Пуля в сердце
Из милицейского протокола осмотра места происшествия:
1930 года Апреля 14 дня, дежурный следователь Синев, в присутствии дежурного врача Рясенцева и ниже поименованных понятых производил осмотр места происшествия и трупа гражданина Маяковского Владимира Владимировича, при чем оказалось: труп Маяковского лежит на полу в комнате квартиры № 12, 3-й этаж дома № 3 по Лубянскому проезду. Комната в которой находится труп размером около 3 квадратных саженей...
Маяковский — это живая история о том, как политика убила Поэта. Но еще это живая история о том, как политика так и не смогла убить Поэзию.
Несмотря на все усилия политики, Маяковский остался в литературе не как поэт-большевик, а как Поэт. Как фигура, которая после «Облака в штанах» стала для русской поэзии соразмерной по революционной значимости с Пушкиным.
Он был очень сложен и очень глубок, Маяковский. Как ни пытался он возлюбить модный в ту эпоху тоталитаризм (в большевистском варианте, другие мировые мэтры пленялись фашизмом, нацизмом), его фигура не влезала в рамки системы. Он был вне этих рамок как Поэт, влияя даже на лютого белогвардейца Арсения Несмелова.
Он мучился. Говорят, напивался, приезжая в Париж. Там он, по словам художника Ю.Анненкова, говорил,
что коммунизм, идеи коммунизма, его идеал, это — одна вещь, в то время как „коммунистическая партия“, очень мощно организованная... и руководимая людьми, которые пользуются всеми выгодами „полноты власти“ и „свободы действия“, это — совсем другая вещь.
Славил чекистов и тайно сопереживал расстрелянной царской семье (жила-таки в нем «слезинка ребенка»). А о чем он говорил с эмигрантом, другом вольной юности Давидом Бурлюком, приехав в Америку?
Советская власть, судя по агентурно-осведомительной сводке ГПУ от 11 мая 1930 года, «поэта революции» вполне «своим» не считала (орфография подлинника):
Для тех кто хорошо знал В.В. Маяковского, смерть его не представила большого изумления и загадки. Это был человек крайне истеричный, болезненно самолюбивый, индивидуальный до мозга костей. Критика и публика не рассмотрела его за той маской, которую он носил всю свою жизнь — маской презрения, видимой бодрости и нарочитой революционности. Стоит прочитать „Про это“, „Люблю“ и те слова „Облака в штанах“, которые начинаются словами — „Вы думаете это плачет моллярия“ (так в тексте — А.Ш.) — чтоб ясно понять Маяковского...
Видите, как оно: Маяковского, оказывается, «не рассмотрели». Смог бы он — «истеричный индивидуалист» — вписаться в сталинизм? Смирился бы он с социализмом, построенным ценой Голодомора? Как бы он воспринял его классицистскую имперскую эстетику, все эти урны в коринфском стиле? Мы не знаем. Он застрелился. Он царски избавил себя и нас от этих вопросов.
Николай Асеев потом, уже в годы войны, говорил:
Слава Богу, что нет Маяковского. Он бы не вынес. Новый Маяковский не может родиться. Почва не та. Не плодородная, не родящая почва... По причинам, о которых я уже говорил, т.е. в условиях деспотической власти, русская литература заглохла и почти погибла.
Мы знаем, что многие соратники Маяковского по футуризму, тот же Асеев, пережили сталинизм, стилистически подладились под него. Наверное, мог бы пережить и подладиться и он. Памятник на площади Маяковского (отяжелевшая пиджачная фигура, лишенная полета молодости) — это образ того поэта, каким он МОГ БЫ стать, каким ПОЧТИ стал. Пуля остановила мутацию. Можно Маяковского представить на первом съезде Союза писателей? Можно. Но он все-таки не захотел стать таким. Категорически. «Твой выстрел был подобен Этне/ В предгорьи трусов и трусих».
И поэтому даже этот его памятник стал памятником тому, изначальному Маяковскому. Маяковскому-анархисту, бунтарю и пророку, в котором Горькому слышалось нечто библейское. Именно потому этот памятник, как магнит, издавна притягивает энергетику антисистемного протеста. Так было и в 1960-м, когда Буковский устраивал там первые неформальные собрания молодежи («Ваша площадь мосту подобна... Маяковский, товарищ Мост» — писал тогда Андрей Вознесенский, часто выступавший у памятника). Так есть и сейчас, когда Маяковка стала традиционным местом гражданских протестов.
Маяковский своим выстрелом победил обложившую его систему. Он поставил эту точку вовремя, задолго до того, когда, как Фадеев, мог бы стать Генсеком Союза писателей и седоватым жителем Переделкино.
И потому даже из пластики его памятника, сделанного по канонам советского классицизма, все-таки прет бунтарь-футурист. Даже этот советский памятник Маяковскому (как и он сам) стал опасным генератором бунта. Я люблю этот памятник. Он давно уже часть моей жизни. Как и бело-красный огоньковский восьмитомник, в детстве подаренный мне бабушкой. Как и сам Маяковский, который сделал меня поэтом. Незабываемы первые впечатления от его ранних текстов — и от стихов, и от критических статей, обдававших свежей силой и заразительным молодым апломбом. С того и пошло.
