Культура

Заметки на тему пития

Заметки на тему пития
Кадр из к/ф «Щит и меч»

Помню, в известном советском фильме «Щит и меч» есть один бытовой эпизод, который ещё в пионерском детстве меня обескураживал, поскольку шёл вразрез с представлениями, внедрявшимися в моё сознание системой. Утро. Два приятеля, Иоганн Вайс (советский разведчик в исполнении Любшина) и Генрих Шварцкопф (внутренне мятущийся эсэсовец в исполнении Янковского) что-то обсуждают на хмурой набережной Шпрее. Оба в чёрной форме, в фуражках с черепами. Шварцкопф пребывает в хронической депрессии, ему необходимо уже с утра «принять». Но всё ещё закрыто. Шварцкопф в отчаянии чертыхается. «У меня есть коньяк», — отзывается Вайс и протягивает другу компактную карманную фляжку.

Что я хочу сказать? «Шит и меч», разумеется, не эталон правдивости. Но в знаковых бытовых мелочах он просто был обязан быть хоть в какой-то степени достоверным, иначе всё рассыпется. И вот эта фляжка с коньяком в кармане у Вайса — это правда. Вайс не алкоголик, не пребывает в депрессии, он как разведчик чётко работает в имидже вышколенного эсэсовца, но фляжку в кармане носит. Просто, чтобы снять усталость при случае, взбодриться. Это нормально. И начальство его не покарает, уловив лёгкий запах коньяка. То есть Вайс в данном случае ведёт себя как все или, по крайней мере, как многие (что принципиально важно для разведчика).

Ещё сцена из того же фильма. Вайс и Шварцкопф заходят днём в кафе перекусить. Опять же в чёрной форме. Сидят за столиком, перед ними тарелки с едой и пиво в гранёных кружках. Деталь, мягко говоря, странная для советского зрителя. Пиво, можно сказать, в рабочее время, на службе, при исполнении! Но советский разведчик Вайс знает, что не выходит за рамки нормативов общепринятого и спокойно, с ясными голубыми глазами отхлёбывает немецкое пивко, полагаю, ничуть не потерявшее в качестве даже во время войны.

А теперь пример на сей раз уже не из кино, а из вполне реальной жизни. После войны Советскому Союзу в качестве трофея достался прекрасный итальянский линкор «Юлий Цезарь». Советские привели его в Севастополь и переименовали в «Новороссийск». Но на этом грустные перемены, постигшие трофейный корабль, не закончились. Советское начальство обнаружило, что линкор оснащён многочисленными краниками, дабы итальянские моряки могли в любой момент утолить жажду, испив доброго родного винца. Можно представить, как переклинило совковые мозги от такого открытия, ведь из «нашей» армии и флота официальный алкоголь был изгнан начисто (исключение: фронтовые сто грамм и красное вино на атомных подлодках). Всю систему виноснабжения на линкоре немедленно ликвидировали — не из-за опасений, что краснофлотцы могут нажраться (вина в трубах уже давно не было). Дело в другом: само наличие таких краников могло плохо сказаться на твёрдости убеждений и менталитете советского человека — подобно посещению западных магазинов или просмотру западного кино. Эти крамольные краники, как компьютерный вирус, могли нарушить всю систему сознания и представлений о мире. И они быстро исчезли.

А ведь на дореволюционном русском флоте матросам регулярно выдавали... Нет, не водку, водка — она для сухопутных войск. В военное время строевым солдатам царской армии выдавали по 160 грамм водки три раза в неделю, нестроевым — два раза в неделю. В мирное время наливали по праздникам (а их было немало), а также по усмотрению командира и в порядке поощрения. Было даже такое армейское понятие: чарка (и команда «К чарке!»). Но вернёмся к флоту. Так вот, на старом русском флоте матросам выдавали, в соответствии с лучшими морскими традициями, РОМ. Это покрепче винца на «Юлии Цезаре». Почитайте «Цусиму» Новикова-Прибоя, там всё описано.

Почему же советский флот и советская армия стали несовместимы с алкоголем, вытеснив его в теневую, подпольную область, в затхлые ротные каптёрки, офицерские общаги, за плотно закрытые двери штабных кабинетов? Вино всегда, изначально воспринималось совком как источник опасности, хаоса. Именно в этом ярче всего сказалась сектантская, изуверская природа совка, его ненависть к жизни и её радостям. Алкоголь виделся совку наследием старого мира, областью человеческой свободы, подлежащей урезанию. В сектантской оптике совка алкоголь не менее подозрителен, чем творчество и индивидуальная трудовая деятельность. В алкоголе кроется некая приватность, нетерпимая советчиной. Алкоголь — это как бы частная собственность человеческого духа, его убежище и крепость, которую надо было разрушить. В фильме «Дневник его жены» Бунин говорит:

Знаешь, за что я ненавижу больше всего большевиков, всю эту левую шатию, революционеров-новаторов? Есть в них какое-то скопчество, какая-то бесчувственность. Ты вспомни их лица... кастраты. Переделывают жизнь те, кто ни черта в ней не смыслит, кому любить не дано...

Совок начал борьбой с алкоголем (вспомним уничтожение большевиками питерских винных складов, декрет 1919 года) и с ней же сошёл в могилу (горбачёвская антиалкогольная кампания). Однако при этом именно советское пьянство стало притчей во языцех. Уже первые комиссары-чекисты, по свидетельству современников, люто глушили денатурат. Совок напоминал монаха-извращенца, который одновременно и борется с пороком и предаётся ему. Пьяницы боролись с пьянством и обличали пьяниц. Пропагандисты с пропитыми лицами учили народ морали. Это порождало особо ханжескую атмосферу, в которой открытое пьянство становилось своего рода вызовом, фрондой. Именно таковы подвижники алкоголя Владимир Высоцкий и Венедикт Ерофеев. Ерофеев вообще сделал из пьянства вариант христианства, который открыто и последовательно исповедовал.

Вообще же совок своим ханжеством и разрушением прежней бытовой культуры превратил русскую выпивку во что-то свинско-подзаборное. Пили и до революции и, нередко, безобразно. Но «на троих», в подворотне, в подъезде, тайком от ментов — это чисто советское (точнее, подсоветское), вынужденное изобретение, продиктованное спецификой условий (вернее, полным отсутствием таковых). Совок всё как-то «опустил», весь строй жизни. Вся жизнь при совке как бы выцвела, утратила полноту, и выпивка, будучи частью жизни, тоже стала безнадёжной и серой, как пятиэтажки новостроечных окраин, полузапретной и почти постыдной. Совок видел, что народ бежит от его пустоты в пьянство, как когда-то бежал на Дон или в Сибирь, и пытался вернуть беглеца, поставить его на работу. Но ввести тотальную трезвость решиться не мог: я думаю, в этом случае страну постигло бы массовое сумасшествие.

Но вернёмся на линкор «Юлий Цезарь», перекрещенный в «Новороссийск». Уже на переименованном корабле советские начальники обнаружили небольшую металлическую табличку с прежним, итальянским названием. Велели немедленно отодрать и выбросить. Матросы выполнили приказ неохотно: дескать, плохой знак, изначальное название корабля — это как талисман-оберег. И действительно, 29 октября 1955 года «Новороссийск» загадочно взорвался на севастопольском рейде, перевернулся и затонул. Я лично думаю, что тут дело не в содранной табличке, а в тех самых винных краниках. Уничтожив их, совок убил душу корабля. Совок вообще любил убивать душу. И гордый итальянский линкор не пожелал превращаться в унылого советского трезвенника-ханжу.

18 142

Читайте также

Культура
Тела в бочках

Тела в бочках

Snowtown («Снежный город») — фильм о том, что борцы с педофилами могут быть страшнее, чем сами педофилы. Особенно, когда эти самые борцы чувствуют безнаказанность и условное одобрение в обществе.

Аркадий Чернов
Общество
Без страха и запрета

Без страха и запрета

Нас окружают запреты. Запреты являются главной функцией государства, важной функцией религии и священной обязанностью гражданина (у каждого ведь обязательно есть мнение - чего бы еще такого запретить). Наиболее волнующими умы объектами запретов являются оружие, наркотики и сексуальные услуги.

Михаил Пожарский
Общество
Крах антиутопии

Крах антиутопии

Вместо реализации своей «земшарной» освободительной утопии большевики уже через несколько месяцев после захвата власти продемонстрировали классический случай предательства революционной партией своих собственных идеалов. На первый план вышла не сама революция, но борьба с ее «врагами». Это и знаменовало собой перерастание утопии в антиутопию.

Вадим Штепа