Невыносимая тяжесть необратимых решений
«Это не пойдет на пользу делу социализма». Телеграмму с такими словами получил Леонид Брежнев, когда советская армия вторглась в Чехословакию. Телеграмма пришла из Крыма, из лежбища советской литературной элиты и богемы Коктебеля. Отправил ее поэт Евгений Евтушенко.
Эта история известна со слов его самого и писателя Василия Аксенова. По их воспоминаниям, они были пьяные, злые, погода была гадкая, а от известий о начале оккупации «братской социалистической» страны настроение стало еще хуже, они пришли на почтамт и, преодолев сопротивление испуганных телеграфисток, отправили это послание главе Советского государства.
К Евтушенко я отношусь прохладно и критически, но тот поступок следует признать довольно смелым. То, что к этому моменту он был вполне статусным, обласканным советской системой «деятелем культуры», не снижает, а скорее повышает степень дерзости этого демарша: ему было что терять. Тем более, что ввод войск в Чехословакию в 1968 году мог рассматриваться как событие для СССР рубежное, знаменующее принципиальное ожесточение системы, чем оно и оказалось. В итоге Евтушенко за эту телеграмму ничем не поплатился, но в момент ее отправки он знать об этом еще не мог.
Но главное не это, а то, что пророчество пьяного советского поэта-фрондера, переданное по телеграфным проводам генсеку КПСС, исполнилось. История в дальнейшем подтвердила его правоту. Танки в Праге в итоге принесли «делу социализма» больше вреда, чем пользы.
Чехословацкий эпизод стал одним из тех, что фундаментально подкосили советский проект в целом, обернувшись для Москвы пирровой победой. Это один из самых показательных примеров в истории, когда при формальном достижении политических целей военными средствами, то есть при номинальном «успехе» кампании, политические потери от нее многократно перевесили весь «профит».
Российское гуманитарное знание зачастую обнаруживает свою по-детски трогательную, девственную неосведомленность в отношении даже тех вещей, которые были весьма важными для развитого («западного») мира и даже тогда, когда эти вещи напрямую касались России (официальной правопреемницы Советского Союза).
С 1957 (с момента запуска Советами первого космического спутника) и по советскую оккупацию Чехословакии в 1968-м на Западе продолжался период советомании. Посмотрите архивные репортажи о зарубежных турне Гагарина, да и Хрущева тоже — их встречали как «Битлз». СССР был обязан этим в первую очередь своим успехам в космосе, породившим, помимо восхищения, у западных людей более или менее сознательную надежду, что энергия противостояния двух систем может разрядиться в безопасном, мирном и бескровном соревновании — космической экспансии. На авансцену вышло поколение «бэби-бума», которое не желало формировать свое отношение к советскому блоку по заветам Фултонской речи Черчилля и лекалам сенатора Маккарти. Множились проекты конвергенции, примирения двух миров, капиталистического и социалистического, снятия противоречий, постепенного сближения... Благосклонность по отношению к Советам охватывала не только традиционно склонную к этому западную интеллигенцию разной степени левизны, но начала проникать и в массовые слои населения. Даже Карибский кризис не подорвал этот тренд. А вот на танках в Праге он, как выразился один мой коллега, наконец хрустнул.
Советский Союз разом лишился львиной доли своей уже наличной и богатой потенциальной поддержки за границей. Значение этой утраты не стоит преуменьшать. Несмотря на закрытость границ и удручающую, зачастую откровенно убогую провинциальность «реального социализма», советский проект был принципиально экспансионистским. Если велосипед не едет, он падает. Это не значит, что Кремлю требовалось каждый год кровь из носа обзаводиться новым сателлитом. Но импульс, вектор на достижение новых рубежей требовалось сохранять. Август 1968-го стал окончательным переходом советских к обороне и консервации, игре «на удержание счета».
Внутри страны вторжение в ЧССР означало отчуждение между властью и либеральной советской интеллигенцией, а значит в перспективе — властью и образованными горожанами, теми самыми презрительно названными Солженицыным «образованцами», чьи настроения 20 лет спустя сыграли ключевую роль в ходе «Перестройки». В отношениях между бюрократией и, условно говоря, творческими коллективами театров «Ленком», «Современник» и «Таганка» воцарилась глухая враждебность, которая в дальнейшем только нарастала. Как ни вкладывалась система в поддержку почвеннического лагеря в советской культуре, определяющее влияние в городской (ключевой) среде уверенно удерживали «властители дум» модернистского, про-европейского направления.
Народные массы тоже не поняли, зачем потребовалось давить танками страну, которая не объявляла о выходе из социалистического лагеря, не поднимала вооруженного восстания, а всего лишь захотела построить свой, несколько более либеральный вариант социализма, преподнесенный советским официозом как какая-то ересь, не соответствующая религиозным догматам марксизма, канонический эталон которого предположительно хранился в кабинете у товарища Суслова, но который даже лояльным простым советским людям всегда был, прямо скажем, по-барабану.
Вводом войск в Чехословакию Брежнев и его коллеги по Политбюро продемонстрировали свою прискорбную некреативность, отставание — уже безнадежное — от времени, архаику своего сознания и методов. «Олд скул». Они не понимали, что в 1968-м году так не делается. Нельзя в 68-м въезжать в европейскую страну на танках, как будто на дворе 1939-й. Просто нельзя, и все. Потому что 1968-й — это не 1939-й и даже не 1956-й.
Скажут: а Будапешт? Во-первых, там все-таки имело место вооруженное сопротивление, которое было вооруженно же подавлено. Во-вторых, это был еще 56-й, только три года после смерти Сталина. Всего 12 лет прошло, а изменилось все. Zeitgeist, дух времени, сменился. Выросли «бэби-бумеры», которые уже одной демографической массой своей решительно задвигали старших, — тем более, изрядно потрепанных и изможденных испытаниями предыдущей, военной эпохи. И один из менестрелей и пророков этой генерации Боб Дилан возвестил, что «The Time They Are A-Changin’». Кремлевским мужикам старой закалки никто об этом не сообщил. «А чо такого-то? Ну да, танками». Простые люди, простые решения, пирровы победы.
Посмотрите на фотографии оккупированной Праги тех августовских дней. Сравните скуластые, угро-финские, крестьянские лица советских солдат на броне советских танков с лицами, прическами, одеждой, очками чешских студентов, выглядевших ровно так же, как их собратья по поколению «моды» в свингующем Лондоне, студенты Сорбонны и Беркли. Граница между двумя мирами была не географической, не политической, не этнической и даже возрастной — только частично. В чешской деревне тех времен можно было найти настолько грубые лица, что рязанские и тамбовские колхозы рядом с ними бы «отдохнули». Но когда архаика насилует модерн, за которым, как ни крути, будущее — добра от этого не жди.
Шокированные чехи не оказали сопротивления, шокированный мир сделал свои выводы относительно советского проекта, который еще вчера казался привлекательной авангардной альтернативой, запускающей космические корабли, а оказался красным медведем в посудной лавке, перепутавшим шестидесятые с тридцатыми.
Через десяток лет неуклюжая империя обнаружила себя в Афганистане, где местные крестьяне оказались не столь покладистыми и безответными, как чешские обыватели, и наладили постоянные поставки на деревню русским дедушкам и бабушкам груза 200. Эта, как выражаются политические эксперты, «мобилизационная нагрузка» стала еще одним бревном на шее неприхотливого советского верблюда, от которого его позвоночник затрещал уже совсем угрожающе...
Танки-то ввести можно... Только не стоит удивляться, что через 20 лет после этого развалилось к чертям собачьим вообще все, сколоченное огнем, железом и кровью, начиная с той стены в Берлине.
