Апология салата из крабов
Вот всё говорят: средний класс, средний класс. «Креативный класс». Однако откуда он у нас взялся и пошёл? В чём его корень?
Его корень — мещанство. А точнее — возрождение мещанского духа в брежневские 70-е. Это очень характерное название: «застойные годы», «застой». Бешеное и угарное стремление Совка к «светлому будущему», к химере коммунизма вдруг замедлилось, замерло. Угар немного развеялся и общество, как будто, приобрело не бронзовое, а человеческое лицо. «Человеческое, слишком человеческое» — это и есть мещанство, зародыш буржуазности. Совок, особенно ранний, потому так и воинствовал против мещанства (вспомним того же Маяковского). Синонимом мещанства в 20-е годы был НЭП со всеми его радостями нормальной, благополучной, уютной человеческой жизни: балыками и коньяками, крабами, канарейками, фарфоровыми котами, занавесками и геранями. За что клеймили Зощенко? За то, что он критически показывал советского обывателя? Верно. Но главное за то, что Зощенко оценивал заквашенную на утопизме советскую действительность с позиций русского мещанина, с позиций человеческой нормальности. Мещанское начало органически отторгает всякий утопизм. В этом-то и состоял глубинный антисоветизм Зощенко: Жданов был по-своему прав. Ненависть утопии к мещанству есть ненависть к нормальности.
Совок — это мир великого. В смысле — большого. Больших территорий, больших статуй, больших гулких проcтранств. Параметры Совка, его пропорции, как высотный дом, несоразмерны человеку. В эпоху сталинизма это было особенно очевидно. Однако наступившая затем хрущёвская эпоха «антисталинизма» не привнесла в этом плане качественных изменений. Она противопоставила сталинизму романтическую веру в коммунизм — то есть опять-таки нечто несоразмерное человеческой нормальности. Именно в хрущёвскую эпоху с новой силой вспыхнула пресловутая борьба с мещанством — вспомним юного Олега Табакова, который дедовской революционной шашкой рубит ненавистный полированный шкаф. Это коммунистическое правдоискательство с его сектантским максимализмом — плохое лекарство от «культа личности». Антисталинизм 60-х уходил в какую-то дурную бесконечность — в освоение целины, космоса, в поиски братьев по разуму. Хрущёв, при всей его крестьянской закваске, был вполне утопистом-коммунистом. Уже и Сталин забыл про построение коммунизма, а вот Хрущёв вспомнил. Ну а про борьбу с мировым империализмом не забывали ни тот, ни другой. Карибский кризис, чуть было не накрывший мир ядерным пиздецом — это как раз эпоха «антисталиниста» Хрущёва. Знаменитая кукуруза, которая ничем не лучше мечтаний Лысенко, антирелигиозные гонения — это всё Хрущёв. Урезание нормального, единоличного крестьянского хозяйствования — это всё тоже Хрущёв. Я думаю, элитный заговор против Хрущёва, наряду с другими мотивами, имел и ещё один, неосознаваемый самими же заговорщиками.
Это был заговор мещан-антиутопистов, инстинктивно испугавшихся человеконенавистнического прожектёрства. По сути, заговор против Хрущёва — антикоммунистический заговор. Брежнев помнил, чем были для народа коллективизация и индустриализация. Геноцидом — думаю, в глубине души он это понимал. Он понимал, чем была для народа последняя война: она добила остатки русских жизненных сил. Да, Брежнев оставался вполне советским деятелем, вспомним Чехословакию-68, но он знал, что народу нужен отдых, его уже нельзя эксплуатировать в режиме активной утопии. Отсюда — застой и вся негласная философия этой эпохи.
Её визитная карточка появилась аккурат в середине застойных 70-х, как некий вызревший плод. Я говорю, разумеется, о фильме Эльдара Рязанова «Ирония судьбы или С лёгким паром!». Он имеет свой генезис, на который указывают поэтические тексты, звучащие в фильме в виде песен. Это, во-первых, Цветаева, Пастернак — привет из дореволюционной России, из супер-буржуазного Серебряного века. Это поэты-шестидесятники: уже абсолютно камерная Ахмадулина, камерный, минорный Евтушенко. Евтушенко — двойственная фигура. С одной стороны его шестидесятничество носит явно коммуно-романтический характер. Но с другой стороны, эта фигура имеет явные черты чисто мещанской альтернативы Совку, возникшей в годы «оттепели». Я говорю о стилягах, о поколении джаза. Евтушенко застыл как бы на границе, которую перешёл Василий Аксёнов.
Так вот, «Ирония судьбы...» во многом идёт от шестидесятничества, но от шестидесятничества мещанского. Рязанов — шестидесятник, но он с самого начала нёс в себе нормальное, человеческое измерение. «Карнавальная ночь» — самый человеческий фильм «оттепели». Это воистину освобождение от морока утопизма и триумф мещанских ценностей: человеческой любви, человеческих радостей, тёплого человеческого общения. Через всё своё творчество Рязанов бережно пронёс в себе мещанина. Даже, казалось бы, антимещанский «Гараж» — это мещанский фильм. В центре его — драма собственников в условиях советской действительности. Незащищённость собственности, а, по сути, её отсутствие — вот тема фильма. «Я за этот гараж родину продал», — говорит оторопевшим членам правления гаражного кооператива герой Георгия Буркова, чей «бокс» идёт под снос. Продал он фамильный деревенский дом, мещанское русское гнездо, чтобы тут, в Москве, приобрести хоть какой-то кусочек мещанского счастья в виде личного гаража. Но не тут-то было, в стране больших измерений нет счастья маленькому человеку.
Однако все эти маленькие люди смогли в этой сверхчеловеческой (или нечеловеческой, античеловеческой) стране найти некую тёплую точку сбора, костерок человечности. Я имею в виду Новый Год. Единственный неофициозный, вернее, не до конца официозный, некумачёвый праздник в СССР. И не только некумачёвый, но напротив, какой-то демонстративно белый. Были, кстати, времена, когда Новый Год воспринимался чуть ли не как белогвардейский праздник. Скажем, ёлки как главный атрибут Нового Года появились в советской действительности лишь в середине 30-х годов. До этого к ним относились с подозрением, ведь это был символ Рождества, вызывающий из исторического небытия целый мир: мандарины, мишура, золотые шары, тёплый родной дом, окна в наплывах синего льда, родная семья. Очаровательный, открыточный мещанский мир, несовместимый с торжествующей утопией.
И вот однажды эта утопия дала ёлкам «добро», допустила компромисс в деле создания нового человека-сверхчеловека. Так в монолите утопии возникла маленькая, но трещина. И ладно бы, в каком другом месте, а то ведь в фундаменте! В сознании масс. И в эту щель, постепенно расширяя её, стало проникать капиталистическое, мещанское влияние. Новый Год стал в СССР законспирированным Рождеством, домашним праздником-убежищем. В нём всегда, особенно в брежневские времена, брезжило тайное, интимно-христианское начало, противостоящее Системе. Глядя на свою домашнюю ёлку, кое-кто из советских обывателей нет-нет, да подумывал, что такие же ёлки сейчас стоят в Париже, в Риме, напротив Рокфеллеровского центра в Нью-Йорке. И ощущал некую сопричастность к великой Западной цивилизации. И начинал хотеть жить, как «там». Свободно, богато, короче, по-мещански. И вот уже он просит знакомых лётчиков или моряков привезти ему джинсы «Вранглер», «Леви Страусс» или какой-нибудь батник, кассетный магнитофон, бутылку «Хеннесси». Появилась, пусть и наивная, утлая, но «буржуазность». А там и до потребности в изданиях «Посева» было недалеко...
Совсем неслучайно, что два самых мещанских фильма Рязанова — «Карнавальную ночь» и «Иронию судьбы...» объединяет новогодняя тема. Новый Год был самым мещанским праздником в СССР, эдаким Хэллоуином, когда страну отдавали во власть демонов мещанства, а точнее — во власть нормальных человеческих чувств. В Новый Год чахнущая утопия сознательно шла на компромисс с жизнью, чтобы подпитаться её соками, человечностью (не всё ж питаться человечиной) и продлить своё существование. Особенно явным это стало при Брежневе. Брежнев, повторяю, в душе — мещанин. Государственная премия, присуждённая создателям «Иронии судьбы...», абсолютно неслучайна. Это был сигнал обществу, отмашка мещанству. Причём серьёзная, знаковая, с полузапрещёнными Цветаевой и Пастернаком, с прекрасной полькой в главной роли — а ведь Польша тогда была для советских людей окном в западный мир (из Польши вскоре, в 1981-м, придёт и пример антикоммунистической революции). «Ирония судьбы...» реабилитировала и легализовала мещанство, право людей на частную жизнь. Вконец замордованному государством народу разрешили, наконец, уйти в себя: в отдельные квартиры, на дачные участки, в личные гаражи, в песни Окуджавы при свечах, в книги. После «Иронии судьбы...» умным стало ясно, что перестройка неизбежна. Утопия издыхает. Старый, вернее, прежний человек торжествует. Он дышит, он сохранился и победил. Маленький мещанин оказался сильнее тоталитарной системы.
Брежнев как политик стал заложником «Иронии судьбы...». После этого человечного фильма, который начали ритуально крутить на каждый Новый Год, Афганская война выглядела просто чудовищной, то есть такой, какой она и была в действительности. Народ, вкусивший мещанства, начисто утратил имперско-мессианский пафос и не хотел этой войны. Она его пугала. Он копил на «стенки», сервизы и машины, соотнося свою жизнь с западным уровнем и стилем, смотрел западные фильмы, читал «Иностранную литературу». Застой — это время появления эдакого советского квази-среднего класса, советской, а точнее подсоветской квази-буржуазности. Именно Застой, легализовавший нормальное человеческое стремление к независимости, благополучию и достатку, но при этом неспособный удовлетворить эти запросы, сделал перестройку неизбежной. Утопия сдохла. И убила её «Ирония судьбы...».
Август-91 — это Великая, не скажу — буржуазная, но, несомненно, мещанская революция. Великая Мещанская революция. Потому что её сделали, конечно, не буржуа, но мещане. Герои главного фильма Рязанова. «Лихие» 90-е годы — триумф мещанства, его половодье. Они накопили в русском обществе огромный потенциал мещанского духа, базис нормальности, перерастающий порой даже в буржуазность. Однако буржуазным русское общество, увы, так и не стало. Буржуазность — это особая стадия самосознания и самоорганизации. В целом мы её так и не достигли. У нас нет демократии, нет западной политической культуры, нет гражданского общества. Но зато мы стали, наконец, абсолютно мещанским обществом. Мы ценим личную независимость, достаток, хорошие импортные шмотки, поездки в Европу, иностранные автомобили, возможность читать любые книги. Мы научились ценить безопасность и здоровье. Мы прониклись ценностями семьи и родного очага. Мещанский дух стал всепроникающим. И в этом — главный залог надежды.
Я надеюсь, что именно мещанский дух удержит наше общество от сползания в катастрофу. Та реальность, которая сейчас возникает, ввалится в наши дома намного разрушительнее, чем Афганская война. Если мы это осознаем, то именно наше мещанство как система ценностей способно нейтрализовать, свести на нет шовинистический угар, пафос «величия», «героизма» и «жертвенности».
Вы посмотрите, до чего дело дошло: уже опять звучат дифирамбы в честь романа «Как закалялась сталь» и предложения вернуть эту библию фанатизма в школьную программу. Я надеюсь, что мещанин убьёт в русском «героя» и «патриота». Нынешняя безумная политика Кремля затрагивает жизненные интересы каждого из нас — и чем дальше, тем больше. Я рассчитываю, что в конце концов мы, следуя рассудку, предпочтём борьбе с «прогнившим Западом», «собиранию русских земель» личное благополучие, семейный круг, шампанское, ёлку в лампочках, и, конечно, салат из крабов. Который, как вы, наверное, помните, так любил чудаковатый, погрязший в мещанстве доктор Женя Лукашин.
