Русское и советское

Сравнительно недавно на страницах «Руфабулы» развернулась полемика между Алексеем Широпаевым и Вадимом Штепой по поводу «Обращения о создании международного антикоммунистического трибунала». Спор между двумя уважаемыми авторами подтолкнул меня к тому, чтобы изложить свои мысли на эту тему.

Целиком и полностью соглашаясь с Широпаевым касаемо актуальности осуждения коммунизма, тем не менее, склонен я согласиться и со Штепой, в той части, что советское «великодержавие» является лишь частным случаем российского «имперства» — в теории. На практике же сегодня означенное «имперство» имеет исключительно советские корни, опираясь в первую очередь на ностальгические воспоминания о коммунистической сверхдержаве. Более ранняя российская история идет как бы в «нагрузку», как своего рода «предтеча» СССР. И что печальнее всего — эта имперская, она же советская, идентичность на сегодняшний день намертво сплавлена с идентичностью «русской».

То есть, я в курсе, разумеется, обо всех преступлениях большевиков против русского народа, о проводимом ими геноциде, точнее — «стратоциде» в отношении «кулаков», казаков, офицеров — перечислять можно до бесконечности. Однако, когда все «чуждые элементы» — от дворян до деревенских колдунов — оказались вычищены, оставшиеся русские, за исключением отдельных маргиналов, стали образцовой советской нацией. Из объекта большевизации русские превратились в ее субъект — причем весьма активный.

Неслучайно уже после Гражданской войны, раскулачивания, расказачивания, бесчисленных «чисток» и прочих репрессий началось и постепенное возвеличивание русской истории, создание «русского героического мифа». И этот процесс оказал решающее влияние на окончательное оформление русской нации — чей этногенез был к 1917 году далек от завершения. Об этом пишет, например, в своей книге «Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956)» гарвардский историк Давид Бранденбергер. По его мнению, «русская национальная идентичность еще до середины 1930 годов, как ни удивительно, имела аморфный характер»:

не вызывает сомнений, что в XIX — начале XX вв. среди русских более или менее последовательной была лишь «региональная идентичность». Один исследователь иллюстрирует превосходство местных идентичностей в обозначенное время следующим наблюдением: «... Язык крестьян изобиловал словами, фразами, пословицами, описывающими уникальность их „места“, где, как говорилось, „птицы поют по-другому и цветы цветут ярче». Хорошим примером является слово «родина», которое знаменитый толковый словарь В. Даля определяет в двух значениях: как синоним политического термина «государство», и в разговорной речи как способ описания родного края, области или города жителя России . Будучи красноречивым указанием на скромные масштабы «воображаемых сообществ» внутри общества, факты подобного рода подтолкнули другого исследователя к выводу, что средний крестьянин на рубеже веков «плохо понимал, что такое „русскость“. Он мыслил себя не как „русский“, а как „вятский“ или „тульский“». Представления крестьян не изменялись, даже когда они уходили из деревень, чтобы пополнить ряды зарождающегося городского рабочего класса. Неудивительно, что недоразвитое и непоследовательное национальное самосознание влекло за собой и отсутствие патриотических чувств у населения. У писателей XIX в., не понаслышке знающих деревенскую жизнь, можно найти подробные свидетельства об отсутствии у крестьян чувства преданности государству и обществу в целом.

Аналогичная картина сохранялась и в первые годы постсоветской действительности. Брандербергер приводит случай, когда: «специалисты, изучавшие местное население всего лишь в нескольких сотнях миль от Москвы, например, встретили „владимирских“ и „костромских“, которые, кажется, совершенно не подозревали о возможности претендовать на более широко сконструированную национальную идентичность». И это говорится о самых что ни на есть исконно-посконных «великороссах»! Что же говорить о субэтнических общностях, имеющих ярко выраженное региональное самосознание — таких, как казаки, поморы, ряд сибирских субэтносов? Именно это региональное самосознание было фактически изничтожено в ходе советизации огромной страны — советизации, которая парадоксальным образом стала и «русификацией». Вычищение «чуждых элементов» наносило удар по региональным общностям (особенно ярко это проявилось в казачьих регионах), а коммунистическая партийная унификация одновременно создавала и определенное однообразие в создаваемой нации.

...в течение 1930 годов партийное руководство было настолько озабочено государственным строительством, массовой мобилизацией и обретением легитимности, что прибегало к руссоцентризму как к популистской идеологии. Другими словами, для партийной верхушки 1930 годов на передний план вышел своего рода прагматизм; стало ясно, что утопичный пролетарский интернационализм, определявший советскую идеологию в течение первых пятнадцати лет, на самом деле практически свел на нет все попытки мобилизовать общество на индустриализацию и войну. В поисках более сильной вдохновляющей идеи Сталин и узкий круг его приближенных в итоге остановились на руссоцентричной форме этатизма как на самом действенном способе поддержать государственное строительство и достичь массовой лояльности режиму.
Однако данный национал-большевистский курс был не просто способом мобилизовать русскоговорящее общество на индустриализацию и войну, — он обозначил собой преображение советской идеологии: молчаливое признание превосходства популистских и даже националистических идей над пропагандой, построенной вокруг принципов утопического идеализма. Прагматичное, если не сказать совершенно циничное, использование сталинской партийной верхушкой русских национальных героев, мифов и системы образов для популяризации господствующего марксистско-ленинского курса явилось сигналом символического отказа от прежней революционной традиции в пользу стратегии, рассчитанной на мобилизацию массовой поддержки непопулярного режима любыми средствами. И последнее, — и самое интересное — этот идеологический переворот должен рассматриваться как катализатор формирования массового национального самосознания в русскоговорящем обществе с конца 1930-х до начала 1950 годов — наиболее жестоких и трудных лет советского периода.

На мой взгляд, автор переоценивает «прагматизм» советского руководства: вряд ли кто из советских вождей, используя «патриотическую» и «руссоцентричную» риторику, отказался при этом от марксизма-ленинизма. В «национал-большевизме» работали обе составляющие и, формируя русскую нацию в рамках советского государства, Сталин сотоварищи одновременно способствовали внедрению в русский менталитет элементов коммунистической идеологии. Тотальность, всеохватность идеологического прессинга в СССР, отлаженный механизм репрессий вполне компенсировали относительную непродолжительность русско-советского «этногенеза». «Советскими» стали, прежде всего, русские, хотя коммунисты честно и, в общем-то, небезуспешно пытались провернуть советизацию и с остальными народами СССР. Однако в силу разных причин мало какой из народов бывшего СССР претерпел столь законченную «трансмутацию», как русские.

Прибалты, например, находились в составе СССР меньше остальных, у них существовала память о собственных «несоветских» государствах, была мощная традиция антисоветской борьбы, к тому же они всегда чувствовали притяжение более крупной общности — западной цивилизации. То же самое касается и западных украинцев, сумевших в значительной степени передать свое мироощущение на территории бывшей УССР — кроме некоторых регионов пресловутого юго-востока, заселенного не просто русскими, а «русскоязычными», то есть переселенцами, лишенными даже остаточной связи со своей досоветской идентичностью. Народы Средней Азии с их традиционным самосознанием оказались менее подвержены советизации, относясь к коммунистической власти сугубо прагматично. К тому же они ментально сохраняли связь с огромной исламской общностью. У грузин и армян был стимул в виде древней истории и опять-таки более традиционного миропонимания.

У русских же не было какого-либо «полюса», который они могли бы противопоставить советчине, а статус самого большого народа СССР никак не позволял сохранить у них пресловутое «традиционное самосознание» (то, что сейчас в России называют «традиционными ценностями» являет не более чем нарочито архаизированный камуфляж для «Морального кодекса строителя коммунизма»). Но главное — «руссоцентричная» пропаганда всячески подчеркивала роль «старшего брата» в «семье советских народов», «великую Русь», которая «сплотила навеки» всех остальных. Так и получилось, что «советская империя» отождествилась именно с русскостью — в том числе и в мозгах подавляющего большинства советского населения, и русского, и нерусского. Это в свою очередь привело к тому, что десоветизация в иных республиках шла рука об руку с «русофобией» — коммунизм небезосновательно отождествлялся прежде всего с русскими. Последние, надо отдать им должное, в какой-то момент тоже заколебались; казалось, они готовы сделать решающий шаг и полностью порвать с советским прошлым. Увы, его инерция оказалась намного сильнее — в РФ возобладал «Веймарский синдром» и крах СССР многие расценили как поражение «русских».

Наглядный пример — пресловутый «русский мир» на Донбассе. По сути это «советский мир». Гиркин и прочие реконструкторы этого факта не изменят, также как и плюшевые «идеологи», воюющие с диванов из своих московских квартир. Их идеи чужды огромному большинству «русскоязычных», для которых и Российская Империя и Белая армия — что-то давнее, почти доисторическое, порой даже прямо враждебное. А вот советское — живое, понятное и родное. Поэтому памятники Ленину на Донбассе становятся чуть ли не главными символами «антифашистского» сопротивления, поэтому в Донецке возрождается «пионерия», официально празднуют 7 Ноября, а преемственность «народных республик» возводится к «Донецко-Криворожской республике» — творению еще одного коммунистического людоеда, «товарища Артема» (Сергеева). Собственно, уже само именование «народных республик» весьма симптоматично — все помнят, как назывались советские сателлиты в Восточной Европе? И не случайно в «ЛДНР» толпами едут леваки со всей Европы, проводя прямые параллели с коммуно-анархистскими интербригадами в Испании (подобную аналогию на голубом глазу проводил, например, экс-«премьер» ДНР Александр Бородай), причем этот пиетет вполне взаимен. И неслучайно так называемый «народный губернатор» Павел Губарев именует себя «красным до мозга костей».

Иной ватник скажет: ок, «русское» это «советское», так и прекрасно. СССР это «Великая Победа», это Гагарин, БАМ, сверхдержава на пол-Евразии и куча сателлитов по всем континентам. Спорить с ватой, конечно, себя не уважать, но так могут сказать и более вменяемые люди, подпавшие под обаяние «державного мифа». Что же, попробую объяснить, чем плоха любая советчина — в том числе и «русская».

Не стоит забывать, что «советское», хоть и «русское», всегда оставалось «большевистским», то есть завязанным на идеологии, пронизывавшей СССР сверху донизу с момента его основания и почти до самого развала. Идеологии, в основе которой лежало утопическое, заведомо нереалистичное представление об «идеальном обществе» и «идеальном строе» — «коммунизме». Идеологии, которая вопреки очевидным фактам упорно твердила о «прогрессивном», «передовом» характере социалистического строя, который рано или поздно победит «загнивающий Запад». Производными от этой идеологической аксиомы стали вечная гигантомания СССР и его «пролетарский интернационализм», что на практике означало поддержку любых дикарей, вожди которых выучили имена «Ленин» и «Маркс», за что безвозмездно получали массу плюшек от Кремля — а потом спокойно предавали его за кровавые империалистические баксы. Однако в СССР снова и снова наступали на одни и те же грабли, чтобы доказать: «прогрессивный строй» побеждает, победа СССР вообще неизбежна. «Если факты не соответствуют теории, тем хуже для фактов» — этот иррациональный принцип лег в основу советской теории и практики, он же стал составной частью и российского (точнее «постсоветского») самосознания. Мы и сейчас склонны преувеличивать наши реальные достижения (коих, скажем так, куда меньше, чем обычно кажется «патриотам») и придумывать вымышленные, закрывать глаза на имеющиеся недостатки, а то и полагать их достоинствами. И мы все также готовы жахаться в десны с любым коррумпированным людоедом или безответственным популистом, лишь бы он ругал проклятую Америку.

Как нетрудно догадаться, подобная картина мира формирует совершенно искаженное представление о действительности, с изначально завышенной самооценкой и неадекватным пониманием своего места в мире. А поскольку, как говорил идейный вдохновитель советских вождей «идея, овладевшая массами становится материальной силой», то и влияла подобная картина мира буквально на все сферы советской жизни. Именно это и погубило СССР и это же, если не произойдет кардинального изменения «русского» менталитета — погубит и Россию. Причем конец ее будет таким, что все страшилки «патриотов» на эту тему покажутся детским лепетом — хотя бы потому, что нынче данное искажение восприятия существует в гипертрофированном виде, даже по сравнению с советским временем.

На мой взгляд, между Широпаевым и Штепой при ближайшем рассмотрении нет особых противоречий. Прав Штепа, говоря, что «советизм» лишь одно из проявлений «русского мира», но прав и Широпаев, говоря о необходимости «десоветизации». Прав хотя бы потому, что никакого «русского мира» кроме советской его ипостаси сейчас нет, сколько бы не разбивали лбы перед иконами «царственных мучеников» чиновники и сколько бы ряженых «казаков» и «белогвардейцев» не ехало на Донбасс. Что ни собирай сейчас — «Русскую Империю», «русское национальное государство», «Евразийский союз» — получится все тот же «советский паровоз», примерно с тем же финалом.

Возникает логичный вопрос — а что предлагается взамен «русско-советской» идентичности? Здесь я, наверное, не буду оригинален, предложив «отмотать пленку» — то есть вернуться во времена, когда в народе преобладала «региональная идентичность». Идентичность, лишенная унификации, характерной для советского «нацбилдинга», «цветущая сложность» русского народа, в лице его многочисленных субэтносов — поморов, казаков, сибирских старожилов, «скобарей», «сицкарей», «семейских». Идентичности, позволяющей избавляться от комплекса «старшего брата» рядом с соседними народами, культурное влияние которых, зачастую, как раз способствовало утверждению региональной «самости». Как на поморов оказывали культурное влияние соседи от норвежцев до коми, а на казаков — калмыки, татары, кавказцы и особенно украинцы, бывшие этнической основой кубанского казачества. Разумеется, в полной мере воссоздание дореволюционной идентичности невозможно, но это и не нужно. Вполне достаточно, если воспоминание о том, «стихийном регионализме» станет отправной точкой для формирования регионализма осознанного, современного, учитывающего все этнические, культурные и прочие изменения, прошедшие за минувший век.

Все это не означает «развала страны», которым нас любят пугать записные имперасты — возможно, даже не потребуется изменений в административно-территориальном делении страны. В США, например, существуют вполне себе региональные отличия «янки» от «дикси», региональной идентичности которых совсем не мешают административные границы между южными штатами. Так же как мормоны, вполне осознающие свою «особость», компактно проживают в так называемом «мормонском поясе», отнюдь не замыкающемся границами штата Юта. Регионализм формируется не на картах, а в головах. Именно эти «изменения в головах» помогут местным жителям оказать больше внимания реальным проблемам своего региона, выбив при этом из головы галлюцинации о «геополитическом противостоянии» и параноидально-суицидальные лозунги типа «на миру и смерть красна». Свои проблемы, которых в каждом регионе более чем достаточно, покажутся на порядок более значимыми, нежели стремление показать кузькину мать «Обаме-обезьяне» или поставить ракеты очередному полоумному диктатору. Вообще, в случае удачного становления региональной идентичности мы можем получить на порядок более здоровое общество — во всех отношениях.

Мне могут возразить — и вполне справедливо — что у наших стран-соседей, в той же Украине, например, тоже хватает региональных отличий. Но, во-первых, как я уже говорил, в Украине местная «советская идентичность» (которая тоже присутствует, что уж там) всегда имела мощную идеологическую альтернативу. Поэтому там идентичность нельзя назвать советской в той же степени, как в России. У нас же традиция антикоммунистического сопротивления или была задавлена намного раньше, или оказалась полностью скомпрометирована многолетней, намертво въевшейся в мозги пропагандой на тему «Великой Победы». Поэтому наш нацбилдинг на сегодняшний день — почти исключительно советский. Во-вторых, до тех пор, пока в соседней с Украиной, Грузией, Молдовой огромной стране будут культивироваться имперское сознание и мечты о реванше в «холодной войне», регионализм в этих странах неизбежно окажется средством экспансии неосоветского империализма. Только когда в России произойдет развитие региональной идентичности, когда проблемы региона покажутся на порядок более значимыми, чем любые имперские амбиции — можно будет поговорить о регионализме и в Украине, и в Грузии, и в Молдове, и даже в Латвии. Пока же подобные инициативы останутся лишь ширмой для территориальной экспансии и включения все новых территорий в «русско-советский» имперский проект — тотально унифицированный, если не по форме, то по сути враждебный подлинному регионализму и федерализму.