обоснованно — во-первых, слишком глупым, безвольным и слабым, чтобы самому выбирать свою цель и самому же, а не из-под палки надсмотрщика, идти к ней, а во-вторых, слишком ничтожным, жалким и бездарным, чтобы взаимодействовать с людьми на равных, а не под прикрытием занесенной над любым потенциальным конкурентом Большой Дубины. По сути, любой имперец — это средоточие комплексов, из которых едва ли не главный — комплекс неполноценности. Причем, как правило, неполноценности и своей личности, и своего народа, к которому применимы все те же самые соображения.

Однако и человек — или народ — уважающий себя, вынужден признать, что неограниченной свобода быть не может. Даже если оставить в стороне самую незыблемую из тираний — тиранию физических законов — остается необходимость учитывать не только собственные, но и чужие интересы. «Моя свобода махать руками кончается там, где начинается нос соседа.»

При этом вопрос о границах свободы имеет разные ответы в демократиях и в диктатурах — причем, как это ни парадоксально звучит на первый взгляд, в диктатурах эти границы шире. Нет, разумеется, не с точки зрения самих диктаторских режимов — они-то, конечно, стремятся ограничить свободу по максимуму — а с точки зрения объективной легитимности, которая не зависит от конкретного режима и которая, напротив, позволяет определить, насколько легитимен сам режим. И тут принцип очень простой: чем сильнее нарушаются твои права и свободы, тем более ты свободен в своих действиях по их защите. Если тебя вежливо раскритиковали — ты можешь либо ответить столь же вежливо, либо вовсе проигнорировать оппонента. Если тебя обложили нехорошими словами — это дает тебе право ответить столь же резко, но не дает права распускать руки (несмотря на обилие тех, кто уверен в обратном, причем это касается не только дворового быдла, но и любителей всяких законов «об оскорблении чувств» и «запрете отрицания»). Если же на тебя бросаются с ножом — это дает тебе право убить нападающего.

Но даже и в последнем случае ты не должен делать это посредством бомбы, которая вместе с ним разнесет еще полсотни ни в чем не повинных человек.

Очевидно, что свобода слова, как и любая другая, даже в самом либеральном обществе не может существовать совсем без ограничений — хотя бы потому, что охранять личную, коммерческую и государственную тайну (именно в таком порядке) все-таки необходимо.

Вплотную к этим темам примыкает защита чужой собственности, в том числе на информацию — то есть авторское право; впрочем, этот вопрос заслуживает отдельной статьи. Кроме того, должно быть запрещено прямое подстрекательство к совершению преступлений. Вот, собственно, и все. Никакие законы о защите — или, наоборот, запрете — каких-либо чувств, а также идей, исторических трактовок, символов и т.п. — не имеют права на существование.

Это значит, в частности, что призывы «убивайте представителей народа Х!» должны быть наказуемы, а вот призывы «давайте примем закон, разрешающий убивать Х!» — нет. Разумеется, в цивилизованном демократическом обществе такой закон никогда не наберет большинства голосов, но его сторонники имеют право агитировать и бороться за его принятие ненасильственными методами. Равно не могут быть наказуемы заявления «как я ненавижу Х!», «Х — причина всех наших бед!», «у Y было достаточно оснований, чтобы убивать Х!», «на самом деле Х никто не убивал!» и т.д. Все это — не более чем мнения и чувства, которые по определению не образуют состава преступления. Глупые и несправедливые? Тем легче доказать их несостоятельность. На аргументы — какими бы они ни были — надо отвечать аргументами, а не репрессиями. Способные спровоцировать насилие? Его может спровоцировать что угодно — известны, например, случаи убийств из-за места на парковке и прочих автомобильных конфликтов (в Америке это называется road rage), но это не повод запрещать автотранспорт. (Еще раз подчеркнем разницу между прямым призывом к насилию и чьим-то предположением, что что-то может кого-то спровоцировать.) Можно (и порою нужно) осуждать и критиковать определенные мысли и чувства, но запрещать их нельзя. Нельзя во всех смыслах, включая чисто физический — попросту невозможно запретить кому-то кого-то ненавидеть. Такие попытки, в конце концов, контрпродуктивны, как и всякий загон болезни внутрь. Контрпродуктивны для тех, кого якобы призваны защитить. Уж если меня кто-то ненавидит, я предпочту узнать о его подлинных чувствах заранее, а не тогда, когда будет уже поздно принимать меры предосторожности (как это случалось в Югославии, Чечне, Баку и многих других местах, где вчерашние «добрые соседи» внезапно оборачивались погромщиками и убийцами). А уж там, где речь идет о разных взглядах на религию или на историю, тем более допустим лишь один принцип: «не любо — не слушай, а врать не мешай!»

Так должно обстоять дело со свободой слова в демократических странах — то есть таких, где противники системы имеют не только формальную, но и реальную возможность бороться за ее изменение ненасильственными средствами, легальными в рамках ее же самой. В диктатурах же, где таковая возможность отсутствует, вместо понятий «оппозиция» и «легальные методы оппозиции» становятся актуальными понятия «Сопротивление» и «легитимные цели Сопротивления». При этом сам диктаторский режим — вне зависимости от того, захватил ли он власть в результате переворота или узурпировал ее после победы на выборах — легитимным не является (даже если его изначальная победа была честной, легитимность утрачивается с того момента, как ликвидируется вышеупомянутая возможность честной победы оппозиции) и должен рассматриваться, как оккупационный. Т.е. всякая диктатура — это по сути война против собственного народа (даже если число ее жертв невелико) и должна расцениваться с точки зрения законов и обычаев войны. Это означает, что у Сопротивления появляется право нарушать законы диктатуры (и призывать к их нарушению) и бороться с ней, в том числе, насильственными методами.

Однако и в этом случае легитимными целями — не только для силовых акций, но и для призывов к ним — являются лишь те, кого международные законы признают комбатантами. Это управленцы режима и его силовые структуры (в первую очередь, разумеется, политическая полиция). В принципе понятие комбатантов может быть распространено и на идеологическую обслугу режима, даже если таковая формально не берет в руки оружия. И это не будет считаться нарушением их свободы слова — становясь орудием подавляющего эту свободу режима, «пропагандоны» теряют право называться журналистами, это не те, кого общество должно защищать, а те, от кого оно должно защищаться. («А что, — скажет тут какой-нибудь демагог, — разве не может какой-нибудь журналист честно и по убеждению поддерживать власть?» Но дело тут не в честности или продажности, хотя, конечно, последняя среди «пропагандонов» встречается куда чаще первой. Солдат противника, вламывающийся в твой дом, может быть исключительно честен, но он — оккупант, пришедший отобрать твою свободу, и это дает тебе право в него стрелять.)

Однако все это никоим образом не оправдывает насилия над нонкомбатантами — равно как и призывов к таковому. Таких, к примеру, как «надо убивать Х за то, что их президент — тиран!» или «за преступления их солдат». Это уже не свобода слова, а подстрекательство к терроризму (в худшем смысле этого слова, т.е. направленному против мирных жителей), а то и к геноциду. И таковое подстрекательство должно быть наказуемо. Разумеется, лишь в том случае, если автор не написал это в стол (что по определению не может быть преступлением), а адресовал неограниченному кругу читателей. А вот то, насколько в действительно широк этот круг, решающего значения не имеет — важен умысел, а не то, насколько автор популярен в реальности (если он малопопулярен, то это не его заслуга — в буквальном, а не ироническом смысле слова).

Поэтому, в частности, я не считаю возможным участвовать в кампании под девизом «Свободу Стомахину!» Притом, что я согласен, что грозящее ему наказание — до 10 лет за одни лишь призывы в Интернете — совершенно неадекватно жестоко, особенно в стране, где ментам, запытавшим подследственного, или пьяным монахам и чиновникам, насмерть сбивающим пешеходов на переходе, дают два-три года, и хорошо если не условно. И я бы охотно подписался под требованием смягчения этого наказания; собственно, даже и под призывом «свободу!» подписался бы, если бы речь шла о замене тюрьмы на штраф. Подписался бы и под декларацией, что путинский режим и его правохоронительные органы в принципе нелегитимны и, следовательно, вообще не вправе выносить приговоры, особенно по политическим делам. Но я не стану подписываться под заявлениями, что Стомахин ни в чем не виноват и что никого и никогда нельзя карать за слова.

Слова словам все-таки рознь.