Как Россия собой не овладела
В своей новой книге «Внутренняя колонизация. Имперский опыт России» профессор Кембриджа Александр Эткинд еще раз продемонстрировал, что является по методу своему гуманитарием ярко выражено русским, если исходить из известного тезиса о литературоцентричности России и русской мысли. В очередной работе автора замечательного по проницательности «Хлыста» художественная литература играет не меньшую, если не большую роль, чем документальные факты. Специфический опыт России по колонизации самоей себя и вообще всю историческую судьбу Российской империи он осмысливает в первую очередь через призму русской классики.
Начиная с гоголевского «Носа», абсурдный сюжет которого аллегорически трактуется им в колониальном ключе, и вплоть до завихрений Серебряного Века с его опять-таки чисто колониалистскими по сути «богостроительством на ровном месте» и «хождениями в народ и секты» (своя, внутренняя ориенталистская экзотика, подлежащая открытию и освоению загадочная «Индия»!) автор доказывает, что литература не только отражала и иллюстрировала сложные, специфические и противоречивые процессы российской самоколонизации. Она же зачастую служила их детонатором и мотором (ну как не вспомнить тут «Вы и убили-с!»). В этом отношении Эткинд остается верен себе. Ведь и подзаголовок «Хлыста», самого известного его произведения: «Литература и революция». Теперь: литература и колонизация.
В ходе колониального освоения России оказывалось невозможно провести физические границы между субъектом и объектом этого освоения. И точно так же про отечественное писательство нельзя уверенно сказать, где оно суть рефлексия по поводу странной страны, бывшей колонией самой себе, а где — «виновник» такого положения дел. Вносивший на разных этапах, от Радищева до Белого и Сологуба, свой вклад в не имеющую аналогов колониальную эпопею. Каковая эпопея завершилась в конце-концов крушением империи Романовых.
Особенно показателен в этом отношении «призыв» целой плеяды отечественных интеллектуалов и литераторов первого ряда в Министерство внутренних дел России в 1840-х годах. Как считает автор «Внутренней колонизации», именно МВД, а также созданную при нем в тот же период Комиссию по раскольникам и сектам можно считать аналогами министерства колоний в царской России.
Но анализ Эткинда питается не только этнографическими, поэтическими и психологическими гуманитарными изысканиями. Всю эту «лирику» он поверяет холодной цифирью экономики.
Автор разрабатывает плодотворную теорию «меховой» подоплеки колониального натиска России на Восток и проводит буквальную параллель между мехом пушных животных, как ценнейшим ресурсом XVI-XVII веков, и нынешней сибирской нефтью. Свой анализ Эткинд основательно подкрепляет экономической статистикой того времени. Сходство «пушистого золота» с «черным» получается и в самом деле просто поразительным! От территории добычи ресурса и вплоть до того, что экспортируемые на Запад дорогостоящие шкурки северных зверей тоже мерили в баррелях!
Анализ и аналогия точна, а сам собой вытекающий из них прогноз на будущее тревожен:
Представим себе страну, в которой есть некий ценный ресурс, например, редкий металл и нигде больше на всей земле его нет. Цена на этот металл будет мало зависеть от труда, затраченного на его добычу. Цена на него будет зависеть от спроса, который формируется далеко за границей этой страны и вообще за границей понимания. В такой стране не будет работать многое, чему учит классическая политэкономия, например трудовая теория стоимости. Государство здесь не будет зависеть от налогообложения; наоборот, население такого государство будет зависеть от перераспределения доходов, полученных монопольной торговлей данным ресурсом. У такого государства будет, наверно, множество врагов, а значит возникнут серьезные издержки, связанные с безопасностью. Вместо обычных институтов налогообложения, решения конфликтов и политического представительства в ресурсозависимом государстве сложится аппарат безопасности, необходимый для защиты транспортных путей и финансовых потоков, и появится административная система, которая перераспределяет материальные блага, оставляя себе нужную долю.
И так далее, вплоть до формирования в таком своеобычном царстве-государстве де-факто кастовой системы общества и ненужности большей части населения «сидящей на ресурсе» власти.
Отсюда все. То есть практически все, что принято считать специфически российским.
От пресловутого, поминаемого почем зря «менталитета», до грязных улиц, отсутствия демократии и отчуждения людей от страны, о котором столько написано и сказано.
Понятно, что долго это длиться не может, цена на экспортируемое сырье рано или поздно упадет. Важно при этом, что само описанное государство никак не в силах повлиять на цену и предотвратить или отсрочить крах. Так, по Эткинду, кризис пушной промышленности в России, вызванный падением спроса на товар на Западе, привел сначала к крушению Новгородской республики. Ведь через нее шел экспорт морским путем, который был быстрее и выгоднее сухопутного. А затем и к Смутному времени. И нельзя не вспомнить резкое снижение мировых цен на нефть в последние годы существования СССР.
Но после кризиса и коллапса, будь то Смутное время, 1917 год или крах СССР, система снова восстанавливается, оказываясь в принципе той же самой, несмотря на смену флагов и лозунгов. Как ни собирай, получается пулемет. На колу мочало, начинай сначала.
И крепостное право, и феномен русской крестьянской общины Александр Эткинд рассматривает через призму колонизации. «В России община была институтом колониальной собственности на землю», — вот его вывод по поводу явления, которое восхваляли славянофилы и ранние левые утописты и на который обрушивались либеральные реформаторы.
А вот в нижеследующем отрывке явно просматривается влияние на Эткинда штудий Александра Храмова, молодого интеллектуала из национал-демократического лагеря, которого автор «Внутренней колонизации» упоминает в разделе «Благодарности».
Миллионы крепостных были русскими и православными, и как бы мы не определяли центр этой империи — географически, религиозно, этнически — чем ближе к нему, тем больше было крепостных. В личном владении помещиков оказались белые по расе, русские по языку, православные по вероисповедению крестьяне центральных областей России. Крепостных в помещичьем владении почти не было в Северной России и Сибири. Не было их и среди калмыков, казахов, евреев и северных народов, почти не было среди татар и очень мало — среди русских староверов и сектантов. Никакая теория не объяснила такую избирательность русской несвободы. Ни церковь, ни государство, ни интеллигенция не сформулировали что-либо подобного расовой мифологии американских плантаторов, согласно которому африканцы по своему характеру подходят на роль рабов, а коренные народы Америки не подходят. Но практика закрепощения была вполне в русле невысказанной, но, несомненно, русофобской идеи, что именно и только православные русские подходят на роль крепостных... За долгую историю крепостного права крестьяне внутренних губерний были порабощены раньше и в гораздо больших пропорциях, и освобождены они были позже.
Но нельзя сказать, что бывший московский психолог и нынешний кембриджский ученый и преподаватель критикует объект своего исследования. Скорее уж любуется им. И в самом деле, это же просто роскошный материал для изучения — такая специфическая империя, по многим параметрам столь своеобразно отличавшаяся от других колониальных держав. А что она не вынесла «бремени бритого (в смысле, безбородого — Д.У.) человека», так чаша сия не миновала и прочие имперские образования. Правда, в нашем случае «цивилизаторы» и «цивилизуемые» жили бок о бок друг с другом, не отличаясь друг от друга ни цветом кожи, ни вероисповеданием. И крах имперского проекта прошелся по самой ее сердцевине, а не периферии.
Труд Эткинда прослоен остроумными цитатами, как из художественных, так и научных или казенных текстов, авторы которых напрямую проводили параллели между такими колонизируемыми территориями, как Индия или Америка, и огромным государством, раскинувшимся на севере Евразии. Но когда дело доходит до драмы и трагедии, «Идиота» Достоевского и «Очарованного странника» Лескова, то тут пропадает и след всякой иронии. Автор находит аналогию между лесковским «Странником» и романом «Сердце тьмы» Джозефа Конрада, двумя жестокими художественными погружениями в колониализм. Мрачная загадка так и не колонизированной, не понятой, не освоенной страны — русское «сердце тьмы».
Одним из ключевых понятий книги становится «отрицательная гегемония». Когда политически доминируя над покоренными территориями, колонизаторы в то же самое время подпадают под культурное влияние покоренных — происходит обратная ассимиляция. В качестве примеров Эткинд приводит эпопею завоевания Кавказа. Там жертвой ориенталистского обаяния местного образа жизни во множестве становились офицеры имперской армии. За что надо сказать отдельное спасибо эпохе романтизма, Байрону и вообще тогдашней влюбленности заскучавших привилегированных слоев в экзотику. Другой, особенно яркий пример — ситуация в Якутии, где русские, причем речь о тогдашнем высшем обществе региона, перенимали язык северного народа.
Хоми Баба, крупный индийский ученый, физик-ядерщик, и в то же время — выдающийся исследователь колониальной и постколониальной проблематики, повторял парадоксальную, загадочную формулу «less than one and double», «два, но меньше, чем один». Как брахман он никогда не расшифровывал, не объяснял эту «постколониальную мантру», на которой Эткинд останавливается особо. Но, возможно, именно в этой непроясненной восточной загадке и просматриваются контуры триумфа и трагедии любой колонизации, в том числе нашей.
Российский колониализм всегда испытывал больше проблем со своим субъектом, чем с объектом. Кого колонизировать — это-то было более или менее понятно. «Народ». А вот кто колонизирует? Ответить на это было гораздо сложнее. Сначала субъекта создавали искусственно, насильно сбривая ему бороду, обучая иностранным языкам, целенаправленно и последовательно отграничивая его от колонизируемых русских мужиков и баб. Что ж, это удалось, пропасть пролегла. Но уже в XIX веке субъект возненавидел свою изоляцию, ринулся на воссоединение с «почвой». Бритый человек в европейском костюме снова и снова пытался прорваться к своему бородатому соотечественнику в лаптях. Которого не знал и не понимал, фантазируя себе на месте народа что-то свое. Попытки раз за разом становились все более истерическими. От солидных академических штудий славянофилов, через несбывшиеся надежды народников, чье разочарование вылилось в терроризм, и до отчаянного хлыстовского угара поэтов-декадентов. Не выдержав внутренних противоречий вся конструкция рухнула. Колонизаторы плюс «аборигены» равно меньше, чем нация. Два, но меньше одного. Почуять под собою страну так и не получилось.
Книга «Внутренняя колонизация» предоставлена автору магазином «Фаланстер».
