Русская культура как приговор
Ответственность русской культуры за срывы русской истории стала очевидной не сегодня. И, конечно, это не фарс повторения, а многовековая тенденция. Русская культура оказалось не способной создать гражданскую нацию. Она не смогла создать и социальное пространство вменяемости, в котором непротиворечивые, общепризнанные символы и ценности не вызывают дискуссий и массового отторжения. И нет никаких симптомов изменения (улучшения) ситуации в будущем: русская культура предъявила свою полную несостоятельность в социальном строительстве общества. Как ингредиент, как специя, как составная часть мировой культуры, она способна обнаруживать неожиданные смыслы для тех, кому и мировая культура не чужда; но быть самодостаточной, служить источником создания и воспроизведения общеупотребительных смыслов и ценностей, быть не только элитарной и парадоксальной, но и массовой, регулярной она не может.
Именно поэтому русская история сочетает и периодически повторяет попытки закрыться от мировой истории в своем архаическом, плохо структурированном, доцивилизационном, псевдосамодостаточном панцире. Но неизменно начинает задыхаться, ощущает свою неполноценность, отсталость, захудалость, историческую обреченность, затхлость и тупиковость; после чего неохотно и медленно пытается опять вписаться в мировую историю. Робко приоткрывается, оглядывается, ужасается увеличившимся цивилизационным отставанием (Пригов называл это «мерцанием»), удивляется произошедшим (за время ее отсутствия) изменениям и новшествам. Также робко начинает приспосабливать эти новшества из набора поверхностной (чисто технической), чисто подражательной модернизации для своего употребления, погружается в пучину самобичевания и комфорта, восхищается вновь открытым миром чужой цивилизации.
Но каждый раз открывается только для того, чтобы перенять приметы и достижения цивилизационного успеха, делает попытки вписаться в соревнование культур, быстро ощущает невозможность конкурировать на равных, начинает обижаться, искать оправдания и способы дистанцирования от мирового социального пространства. И всегда находит причины для того, чтобы в очередной раз объявить о своей самодостаточности, о своих символических преимуществах, которые не могут быть конвертированы в нечто общезначимое и поэтому конкурентоспособное. А потом опять закрывается, сохраняя в неизменности свое фундаментальное архаическое состояние, которое так и остается почти нетрансформируемым в рамках очередного контакта с миром.
Конечно, часть общества, которая и до очередного раунда «открытия-закрытия» рассматривала себя в контексте мировой цивилизации и культуры, сохраняет и даже развивает ситуацию открытия и соприкосновения с миром. Но эта группа, востребованная только на период открытия, в состоянии «дистанцирования от мира» хранит и воспроизводит память о всех открытых состояниях в надежде, что в период следующего открытия эти знания могут пригодиться. В рамках русской культуры эта группа маргинальна, и ее ценности не являются общепризнанными и общеупотребительными.
Более того, даже в рамках указанной группы, скорее всего, из-за ощущения маргинальности, элитарности, псевдоаристократичности, невозможности распространить свои ценности на все социальное пространство русской культуры (сделать их убедительными для большинства), постоянно воспроизводятся мифы о вине перед народом («простым» народом, что в нашей теме синонимично социальным агентам, не ощущающим органическую связь с мировой культурой), о сохранении «простым народом» неких изначальных ценностей, которые интерпретируются не как архаические, доцивилизационные, примитивные, а как настоящие, мистические, истинные.
Если в этом ракурсе взглянуть на русскую культуру, представляющую, в том числе, наиболее авторитетные образцы прошлого (классику), нетрудно заметить, что именно здесь преимущественно воспроизводятся указанные мифы народопоклонения, почитания преимуществ необразованного персонажа перед образованным, мистического знания перед рациональным, асоциальности перед социальной вменяемостью. То есть воспроизводятся ценности архаического, доцивилизованного общества, противостоящего модернизации и социализации.
Именно русская культура оказывается не только не в силах остановить, прервать замкнутый круг повторения русской истории, модернизировать архаический фундамент российского социального пространства, но и сама способствует этой цикличности. Понятно, что взятые отдельно, в контексте мировой культуры, русские классики представляют собой то экзотическое (обаятельное, поучительное, трудно повторимое) исключение, которое и составляет, во многом, суть русской культуры. Но как агенты социального влияния, как авторитеты, воспроизводящие основы и ценности архаического доцивилизационного мира, они в итоге являются частью системы социального торможения, противостояния модернизационным попыткам и механизмам удержания состояния открытости.
Если же говорить о настоящем, современном процессе очередного (путинского) закрытия России, в котором нет никакого принципиального отличия от других попыток тотального дистанцирования от цивилизованного мира, то с интерпретацией этого дистанцирования как процесса фашизации можно согласиться, только если понимать фашизм очень широко, как форму «восстания нации против попыток вписать нацию в непрестижный и дискомфортный для нее мировой порядок на правах нации «второго сорта». На самом деле стремление к тотальному упрощению, однородности социального пространства, примитивизации общества являются лишь следствием традиционного для русской культуры возвращения в родной архаический мир повторения банального.
Может ли цикл этого повторения длиться бесконечно? Очевидно, нет. Как очевидно, впрочем, что у русской культуры вряд ли хватит сил самой выйти из этой дурной бесконечности. Необходимы другие культурные и социальные практики, которые радикально трансформируют сам фундамент российского общества, упорно противостоящий модернизации. Как впишутся (и впишутся ли) эти практики в рамки существующей русской культуры, вопрос второй, на который тоже ответов немало. Ducunt volentem fata, nolentem trahunt — не самый приятный, но неизменно здравый.
