Крестовой поход принцесс

На лінії вогню

Уезжаю из города. Смотрю в поисках успокоения по сторонам. Удивительно: а в тылу-то жизнь продолжается. Вообще, вопреки всем этим «жизни нет», она даже в Луганске не стоит на месте, пусть и вяло движется — а на фронте вовсе бежит сломя голову воспоминаниями, историями, желанием выжить.

Только и успевай делать вдохи.

Там, в 30 километрах от мрачно-меланхоличных жителей идут бои.

Я закрываю глаза.

Выстрел. Выстрел. Выстрел. Словно дворовые псы, скорые отзываются на грохот.

Одни — беспокойным лаем, другие — истеричным воем сирен.

Едва теплый суп в 6 утра после ночи в промерзшем блиндаже — лучшее, что я ела за всю жизнь.

Звоню маме. Последние 7%.

«Завтракаю. Вот на работу собираюсь. Да, хорошо спала — стреляли, но мне не слышно было»

Мое «хорошо спала» началось с курьерской задачи — отдать базовые лекарства из наших запасов. Слово за слово. Начал играть оркестр. Замолкаем, пара секунд — вспышка в сумерках. 1...2...3...Кидаю рюкзак у палатки, 4...5... Падаю на землю и закрываю голову руками. Вжимаюсь в январскую, и точно промерзшую до самого земного ядра. Свист над головой, а я твердо уверена — поднимись на сантиметр — мне крышка. Затишье.

Выдох. Забыв про вещи, молча спускаюсь в блиндаж с ребятами. Слова летят мимо, хочется просто дышать и идти. Пока можешь это делать без риска упасть развороченной тушей.

Я забиваюсь в угол и рассматриваю стены. Утром, едва ли выйдя из этой ямы, я не могла вспомнить, как они выглядят: из памяти выпадают моменты такого похмелья. Крики сверху, голоса, снова шипение РСЗО. Блиндаж дрожит, и кажется, что он — лодка в шторм.

Вжимаюсь в плечо сидящего рядом солдата. Смотрит на меня потухшими глазами тепло, поправляет плед на мне. Форма пахнет порохом и... детством. Когда отец возвращался с охоты, квартиру наполнял специфический запах. Я думала, что так пахнет смерть. Подбираю под себе замерзшие ноги и вспоминаю, как любила раскладывать патроны перед охотой, рассматривать и позже стрелять из ружей, как странно и дико выглядел камуфляж.

С крыши и стен сыпется земля. Кто-то в окопах, кто-то в этом чертовом погребе. У нас шутят, рассказывают истории, я — трезвею. Греет «буржуйка», пахнет деревом и в наступившее затишье все становится похоже на охоту: вот тебе лес, вот тебе камуфляж, вот тебе оружие и байки.

Только бы мама не позвонила.

Спокойное мужество и ленивый юмор лечат, помогают не думать о всяких не романтических аспектах войны.

Начинается веселье. Тут не получается себя утешить тем, что сейчас — затишье. Оно рвется как девственница под негром.

Быстро. Громко. С молитвами.

Никакой бледной стабильности и гарантий — трепет дороги жизни, смерти, борьбы и боли.

Меня оставляют в блиндаже. Снова гул и крик, движение, взрывы. Снова ощущения, сходные с крепкой накуркой, гипогликемией или состоянием опьянения, когда уже ничего не соображаешь. Ты слышишь слова, видишь — но все рикошетит от твоей бухлоброни.

Полусон.

Набиваю пустые магазины патронами — недрожащими руками. Тяну винище из пластиковой бутылки.

Затягивают раненого и показывают мне, где лежат лекарства. Если привезла фарму, то это не означает, что я — врач. Какого хрена? Что я с ним буду делать?

Ладно, рядом есть парнишка, я хоть не одна. Погнали. За пару минут под недовольное «быстрее, быстрее!» раненого мы первично обрабатываем, обкалываем его и бинтуем.

«Ничего не чувствовал, так, ныло немножко. А сейчас — чувствую, штанина в крови, еще и ходить больно».

Киваю, пытаюсь не накосячить в манипуляциях. Он, как ни в чем не бывало, дождался своей «трубы» (фиксация бинтов), подорвался и пулей на выход — а я смотрю на свои руки в крови и по спине бегут мурашки.

Жизнь в масштабности риска, конечно, звучит хорошо — но на практике происходит иначе.

Утром, на выходе из блиндажа, мы увидели в паре метров напротив (кто увидел и пожал плечами — в привычку, а я вот судорожно сглотнула слюну и едва ли не перекрестилась) не разорвавшуюся 120 мм мину.

Выдох.

Memento mori

— Блять, Ваня, я не знаю, что с ним делать! С каких, блять, пор, я врач!

— А я що тобі, лікар? Бач, як він дихає, все гірше й гірше. Потрібно щось робити, ти ж у лікарні кожного дня, вже з заплющеними очима повинна все робити!

(А я что тебе, врач? смотри, как он дышит, все хуже и хуже. Нужно что-то делать, ты же в больнице ежедневно, уже с закрытыми глазами должна все делать)

Солдат, с которым мы видимся уже в четвертый раз, накануне этого бережно пнул меня в окоп. Теперь он — мой друг.

На войне все упрощается. Если ты умеешь варить суп, ты — повар. Если ты умеешь бинтовать, ты — врач.

— Ну зови врача, или кого-то, кто умеет!

Я бессильно оглядываюсь по сторонам и прикусываю губу.

Решение выехать в очень несчастный, еженощно травмируемый артиллерией городишко, с истинно издевательским названием, пришло в мою голову так, как на похороны ребенка является предавший и забывший отец.

Все пожимают плечами, переглядываются, но прекрасно понимают — он имеет на это право. И право это дано одной нелепой ночью. Случайность — и никаких похорон бы не было вовсе.

Фактически, по бумажкам — я даже не медсестра. Студентка меда. Но наш шахтерский край приветливо распахивает свои объятия перед теми, кто готов быть ТАМ.

В первую пятерку операций я дрожала, словно сепсисный больной, которого круглыми сутками лихорадит. Услышав взрывы и отклик на них скорых, я готова была прикинуться мертвой в ординаторской, чтобы никто не подумал, что я — дрейфую.

Чтобы вы понимали — практически каждый день обстреливают мирных жителей. И каждый раз не знаешь, СКОЛЬКО привезут.

Не знаю, чем была вызвана эта дрожь — то ли дело в прохладных оперблоках и моей мерзлявости, то ли вопреки храбрости, подсознание кричало «какого черта?!»

Самое страшное в хирургии, «доводящей основной императив профессии медика до самой крайней грани» — невозможность уклонения от процесса. Ты не можешь бросить скальпель посреди операции, не найдя кровоточащих сосудов забить на их перевязку и уйти пить чай со словами «ой, все».

Спустя несколько дней я уже уверенно накладывала первичные швы, перестала представлять себя на месте разорванных людей и начала отдаваться процессу (да-да, очередное сравнение с сексом). Сейчас рассечение раны и иссечение размозженной кожи с подкожной жировой клетчаткой — вещи абсолютно понятные, и схожи с математическими уравнениями в классе третьем. Сначала я совершенно их не понимала, бросало в холодный пот от одного упоминания этой темы, а потом нехитро замотивировав себя выучиться им (мне платили за каждое решенное уравнение — отец умеет пробудить интерес к учебе), я начала их решать на досуге.

Только мотивация теперь не деньги, а бесценный опыт. Хотя че я вру, тут свое удовольствие: чтобы собранный живой конструктор не откинулся.

Вся деятельность, что не вызывает вопросов и трудностей — приятна. Только вот хирургия — это сраная русская рулетка.

Моей мечтой всегда была военно-полевая хирургия. Здравый рассудок говорил «какие войны, Аня? Ты с ума сошла? Тем более в Украине, ха-ха». Опорожнение гематом, правила Пирогова и раневые инфекции казались мне вещами уж очень не-женскими — от того и привлекательными. Военно-полевая хирургия — это умножение крайностей друг на друга. Война и апогей медицинского дела, deus ех machina человека со скальпелем и дренажной трубкой.

Должна сказать, что первичная хирургическая обработка — это цветочки.

Реально страшно — это когда единственного медика на позиции ранит осколком в грудь, при этом не мешало бы перевязать еще троих, а тебе в очередной раз фортануло попасть на этот праздник не-жизни.

Помощь первичная и хирургическая — это разные вещи. Различные цели (довезти или спасти), различные планы действий и границы дозволенного.

Вообще, после крещения в блидаже я решила, что отныне мои дороги будут ограничиваться маршрутом «квартира-магазин-работа», в произвольном порядке. Не буду посвящать, в результате каких событий я вновь оказывалась едва ли не случайно на позиции, но в отличие от первого посещения линии огня мне повезло. Я даже посчитала, что это все — достаточно милые места. N-ные сутки ребята были заняты наращиванием крыши над основным окопом.

Но как-то работа у них определенно не шла. В итоге я смогла почувствовать себя не иначе, как своей в доску, рассказывая всякие дегенеративные истории о своей собачке суровым лицам с передовой, сидя на бревне (укрепление блиндажей) и раздражающе сербая супчиком. Я — младшая сестренка, что попала в компанию к старшему брату.

Но, к сожалению, милые разговоры в лагере не всегда повторялись.

Когда начинается (ВНЕЗАПНО) артиллерийский гул в сторону позиции, уехать обратно в город весьма проблематично, ибо порой высунуться из блиндажа/окопа равно подписаться под смертным приговором.

Сидишь себе, истерично качаешься вперед-назад и ждешь окончания канонады, чтобы выловить кого-то, кто собирается в городскую казарму, и спокойно добраться домой.

В общем-то, приключения под обстрелами — это сродни возвращению в оперблок — сначала тебе хочется ссаться от страха и мимикрировать под анабиозного, а потом втягиваешься и начинаешь черпать для себя что-то новое. Я, вот, например, не знала, что снаряды, выпущенные из Урагана, зависают в воздухе на 3 секунды. И не знала, как отличить Смерч от Града.

Военная погода.

Так вот, о раненых. С врачом было труднее всего. Хрипит себе человек с пробитой грудью, а ты не знаешь, какую ему оказывать первичную медицинскую помощь. Вообще. На мою просьбу перекинуть ответственность на кого-то другого я получила вскинутые брови и что-то типа «роби, що знаєш».

А доктор то все бледнее и бледнее.

Сижу и думаю — сейчас проигнорирую ситуацию, а обстрел не закончится в ближайший час, и он откинется. Начну что-то делать и накосячу — останусь виноватой. Но не является ли безразличие самой большой виной?

«Ладно, ладно. Ранение справа. Вижу дырку. Задета грудь и возможно, печень. Посинело лицо. Цианоз??? Частое поверхностное дыхание, окей. А давайте поговорим, доктор. Слабая вибрация грудной стенки. Старается сидеть, мать твою, еще и пухнет на глазах...

Напряженный пневмоторакс. Блять, блять, блять, что делать? Плевральная пункция? А в каком сраном межреберье? Ладно, кажется. Окей, где тут верхний край третьего ребра? А если я сейчас задену легкое? Там и без меня лоскутный разрыв. Где перчатки, блять? Ха-ха, где моя импортная аптечка с декомпрессионной иглой? Иди сюда, мне помощь твоя нужна...»

В таких истеричных диалогах я склеивала знания из книги и увиденное в последний месяц.

В общем, у меня все получилось, насколько хорошо — даже знать не хочу, ибо мне до последнего казалось, что я тщательно способствовала отправке больного в мир иной.

В итоге, когда я консультировалась с хирургами по этой ситуации, они одобрили решение проводить пункцию в данном случае.

Мужика этого вместе со мной отволокли во все тот же несчастливый город.

Он, кстати, жив.