Гражданская холодная война
Жестокие идеологические, гражданские и культурные споры сотрясают российское общество. Если раньше представлялось, что это государство, постепенно переходящее с авторитарных на тоталитарные позиции (с его — государства — ресурсами и пропагандой) воюет против традиционно слабого в России гражданского общества, то последнее время кажется, что идет война всех против всех, что договориться не могут люди из, как некоторым казалось, единого интеллигентного сообщества. Как, впрочем, и из других сообществ и групп. Что любое громкое событие создает все новые и новые линии противостояния — и этические, и эстетические; про социальные или экономические и упоминать не нужно. И конфигурация общественных противоречий меняется после каждого всплеска дискуссий: по этого пункту — мы еще готовы согласиться, а вот по этому — размежевание уже неизбежно и болезненно.
Иногда видится, что градус противостояния приближается к тому, который возник после Октябрьской революции 17-го: настолько ненависть к оппонентам, уверенность в своей правоте, неприятие чужого мнения вместе с комплексом аргументов в разной степени убедительных (убедительных для союзников, да и то не всегда, а лишь по конкретному вопросу) — кажутся неприемлемыми сторонам; эмоции кипят, непримиримость находит проявление в стилистических узорах и открытом проявлении чувств — любой, казалось бы, трезвый голос моментально маркируется как партийный, договориться в такой ситуации становится все проблематичнее, если вообще возможно. Понятно, что на одной из условно противостоящих сторон (хотя их, конечно, не две, а куда больше), играет государство, путинская корпорация с мощной машинерией пропагандистских и административных ресурсов. Полемика чаще всего ведется в социальных сетях, интернет- и немногих печатных изданиях, в то время, как телевизионное пространство почти полностью апроприировано сторонниками или агентами государственно ориентированной позиции, что, конечно, не позволяет говорить ни о равенстве сторон, ни о легко вычленяемых границах противостояния. Мотивы участия в полемике на той или иной стороне настолько различны, что, если не упрощать, то приведение общественной картины к той или иной схеме будет обладать высокой степенью условности.
Хотя (и это отмечают многие наблюдатели) в процессах противостояния находят место и старые оппозиции, типа «западники-славянофилы», и поколенческие, и социокультурные оппозиции типа «дети-отцы», или «креаклы-старая советская интеллигенция». Но и на эти схемы периодически накладываются другие, из смежных социальных пространств: так, скажем, либеральное сообщество легко разделяется на радикалов и системных либералов, то есть на реформаторов, готовых сотрудничать с властью (в виду ее, власти, сильных и непоколебимых, хотя и меняющихся позиций) и тех, кто полагает любое сотрудничество с властью — коллаборационизмом, предательством убеждений и легитимацией оккупационно-коррупционного режима, тасующего заложников в виде политических заключенных в ходе игры с обществом и международным общественным мнением.
Не менее отчетливо на артикуляцию, казалось бы, близко расположенных политических воззрений, оказывает влияние и множество, на первый взгляд, второстепенных факторов, приобретающих, однако, особо болезненный характер, типа отношения к прошлому (прежде всего к войне, в зависимости от убеждений именуемой «Второй мировой» или «Великой Отечественной», к отдельным эпизодам этой войны, типа блокады Ленинграда, и к поведению и ответственности советской власти за просчеты и потери во время войны). Здесь легко вычленяется стратегия сакрализации войны, защита государственно ориентированной позиции от критики, многочисленные попытки запретить дискуссионные высказывания, десакрализующие поведение власти во время войны. Что представляется понятным в процессе потери властным режимом возможности опираться на другие сакральные символы прошлого (доступные для их советских предшественников) вроде революции, ее героев, пламенных революционеров, героев комсомольских и прочих масштабных строек. Чем меньше у путинского режима остается объектов для сакрализации и мобилизации вокруг них сохраняющего лояльность населения, тем больший акцент делается на тех объектах и исторических периодах, которые еще доступны для сакрализации пропагандой и отстаивания их как последних «святых рубежей».
Однако на оппозицию «либералы (образованный класс) — власть» плюс многочисленные бюджетники, жители провинциальных и моногородов, сельское население, где очень часто провластное телевидение является если не единственным, то главным информационным ресурсом, накладываются и более сложные противоречия, моментально меняющие конфигурацию противостояния. Это, скажем, отношение к такому недавнему прошлому, как перестройка с ее приватизацией; и здесь мгновенно проявляются противоречия как среди либерального образованного сообщества (одни не сомневаются, что попытка пересмотра итогов приватизации разрушит и так очень слабое уважение к институту частной собственности; другие с не меньшими основаниями полагают, что именно нечестная и несправедливая приватизация создала и продолжает питать позиции персоналистского путинского режима и без разрешения этой несправедливости никакие реформы российского общества невозможны). Так и среди так называемого «ядерного электората Путина», который в своем подавляющем большинстве одновременно не согласен с итогами приватизации, но упреки в этой несправедливости готов адресовать «не царю, а лишь боярам» и многочисленным врагам, внешним и внутренним, которых создала путинская корпорация за время поиска путей усиления своих позиций.
И отношение к мигрантам, и оппозиция «российская империя — русское национальное государство» в свою очередь порождают новые очаги противостояния среди оппонентов и сторонников разных позиций, потому что разлом, повторим, происходит не по одной и стабильно вычерченной границе, а по всей совокупности постоянно меняющихся символических коалиций и размежеваний. Здесь нельзя не упомянуть и отношение к православной церкви (и религии, вере), которые сегодня используются для поддержания консервативных позиций, хотя еще четверть века назад (при советской власти, репрессировавшей церковь вместе с другими оппонентами) тяга к православию была одной из форм протеста интеллигентного сообщества (что еще раз подчеркивает сложное, многомерное и многофункциональное пространство противоречий в современном российском обществе).
Нельзя не упомянуть и о таком факторе противостояния, как отношение к пропущенному в России Ренессансу и Реформации, частые апелляции к мнению, что в России продолжается эпоха средневековья (с периодическими, но неуспешными попытками вырваться из него), разные формы феодализма, абсолютизация государства, коллективной ответственности, мистическое отношение к авторитетам и непризнание ценности частной жизни (о таком же отношении к собственности уже упоминалось), объективизм и недоверие к индивидуализму, субъективизму, к тому, что опять же символизирует так называемый «европейский путь», отвергаемый сторонниками «особого пути России». А это в свою очередь сближает оппозицию «Ренессанс (опыт античности, с ее, в том числе, демократией, судебным правом, раскрепощенным сознанием, плотской культурой и культурой институтов) — отказ от Ренессанса», как противоречащего русской консервативной и «духовной» традиции к уже указанной и более известной оппозиции западники-славянофилы.
Что стоит за столь сложной системой противоречий в общественном сознании современной России: уже известные категоричность, максимализм, абсолютизация собственного мнения и неспособность к компромиссу даже с теми сторонниками, которые по другим оппозициям кажутся вполне близкими; атомарность общественного позиционирования и парадоксальный при кажущемся (или навязываемом и прокламируемом коллективизме) социальный индивидуализм, вместе с огромным комплексом страха (страхов), индуцированного сложной, очень часто страшной и обидной российской историей и препятствующий социальной солидарности и процедуре создания даже временных политических и идеологических коалиций и альянсов.
Традиционно в России главным стимулом объединения является ненависть, отторжение от власти (при всем сложном к ней отношении) и агрессивное неприятие врага, чаще всего спекулятивно продуцируемого той же властью, в редких случаях — реального, но преимущественно символического. Возможно, именно поэтому последняя из упоминаемых здесь оппозиций: оппозиция «символическое — реальное» является, возможно, основной или, по крайней мере, входящей как составная и формульная часть других (вроде бы более ярких и известных), но на самом деле служебных и второстепенных оппозиций российского общественного сознания. Отторжение реальности во имя символического (символической победы, символического доминирования), предпочтение этого символического, комплементарного по отношению к себе способа интерпретации истории и «реальной (если она, конечно, есть) политики», растущая агрессивность в виду невозможности конвертировать символическое в реальное — есть общая особенность, объединяющая патриотов и великодержавников; сторонников изменения конституции и перехода к парламентской демократии и сторонников революции, уверенных, что иных способов изменения ситуации в современной России не осталось; оппонентов либерализма и сторонников монархии, в равной степени ощущающих, что пространство для согласия и доверия сужено в России, как никогда.
Увы, именно символическое противостояние — и самое жестокое, и очень часто предшествующее противостоянию реальному. Очевидно, есть пути разрешения социальных и общественных конфликтов, которые не видны неизменно пристрастному наблюдателю, включенному в процесс и делающему усилия, чтобы увидеть и зафиксировать картину общественного разлома с объективностью, более зависящей от использованного категориального аппарата, чем от желания.
Символическая гражданская война в России идет со всей возможной орудийной жестокостью, неуступчивостью и непримиримостью, шансов избежать реальной гражданской войны с каждым символическим выстрелом все меньше: слишком много скопилось неразрешенных противоречий и слишком низка склонность (и возможность) понять и учесть мнение оппонента. Слишком велика пропасть между позициями и интересами этих многочисленных противников. Кто-то скажет, что Россия платит по историческим счетам, как не оправившаяся от имперского синдрома система; кому-то покажется, что Россия — хрестоматийное исключение из правил с невероятно узким пространством общих, объединяющих интересов и ценностей; кто-то вспомнит об опыте других корпоративных и персоналистских государств в разных частях света, вполне вроде бы приложимый к ситуации в России; кто-то скажет: Октябрьская революция не получилась, но была неизбежна как этап всемирной буржуазной революции. Для кого-то Россия — не одно, а несколько враждующих между собой государств, расположенных не в географической, а в ментальной сфере, что не делает их противостояние менее жгучим.
Так или иначе, российский феодализм оказался самым живучим, но других исторических закономерностей (исключающих Россию из их поля действия) просто нет, значит, будем повторять пропущенные уроки.
