Смеяться, право, не грешно
Ещё один маленький шажок на пути постижения европейского культурного метапространства
Оливер Полак — еврей и самый оторванный немецкий комедиант, даже если допустить, что далеко не все готовы с удовольствием хохотать над его шутками об «изнасилованиях» (в современном феминистско-политкорректном дискурсе, далёком от жизненных реалий). Полак говорит о наболевшем: Альфе, табуированных темах и Удо Юргенсе.
— Вы появились ниоткуда и покорили сердца сограждан. Четырёхстраничный материал в «Шпигеле», славословия со всех сторон, и в шоу Ланца вас можно увидеть рядом с сыном Гельмута Коля. Кайфуете?
— Ещё как. Чтобы удостоиться четырёх страниц в «Шпигеле», другим приходится собственноручно зарезать пару дюжин человек. Я принимаю всё, как есть, переживаю неприятности по мере их поступления. Иногда и вправду создаётся впечатление, что, сидя у Ланца в студии, ты чуть ли не пуп земли, но на самом деле Ланц просто очень живой и симпатичный. И то, что у некоторых с ним возникают проблемы, например, у Сарочки Вагенкнехт, только добавляет ему симпатии в моих глазах.
— Ну, бывали телешоу и похуже.
— Точно. Приходилось битый час выслушивать пьяный бред Катрин Засс (популярная в 80-х немецкая актриса. — В. Д.). Я мужественно боролся с желанием схватить её за шкирку и ткнуть мордой в чашку с салатом, — как раз стояла такая удобная прямо посередине стола.
— Понятно. Вы выступаете с самым острым, бескомпромиссным стендап-шоу в Германии. Вы ничего не боитесь?
— Нет, с чего бы? Да по-другому и невозможно. Эстрадная сатира в Германии — катастрофа. Здесь для стендаписта важно нравиться. Он пытается во что бы то ни стало обаять публику, так, чтобы, выходя из кабаре, зритель оказывался полностью на его стороне. На представлениях постоянно поносят тех, кого невозможно увидеть в зале. И вот люди выходят на улицу с чувством, будто поучаствовали в чём-то замечательном. Кругом не продохнуть от политкорректности. Но политкорректность — это враньё. Это попытка сделать вид, что дерьма не существует, а, значит, противостоять ему незачем.
— Разве так было не всегда?
— Нет, конечно. Отто Валькес, Керкелинг, Хельга Шнайдер — они создали собственную вселенную сатиры, не косясь ни направо, ни налево. Они были и остаются несгибаемыми. Бескомпромиссными.
— Иными словами, образцы для подражания?
— Абсолютно. Но ещё важнее то, что необходимо осознавать последствия, если выбираешь собственный путь. Когда перестаёшь быть заложником собственной биографии. Когда сдёргиваешь покровы собственных страхов и переживаний. Я только что представил новый номер: я говорю, что многие боятся смерти. Они боятся умереть в одиночестве. Но я сам боюсь того, что в миг смерти буду окружён со всех сторон. Ну, вот, представь себе: ты знаешь, что тебе осталось жить пару часов. Ты хочешь как следует вздрочнуть перед кончиной, а к тебе так и лезут родственники и приятели с соболезнованиями. Кошмар же!
— Вы провокатор и наслаждаетесь этим.
— Повторяю: иначе — никак. Да сходите на любое представление и убедитесь, до какой степени публика и актёры зашнурованы в корсет условностей и «ценностей»! Все вокруг слишком ленивы, чтобы думать самостоятельно, строить собственный ассоциативный ряд. А в нашем жанре важно качнуть весы. Одной лишь ласковой щекоткой не обойтись. Можно и нужно шокировать. В идеале — вообще всё поставить вверх тормашками. Как Удо Юргенс это проделал с музыкой. Он изменил мою жизнь. От этих людей — Юргенса, Руди Карелла, Ханса Розенталя — шло сияние, таких сегодня не встретишь. Харальд Шмидт, — но его самодовольный, заумный юмор слишком холоден.
— Что такого хорошего в том, чтобы «выпустить из себя свинью» прямо на сцене?
— Я делаю это не только на сцене, в обычной жизни — то же самое. Как и все остальные. Но ещё ребёнком мне нравилось проделывать такие штуки: находить у людей «кнопочки» и давить на них. И смотреть, что выйдет. И по сей день меня раздражает уравниловка, выдаваемая за равенство, когда «все» прекрасно знают, что можно и что нельзя. Уравниловка в культуре, в развлечениях — это выбешивает меня неимоверно. Поэтому я говорю, что хочу. Главное, чтобы смешно.
— Каково ваше художественное послание публике?
— Да никакого «послания». Стендап как жанр означает буквально следующее: человек поднимается на сцену и рассказывает историю. Я вот именно это и делаю: я не притворяюсь, не прикидываюсь никем. Я выхожу на сцену такой, какой я есть. Мне, в общем, на многое насрать, но по моей одежде этого, конечно, не скажешь.
— В общем, вы будете продолжать развивать свой образ еврейского юмориста?
— Ну а как же! На премьере моей книги ко мне подошла одна дама и попросила, чтобы я поздоровался с её сыном. Я: пожалуйста. А она мне: бедный мальчик никогда не встречал живого еврея. Я: да без проблем! И ведь на самом деле — какие проблемы-то?
— На американской стендап-сцене всё совершенно наоборот. Там Джерри Сенфельд, Ларри Дэвид и Сара Сильвермэн из своего гротескно преувеличенного еврейского «инсайдеризма» создали настоящий point en matrix (модная психотерапевтическая практика освобождения от глубоких внутренних комплексов. — В. Д.), вам не кажется? Что в Нью-Йорке, что в Лос-Анжелесе…
— Оу, йес, Исткост, Весткост, Холокост. («Yeah, East Coast, West Coast, Holocaust» — Полак «подхватывает» подачу интервьюра налету: Нью-Йорк расположен на Восточном, Лос-Анжелес — на Западном побережье США. — В. Д.) Да, именно, я тут один такой. Я не иду не по чьим следам, — это одновременно и большая ответственность, и огромное удовольствие. Другого пути для меня нет. Может быть, я когда-нибудь и выступлю в Нью-Йорке.
— Существуют ли темы, на которые вы не собираетесь шутить?
— Границы существуют, но я затрудняюсь их определить. Для меня просто есть вещи, годные на то, чтобы о них шутить — и вещи, для этого непригодные. Я это просто чувствую. Вероятно, объяснить это можно так: я не смеюсь над Холокостом, хотя меня часто в этом обвиняют, — я смеюсь над тем, как люди ведут себя по отношению к нему. Представьте себе, ко мне приходят перцы и на полном серьёзе рассказывают: мы тут ездили в Освенцим с Rainbow Tours, так я вам не советую. Надо же, говорю я, какое совпадение: у меня есть родственники, побывавшие в Освенциме, так они того же мнения! Правда, им чертовски повезло: не пришлось мучиться в автобусах Rainbow Tours.
— Возможно, границей можно назвать то, что вы не смеётесь над жертвами.
— Это слишком широкое обобщение. Я сам часто становлюсь жертвой собственных шуток. Для меня граница, пожалуй, одна: я должен увидеть повод пошутить. И если кто-то говорит, что над анекдотами «про изнасилование» нельзя смеяться, это совершенно не значит, что я послушаюсь. Сара Сильвермэн как-то сказала: в насилии нет ничего смешного, но анекдоты всё равно могут быть смешными. Как ни странно. Смех — лекарство, избавляющее от страха. Страха состоявшегося — или возможного. Иногда люди воспринимают шутку как агрессию против них. Но шутка — это же зеркало. Тем, кто возмущается, встаёт и выходит из зала, я говорю: злитесь, пожалуйста, но не на шутку, а на её основу — причину, событие. Пожалуйста, — но комедианта не трогайте.
— В вашей новой программе есть такой момент: «Мне пофиг, считаете вы меня расистом, или пошляком, мне лишь важно, чтобы я казался вам стройным». Вам действительно наплевать, если вас сочтут расистом?
— Ну я же знаю, что я никакой не расист.
— Во так вот просто?
— Наверное, не совсем. Да, в моём шоу есть абсолютно расистские шутки. Но расизм существует, и потому ему есть место в моей программе. На сцене я говорю о повседневности, а в повседневности мы то и дело сталкиваемся с расизмом или жидоедством.
— Усилился ли антисемитизм в Германии?
— В Берлине это довольно заметно. Постоянно слышишь фразы: там открылся очень миленький ресторанчик, хозяин — еврей. А тут пару домов купил какой-то еврей. В общем, обращаешь внимание, что какие-то прежние рессентименты всплывают. Но это страна такая, ничего нового. Я, понятно, чаще на это дёргаюсь, просто в силу происхождения. Но немножко расизма сидит в каждом из нас. Это часть нашей природы, мы это не выбирали — брать с собой в жизнь, или не брать.
— Тогда, значит, и насмешки над евреями могут быть смешными?
— Юденвитц (Judenwitz) — нацистская выдумка. У неё нет второго дна, нет «крючка», цепляющего за душу, это чистое оскорбление. Это просто жидоедство, и точка. Томас Херманнс как-то сказал: чем грандиознее табу, тем тоньше и глубже должен быть юмор по его поводу. А у нацистов с этой тонкостью и глубиной как-то не срослось.
— Вам легче нарушить табу? Вы думаете, многие не решаются критиковать евреев?
— Если бы это было так, то я считал бы это ужасным. Но я полагаю, всё с точностью до наоборот. Когда я рассказываю анекдоты про изнасилование, я даю жидоедам дополнительный повод. Здесь жидоедство с удовольствием маскируют под «критику Израиля». Но хочу опять подчеркнуть: мы говорим о шутках, о развлечении — и в лучшем случае они обезображены интеллектом. Я уже говорил — меня преследует чувство, что у нас неважно, сумеешь ты расшевелить публику, рассмешить её, а важно понравиться, чтобы приняли за «своего». Поэтому немецкие юмористы свою работу делают плохо. Есть музыканты, такие, как Дайхкинд, Карстен Майер, Фарин Урлауб из «Эрцтен» (немецкая рок-группа «Ärzten», псевдоним, дословно — «вали в отпуск». — В. Д.), ведущие свою отчаянную, одинокую войну за честный и смешной юмор. Я даже против Марио Барша ничего не имею. (Комедийное шоу на немецком ТВ, не отличающееся высокими стандартами вкуса. — В. Д.) Я не считаю его комиком, но он заставляет людей смеяться. А вот «Синди из Марцана» (актриса Илька Бессин в образе жирной, чудовищно безвкусной и тупой кошёлки, изображающей «светскую даму»-модератора. — В. Д.) — это уже трагедия. Это вообще к юмору не имеет никакого отношения.
— Что же тогда — хороший юмор?
— Хороший юмор уничтожает предрассудки, а не укрепляет их.
— И в Германии это умеют немногие?
— Увы, очень немногие. На ум приходят разве что Каролин Кебекус да Седар Сомунчу. Про Седара, кстати, не могу сказать, что это за жанр — стендап это ещё или уже что-то другое. Я думаю, это его собственная, особая художественная форма. Он живой, настоящий, поразительный, из него хлещет энергетика, от которой не уклониться, и он поднимает острые политические темы.
— Кто из сценических фигур вам наиболее близок?
— Рэпер K.I.Z. и, опять-таки, Удо Юргенс. Мы оба остаёмся непонятыми. Во мне видят только еврея, хотя я прежде всего стендапист, а в Юргенсе — исполнителя шлягеров (эстрадная музыка с фольклорными мотивами. — В. Д.), в то время как он — шансонье.
— Думаете, у вас получится как-нибудь выступить вместе?
— Мечтаю об этом. Но с чего бы ему соглашаться?
— Мы замолвим за вас словечко. Этим летом состоялось множество антиизраильских демонстраций. Насколько это затронуло вас?
— Ужас. Когда толпа перед dem KaDeWe жгла израильские флаги и скандировала «Евреев — в газ!», я спрашивал себя: где все эти люди, которые 70 лет исправно стояли вокруг в дни памяти жертв Катастрофы европейского еврейства, тихо и скромно переживая свою любовь к Израилю? И куда они подевались именно сейчас, когда вот так припекло? Это всё было враньё, вот что я думаю. Респект разве что вечно обзываемому жёлтым «Бильду» (крупнейшая и популярнейшая немецкая ежедневная газета. — В. Д.), вышедшему с аршинным заголовком «Нет юдофобии». Мне было по-настоящему хреново. Глядя на весь этот парад ненависти и его захлёбывающихся предводителей, я понимал, что это — новый рассадник антиееврейской ненависти. Толпа выпертых отовсюду неудачников, собравшихся вместе потому, что они никогда ничего не могли в этой жизни добиться, — и вот теперь они тут бегают и орут какую-то дерьмовую чушь. Это был первый миг за всю мою жизнь, когда мне захотелось отсюда свалить.
— Куда?
— Скорее всего, я в будущем году поеду в США. Хотя в Германии я многое очень люблю: и Хофбройхаус, и цирк Ронкалли (цирковая труппа, очень популярная в Европе. — В. Д.), и Блюмфельд (рок-группа из Гамбурга, чьи композиции стали своеобразной европейской «рок-классикой». — В. Д.).
— Но погодите, вы же до мозга костей современный немецкий еврей, культурный авангард?!.
— Честно говоря, плевать я на это хотел. Мне реально похуй в превосходной степени на всё это. Я не в ответе за Германию. Я не в ответе за евреев в Германии. Я отвечаю только за себя.
— Надо сказать, ваша книга по-настоящему провокационно оскорбительна.
— Ну, да, вся эта порнуха кое-кому в нашем издательстве, особенно потому, что оно издаёт Алису Шварцер (известная немецкая феминистка, журналист, издатель, автор проекта журнала для женщин «Emma». — В. Д.), конечно, поперёк горла. Но замечательная молодая женщина, которая ведёт мой проект — ей двадцать семь, она просто чудо, и с ней можно спокойно обсуждать тонкости правильного минета.
— Что сделает вас счастливым?
— Цирк Ронкалли. Если бы Бернард Пауль позвонил и сказал: эй, чувак, давай к нам клоуном, — ну, знаете, в таком дурацком наряде, с огромным жабо, — я бы согласился, не раздумывая. Или, например, сразу бы подписал контракт на год — как первый в мире еврейский дрессировщик лагерных овчарок.
— Вам нравится, когда вас ненавидят, или вы просто терпите?
— Важно, чтобы мужчина нравился той женщине, что рядом с ним, и, может быть, своей собаке.
— Феминистки в бешенстве от ваших выходок и шуток про изнасилование. Вы понимаете, почему так?
— Ну, да, пускай себе кудахчут. Если они в самом деле хотят спасти женщин, пускай едут в Африку, в Иран, в Ирак. Или пускай завалят пасть и помалкивают. Да вообще-то это же прикол, не больше и не меньше. В фильме, где я выступаю в качестве режиссёра и где Кристиан Ульмен совершенно гениально играет меня, есть эпизод, где он выходит на сцену и говорит: многие люди не могут смеяться над моими шутками про изнасилование. Женщины, например. Да мне пофиг, на самом деле. Я всё равно заставлю их хохотать. Или заткнуться.
— Табу убивают.
— Абсолютно верно. Мой любимый телегерой — Альф. Как инопланетянин, он не воспринимает людские условности и запреты. Это же семейный сериал, а он там кошку жрёт. Символично. Альф — супериндивидуалист, поэтому он чудовищно одинок, как и я. Меланхолик такой. Грустила.
— То есть немецкий аутсайдер должен страдать?
— Именно. Германия — это Завистьландия. Но я всё равно её люблю. Габи Дом в «Клинике «Шварцвальд» — такая горячая штучка. Ох, боже ты мой, какая же она сладкая!
От переводчика
Надеюсь, я в достаточной степени дал понять, что уважающему себя русскому интеллектуалу неимоверно стыдно сидеть запертым в гетто русского языка и русской культуры, — величайшей, наверное, из периферийных культур, но всё-таки периферийной. Для русского интеллектуала невозможность читать, писать, говорить и думать хотя бы на двух-трёх европейских языках — культурное и нравственное самоубийство, предательство самого себя, собственной культурной и моральной идентичности. Сто лет назад знание языков было общим местом, абсолютной нормой, безъязыкость считалась увечьем. На одних переводчиков надежды мало, если честно — вообще никакой. Я знаю, понять это сложно, ещё труднее — воплотить это понимание в жизнь. Но другого пути обратно в цивилизацию у нас нет.
