Путинские сталинские соколы
В свежем обзоре блогосферы: чекистский крюк, странный переворот и проделки деспотизма.
Карнавал жизни
25 лет назад восемь импотентов попытались изолировать одного балабола, но в конечно итоге просто укрепили власть какого-то алкоголика.
«Страна, подвешенная на чекистский крюк»
Суд вершат знатоки.
Руководитель телевизионного шоу «Что? Где? Когда?» Борис Крюк заявил о том, что защищавший Надежду Савченко адвокат Илья Новиков должен прекратить участвовать в проекте, поскольку «Что? Где? Когда?», якобы, «вне политики».
Двойные стандарты и глумление над здравым смыслом в путинской России — явления привычные, но вменять адвокату в вину его профессиональную деятельность — это уже за гранью. Более того, в данном конкретном случае, это как раз является политическим действием! Между прочим, напрашивается вопрос, что долгие годы делает в «неполитической» передаче видный сотрудник правительства РФ адвокат Михаил Барщевский.
Ситуация с изгнанием Новикова — частный случай, который указывает на более глобальную проблему. Мы часто слышим про «зомбированные» 86% населения, при этом, как правило, подразумевается, что речь идёт о «необразованных народных массах». Проблема, однако, в том, что разврат охватил и лучшие умы. Интеллектуальная и культурная элита, в большинстве своем, уже долгое время обслуживает путинский режим, облагораживает его облик, тем самым помогая ему выживать. Подобная ситуация является характерной чертой диктаторских режимов, однако в традициях российской интеллигенции служба тирану всегда рассматривалась как неизгладимое пятно на репутации.
В сегодняшней России, как мы видим, забыты не только эти традиции, но и само понятие репутации. Страна, подвешенная на чекистский крюк...
«Оппаньки, переворот! — только и нашлось, что сказать»
И вновь о том, что произошло 25 лет назад. Небольшой мемуарчик..
Только что прилетел из США и тут же уснул. Проснулся я поздно. Посмотрел на часы – 19 августа 1991 года 9 часов утра. Надо в Верховный Совет на работу.
В чем ехать? Погода теплая. Настроение превосходное. Еще не зная, что ждет впереди, выбрал единственный светлый полотняный костюм, белую рубашку и галстук - ярких праздничных тонов.
Водитель — молодой русоволосый парень в светлой рубашке и тщательно отутюженных брюках привычно распахнул дверцу:
-- На Краснопресненскую?
-- Конечно.
-- Попробуем.
-- А в чем проблема?
-- Войска в городе.
-- Не понял, - я тупо уставился на водителя, - Какие войска?
-- Вы что, не в курсе?
-- Нет.
Водитель включил радио. Диктор железобетонным голосом читал: «Государственный комитет по чрезвычайному положению в СССР полностью отдает себе отчет о глубине поразившего страну кризиса, он принимает на себя ответственность за судьбу Родины и преисполнен решимости принять самые серьезные меры по скорейшему выводу государства и общества из кризиса».
-- Оппаньки, переворот! — только и нашлось, что сказать.
-- Он самый, — спокойно подтвердил водитель.
А по проспекту Мира в направлении центра города уверенно двигалась армейская колонна, состоящая из бронетранспортеров и крытых армейских грузовиков, из которых выглядывали любопытные солдатские физиономии.
Как ни гнал водитель свою верную «Волгу», а когда мы подъехали к Верховному Совету, сердце у меня екнуло: возле знакомого здания на Краснопресненской набережной уже стояли танки.
Но боевые машины мирно дремали, прогуливавшиеся около них офицеры спокойно покуривали, оцепления не было, я привычно прошел мимо белодомовской охраны и поднялся к себе в кабинет.
Виктор Аксючиц вышагивал по комнате, как зверь по клетке, нервно вороша свои роскошные кудри:
-- Говорят, вот-вот будет штурм! Войска уже подошли.
-- Что-то не похоже. Я только что проходил мимо. Стволы зачехлены.
-- Все равно будет, — он продолжал ворошить волосы, - Говорят, по городу уже идут аресты.
-- А где Ельцин?
-- Здесь, в здании.
-- А Руцкой, Хасбулатов?
-- Тоже здесь.
-- А Горбачев?
-- Он арестован на своей даче в Форосе. Что делать будем?
-- Надо разобраться в ситуации. Хотя бы телевизор посмотреть. У кого телевизор есть?
-- У Лукина в кабинете.
-- Пошли.
Владимир Петрович Лукин, возглавлявший в Верховном Совете Комитет по международным делам, встретил нас сияющей улыбкой на симпатичном румяном лице:
-- Здорово, ребята, заходите.
Он вовсе не производил впечатления испуганного или подавленного человека, в отличие от его гостей: Ильи Заславского, походившего на только что выпавшего из гнезда вороненка, и мрачного Николая Травкина, нервно постукивавшего пальцами по подлокотнику кресла. Все смотрели телевизор, на экране которого разыгрывалась вечная драма «Лебединого озера»: черный злодей кружил над поникшей фигурой прекрасной царевны-лебедя.
-- Жалко птичку? — лукаво улыбнулся Лукин.
-- Людей жалко, — скривился как от зубной боли Травкин, - покосят пулеметами.
-- Не торопись, Николай, раньше времени паниковать, - посоветовал Лукин, доставая из шкафа бутылку коньяку и несколько рюмок, - Давайте-ка по чуть-чуть, для успокоения нервов.
-- А что, все-таки, с Михаилом Сергеевичем? – я честно старался уловить суть происходивших событий.
-- Болеет Михаил Сергеевич, — все так же улыбчиво объяснил Лукин, - Радикулит у него.
-- Так он арестован, или нет?
-- Точной информацией на этот счет не располагаю. Ясно одно: он находится в Форосе и обязанности президента СССР в настоящий момент не исполняет.
В кабинет без стука залетел Борис Немцов – депутат от Горьковской области и доверенное лицо Ельцина:
-- На Тверской идет митинг против ГКЧП. И у нас люди собираются. Пошли к народу.
-- Беги, беги! — покровительственно похлопал его по плечу Лукин, - мы еще успеем, намитингуемся.
Стоило Немцову исчезнуть, как на его месте, словно бы из воздуха, материализовался Олег Румянцев — тоже не последний человек в Верховном Совете – недавно назначенный ответственным секретарем Конституционной комиссии Съезда:
-- Обращение к гражданам России почти готово – Ельцин последние правки вносит. Скоро выйдет к народу, — и испарился так же быстро, как и Немцов.
-- Надо сходить послушать, — согласился Лукин и неожиданно подмигнул мне.
Владимир Петрович Лукин всегда вызывал у меня двойственное чувство: искренней симпатии и глубокого недоверия. Симпатии – потому что невозможно не симпатизировать умному и обаятельному человеку; а недоверия – ну, сами посудите, мог ли в советской системе координат человек, открыто демонстрирующий свою оппозиционность, работать на ответственных должностях в Министерстве иностранных дел? А Лукин работал, и при этом – демонстрировал. Что-то тут было не так. Но именно поэтому Владимир Петрович считался человеком весьма информированным, и его бодрое настроение в тот день — 19 августа — дорогого стоило.
На набережной возле Белого дома уже шумела разношерстная толпа демонстрантов, облепившая неподвижные танки, как муравьи облепляют неповоротливого жука. У некоторых в руках были самодельные плакаты: «Долой ГКЧП», иные выражали свою позицию еще лаконичней: «Ельцин!!!».
Но вот появился и Борис Николаевич в сопровождении своего вечного охранника Коржакова. Со свойственной ему некоторой неуклюжестью он, тем не менее, легко взобрался на один из танков. Никто из военнослужащих не пытался ему помешать. За спиной Ельцина маячила невыразительная физиономия Бурбулиса. Достав из кармана бумажку, Ельцин начал читать, довольно энергично при этом жестикулируя:
«В ночь с 18 на 19 августа 1991 года отстранен от власти законно избранный президент страны. Какими бы причинами не оправдывалось это отстранение, мы имеем дело с правым реакционным антиконституционным переворотом», - народ затих, внимательно слушали и стоявшие поодаль офицеры, - «Все это заставляет нас объявить незаконным пришедший к власти так называемый комитет… Призываем граждан дать достойный ответ путчистам»!
-- Илья, - пошли баррикады строить, - залетевший в кабинет Румянцев был лихорадочно возбужден.
-- Какие баррикады?
-- Вокруг Верховного Совета. Народ вовсю активничает.
-- Ну, пошли, — согласился я, с грустью посмотрев на свой белый костюм.
Вокруг Белого Дома кипела работа: на Конюшковской улице, неподалеку от Горбатого моста уже сооружали нечто, отдаленно напоминающее баррикаду. Активисты ломами разбивали булыжную мостовую, кто-то катил позаимствованную в соседнем доме металлическую пожарную бочку, несколько молодых парней волокли целую секцию выломанной неподалеку парковой ограды. Я бросился им помогать, нагнулся, ухватившись за ржавый край решети, поднатужился и… услышал треск лопнувших брюк. Белые штаны в обтяжку, предназначенные для покорения сердец молоденьких москвичек, как выяснилось, совершенно не годились для выполнения погрузочно-разгрузочных работ. Стыдливо прикрыв задницу снятым пиджаком, я поспешил назад – в здание Верховного Совета, на поиски иголки с ниткой. К счастью, необходимые швейные принадлежности вскоре нашлись и, запершись в кабинете, я, как умел, восстановил целостность штанов и душевное равновесие.
И тут опять появился веселый Аксючиц, чей здоровый румянец свидетельствовал о том, что физическая разминка на баррикаде пошла ему только на пользу.
-- Сейчас будут транслировать пресс-конференцию ГКЧП. Айда смотреть.
-- Опять к Лукину?
-- Да нет, тут рядом кабинет Полосина, у него тоже телевизор. Я с ним договорился.
По внешности председателя Комитета по свободе совести, вероисповеданиям и благотворительности Вячеслава Полосина с первого взгляда можно было понять, что человек этот относится к духовному сословию. Даже когда Вячеслав Сергеевич был облачен не в рясу, а в светский костюм, все выдавало в нем служителя культа: мягкие, почти женские руки, не привыкшие иметь дело с объектами материального мира, покатые плечи, приятный округлый живот, и лицо, на котором была написана нездешняя снисходительность к человеческим слабостям.
Он был у себя в кабинете, и встретил нас со всем возможным радушием:
-- Прошу, проходите, сейчас чайку организуем. Людочка!
Появившаяся секретарша, по кошачьим движениям которой можно было предположить, что руки Вячеслава Сергеевича, все же соприкасаются не только со Святыми Дарами, принесла чай и печенье. Но только мы приступили к чайной церемонии, как экран телевизора, на котором уже не первый час продолжалось противостояние добра и зла, в интерпретации балета Большого театра, внезапно сморщился и заморгал. Через несколько секунд, вместо царевны - лебедя мы увидели лицо исполняющего обязанности Президента СССР Геннадия Ивановича Янаева.
Геннадий Иванович выглядел, мягко говоря, не свежо. Из каждой черточки его лица торчали: бессонная ночь (а, может и не одна), неуверенность в своих силах и лютый страх.
-- Дамы и господа! — начал Янаев, и уже по этому обращению, явно адресованному не прильнувшим к телевизорам советским людям, а зарубежным журналистам, чувствовалось, что ничего путного он не скажет.
И действительно дальше пошла какая-то невнятица про состояние здоровья Горбачева, про кризис, способный «поставить под вопрос курс реформ», про спад производства, безвластие и хаос.
-- В этих условиях, — продолжал он, — у нас нет другого выбора, кроме как принять решительные меры, чтобы предотвратить сползание страны к катастрофе.
Произнося эти грозные слова, Геннадий Иванович дергался, кривился, постоянно сморкался, производя впечатление человека, который не способен взять под контроль не только ситуацию в стране, но даже свои собственные трясущиеся руки.
-- Всякие попытки говорить с нашей страной языком диктата, от кого бы они ни исходили, будут решительно пресекаться, — под конец с трудом выдавил из себя Янаев.
-- Ничего у них не получится, - пренебрежительно махнул рукой Полосин.
-- Почему?
-- Потому, что на них без слез смотреть невозможно. Так и хочется погладить по голове и отвести спать.
-- Не знаю, — засомневался я, — Мне кажется, они все же пойдут на штурм. У них просто нет другого выхода.
-- Не думаю, однако, — пожевал губами Полосин, — а Вы, Илья, в комитете у Красавченко?
-- Я, молча, кивнул головой.
-- Он там не ко двору пришелся, - особой церемонностью Аксючиц не отличался.
-- Так переходите к нам, — оживился Полосин, — Мы ведь не только религиозными, но и общественными организациями занимаемся. Кстати говоря, Вы к какой партии принадлежите?
-- Беспартийный пока.
-- Чудесно. А у нас собственная партия есть: Российское христианское демократическое движение. Не хотите вступить?
-- Я человек не воцерковленный.
-- Это не беда. Крещеный, надеюсь?
-- Крещеный. Но в церковь хожу редко. Да и, вообще, грешен.
-- Ничего, Вячеслав Сергеевич отпустит тебе грехи. Он ведь протоиерей, - не слишком удачно пошутил Аксючиц.
-- Я за штатом, — скромно потупился Полосин, и тут же, засуетившись, начал собираться, — Рабочий день окончен, пора по домам.
К вечеру на площади у Белого дома собралось уже тысяч пятьдесят москвичей: трехцветные российские флаги, плакаты «Долой ГКЧП», «Диктатуре — Нет!» и, конечно, «Ельцин» — в разных цветах и с множеством восклицательных знаков. С балкона по очереди выступали депутаты, артисты, писатели, призывавшие «защитить молодую российскую демократию». Народ дружно хлопал, но слушал плохо — все ждали Ельцина.
Но сначала выступил Иван Силаев — председатель правительства России:
-- Мы не дрогнем, мы сделаем все, чтобы защитить нашу свободу. Мы безоружны, у нас нет танков, орудий, пушек. Но мы рассчитываем на поддержку россиян и верим — реакция не пройдет!
-- Не-прой-дет! Не-прой-дет! — скандирует площадь.
И вот на балконе появляется Ельцин. Толпа взрывается таким восторженным ревом, что невозможно разобрать его слов
Слышны только обрывки:
-- Дорогие россияне… антиконституционный переворот… повернуть вспять… объявлен вне закона… не допустить бойни… призываем военнослужащих… все на защиту… мировое сообщество… вместе победим!
-- Ель-цин! Ель-цин! Рос-си-я! — бушует площадь.
Народ не расходится: жгут костры, разговаривают, кое-где даже шутят и смеются.
Но тут по толпе разнеслось:
-- Танки, танки!
Огромная масса людей заворчала, зашевелилась и потекла в сторону ближайшего прохода, проделанного в баррикадах, окружавших к тому времени все здание. А оттуда, глухо лязгая стальными гусеницами, уже медленно выползало несколько бронированных машин.
Над башней головного танка красовался российский триколор.
-- На сторону народа перешла танковая рота Таманской гвардейской дивизии под командованием майора Евдокимова, — разнесся над площадью чей-то торжествующий голос, усиленный динамиками, — Приветствуем гвардейцев!
-- Ура! — откликнулась площадь.
К танкам бросился народ: девушки норовили обнять танкистов, бабушки совали им принесенные из дома бутерброды, парни протягивали солдатам термосы с кофе, а может и с более крепкими напитками, кто там проверять будет. Всеобщему ликованию не было конца.
Ночевать в кабинете хорошо большим начальникам, тем, у кого есть «комната отдыха» с мягкими креслами и удобным диваном. А спать за рабочим столом, положив голову на телефонный справочник — удовольствие ниже среднего. Особенно, если в кабинете посреди ночи включается внутренняя трансляция и диктор начинает вещать о том, что победа над путчистами будет достигнута мирными средствами, а для этого нужно просто всем взяться за руки.
С трудом, то засыпая на полчаса–час, то просыпаясь для прослушивания новостей, я прокемарил до рассвета, а как только солнце заглянуло в кабинет, отправился «обходить баррикады». Не то, чтобы в этом была какая-то острая необходимость, а просто ради того, чтобы размять ноги.
Народу у Белого дома осталось немного, может быть, пара тысяч: кто-то спал в предусмотрительно принесенных спальных мешках или на разостланном брезенте, кто-то бодрствовал, покуривая у потухающих костров.
Неподалеку от баррикады, смотревшей на Конюшковскую улицу, расположились десантники генерала Лебедя. Об их переходе на сторону Ельцина, я услышал еще вечером: по Белодомовскому радио об этом торжественно объявил, кажется, тот же самый Руцкой. И мне захотелось познакомиться с бравым генералом.
-- Где командир? — спросил я у сонного часового, подпиравшего бок боевой машины десанта.
-- Да вон, разговаривает, — кивнул головой хмурый сержант, указывая на группу офицеров, беседовавших у штабной машины.
Пока я пробирался к ним, обходя бронетранспортеры и армейские грузовики, офицеры исчезли из поля зрения и, подойдя к штабной машине, я растерянно завертел головой, в поисках генерала. И тут я услышал голоса: двое мужчин разговаривали неподалеку, у другого борта машины:
-- Александр Иванович, что за разговоры, что вы перешли на сторону Ельцина? Вы же офицер, давали присягу?
-- Присяге не изменял и не изменю, — донесся густой характерный бас Лебедя, - Я получил приказ от министра обороны занять позиции вокруг Белого дома и не допускать беспорядков. Позиции заняты, беспорядков нет.
-- А если поступит приказ штурмовать здание Верховного Совета России, вы выполните его?
-- Приказы не обсуждаются. Будет приказ, выполним.
-- Мы можем быть в этом уверенны?
-- Слово офицера!
Честно говоря, мне стало неловко от того, что я стал невольным слушателем этого, вовсе не предназначенного для моих ушей, разговора. Но холодок тревоги пробежал по спине: дело-то серьезное! А если, действительно, будет штурм? Эти молодцы ведь нас, как кур, перестреляют.
Бочком, бочком, в тени бронетранспортеров, мимо часовых и, перейдя с быстрого шага на бег, в Верховный Совет. Кому рассказать? К Ельцину так сразу не попадешь, да и к Руцкому — тоже. Но есть генерал Кобец, он же назначен ответственным за оборону Белого дома!
Константина Ивановича я встретил на пороге его кабинета; он шел куда-то в сопровождении двух молчаливых мужчин в штатском, но с автоматами на плечах.
-- Константин Иванович!
Он чуть замедлил шаг.
-- Информация чрезвычайной важности.
Кобец остановился:
-- Слушаю Вас.
-- С глазу на глаз.
Генерал сделал выразительный жест рукой, и охрана отошла в сторону.
-- Случайно услышал разговор генерала Лебедя с каким-то полковником, - и я пересказал Кобецу все услышанное.
Константин Иванович слушал, нетерпеливо поглядывая на часы.
-- Успокойтесь, — он осторожно взял меня под локоть, — нам все известно. Ситуация под контролем. Но об услышанном разговоре лучше не распространяться. Договорились?
-- Договорились, — растерянно пробормотал я.
-- Ну и чудесно, — и генерал Кобец тут же исчез, вместе с молчаливыми людьми в штатском.
Вернувшись к себе в кабинет, я заварил стакан крепкого чая, и впервые засомневался в подлинности всего происходившего вокруг:
Ну, хорошо, допустим, Горбачев действительно изолирован в Фаросе. Допустим. Но почему не тронули Ельцина, Руцкого и Хасбулатова? Это же было элементарно. Почему на свободе Попов и Собчак? Арестовали никому не нужных депутатов: Гдляна и Уражцева, а всей российской верхушке предоставили полную свободу действий! Рассчитывали договориться? Зная крутой нрав Ельцина? Сомнительно. Да и документ о введении ГКЧП, это Постановление № 1, до крайности странный: «Незамедлительно расформировать структуры власти и управления, военизированные формирования, действующие вопреки Конституции СССР и Законам СССР». В стране вводится чрезвычайное положение. По логике вещей, деятельность обычных органов власти, по крайней мере, в столице, должна быть приостановлена, а их функции переданы структурам ГКЧП. А они заявляют, что будут расформированы только те органы власти, которые нарушают законы. А Ельцин нарушает законы, или нет? Кто будет это определять? И эти странные маневры с войсками: то их подтягивают к Белому Дому, то отводят. Нет, так перевороты не совершаются. Это чемоданчик, похоже, с двойным дном, а может - и с тройным.
Ближе к полуночи в кабинет заглянул Олег Румянцев:
-- Кажется, начинается: в тоннеле на Садовом кольце народ заблокировал колонну бронетехники. Идут столкновения.
-- Где конкретно?
-- Под Калининским проспектом, в Чайковском тоннеле. Я туда, — выпалил и убежал.
Когда я добрался до Чайковского тоннеля, там творилось что-то невообразимое: огромная толпа мечущихся людей, выстрелы, крики, пламя пожара. Выход из тоннеля был заблокирован баррикадой из нескольких троллейбусов, через которую пытались пробиться боевые машины пехоты. Двум или трем машинам это удалось, а одна застряла, и вокруг нее крутились десятки белодомовских добровольцев. Кто-то пытался поджечь машину «коктейлем Молотова», несколько человек энергично натягивали на БМП большой кусок брезента с тем, чтобы закрыть обзор экипажу. Машина, ревя, сдавала то назад, то вперед, крутилась на месте, иногда звучали выстрелы.
-- Людей, там людей поубивали! — прокричала пробежавшая мимо женщина.
-- Бензин, давайте сюда бензин! — молодой доброволец, взобравшийся на БМП, поливал машину из канистры.
-- Поджигай! — кричали ему из толпы.
Пламя вспыхнуло и медленно поползло по броне. БМП крутанул башней и дал длинную пулеметную очередь поверх голов. Народ отхлынул в стороны, я с трудом удержался на ногах, отброшенный людским потоком на несколько метров.
Снова крики: «Разойдись!», выстрелы, на этот раз, кажется из автоматов, звук сирены автомобиля скорой помощи. Спрашиваю врачей.
-- Сколько погибших?
-- Кажется, трое.
-- Военные где?
-- Ретировались.
В Белом доме полная боевая готовность: бегает охрана с автоматами, периодически гаснет свет, по радио выступает Руцкой — на этот раз, это точно — он:
-- Я приказал охране открыть огонь по нападающим. Во избежание ненужного кровопролития, призываю граждан отойти от Дома Советов на пятьдесят метров и не вступать в столкновения с военными.
По зданию расползаются слухи, что Ельцин с ближним кругом укрылся в бункере под зданием. Ну все, сейчас начнется.
В коридоре третьего этажа случайно натыкаюсь на депутата Виталия Уражцева. Смотрю на него, как на выходца с того света:
-- Ты же арестован?
-- Уже отпустили, — беспечно машет он рукой.
-- Как так?
-- А, вот так: взяли и отпустили. Да еще извинились и машину предоставили.
-- Ну и дела! А, что слышно, штурм-то будет?
-- Не думаю, — ухмыляется Уражцев, — они уже войска из города выводят.
Вернувшись в кабинет, я снова, как прошлой ночью, подложил себе под голову толстый телефонный справочник и, на этот раз крепко заснул.
-- Победа, победа! — кричит внутренняя трансляция Белого дома.
-- Какая победа, что, как? — с трудом разлепив веки, я оглядываюсь вокруг. Обстановка все та же: кабинет в Доме Советов, в окно уже вовсю заглядывает по-летнему яркое солнце, на календаре — 21 августа 1991 года.
-- Войска из Москвы выведены, — лица депутатов сияют как новенькие медные пятаки, — Говорят, ГКЧПисты в панике. А у нас через час — сессия Верховного Совета. Ждут председателя КГБ Крючкова: приедет для полной и безоговорочной капитуляции.
Радостно улыбающийся Руслан Хасбулатов уже занимает председательское место и начинает произносить ритуальные заклинания о «антиконституционном перевороте», «трагических днях» и «угрозе гражданской войны».
Но вот появляется торжественный Борис Николаевич: зал встает и рукоплещет победителю. Ельцин в ударе: в голосе — гром, во взгляде — молния:
-- Путч произошел именно в тот период, когда демократия начала нарастать и набирать темпы, — грохочет он, — Но общество не желает возврата в темные времена тоталитаризма.
Вслед за ним на трибуну поднимается российский премьер Иван Силаев:
-- Мы должны убедиться, что Горбачев жив и здоров, — в такт каждому слову он внушительно кивает седой головой, — прошу Верховный Совет поручить мне и Александру Владимировичу Руцкому, вместе с председателем КГБ СССР Владимиром Крючковом и медицинскими экспертами выехать туда, где находится Михаил Сергеевич.
«Выходит, с Крючковым они в контакте, — делаю я еще одну зарубку у себя в голове, — и, скорее всего, эти контакты и не прерывались все эти дни. Сам черт во всем этом ногу сломит».
Верховный Совет, разумеется, поддерживает предложение Силаева, но из зала тут же раздаются призывы немедленно арестовать всех членов ГКЧП. Всех, значит и Крючкова. Что за дела?
Тут слово берет Хасбулатов и объявляет недоумевающим депутатам, что Крючков к нам с повинной не явится. Нарываться на лишние неприятности Владимир Александрович не стал.
Вскоре оглашается новая сенсационная весть:
-- Члены так называемого ГКЧП направляются в сторону аэропорта Внуково, — заявляет Ельцин.
«Куда летят»? — гудит зал.
Через полчаса выясняется: в Форос, к Горбачеву.
-- Не беспокойтесь за Горбачева, — спокойно улыбается Полосин, — все в руцах Божьих.
Хасбулатов объявляет, что Силаев с Руцким вылетели в Форос вслед за ГКЧПистами.
Вскоре приходят первые известия из Крыма: Горбачев отказался принять членов ГКЧП, но принял Руцкого с Силаевым. Вскоре Михаил Сергеевич вылетит в Москву, вместе с представителями российского руководства.
Все, игра закончена, можно спокойно разъезжаться по домам.
Поутру вновь отправился в Белый дом, возле которого должен был состояться мероприятие, заранее анонсированное СМИ, как «митинг победителей». Машина с трудом пробивалась сквозь неисчислимые толпы ликующих москвичей, направляющихся к Дому Советов. При виде белодомовского пропуска на лобовом стекле, народ охотно расступался, многие махали руками, некоторые — кричали «Ура».
-- Чему радуются? — раздраженно бубнил себе под нос немолодой водитель, — Когда паны дерутся, у холопов всегда чубы трещат.
Поднявшись на балкон, на котором собрались самые активные «победители», окинул взглядом море людских голов на площади. Сколько их собралось: двести, триста, тысяч?
-- Илья Владиславович! — раздался за спиной скрипучий голос Хасбулатова, — У меня к Вам большая просьба: возле здания КГБ на Лубянке собирается толпа, — Руслан Имранович вынул изо рта внушительных размеров трубку и указал ей в направлении центра Москвы, — Мне позвонил Шебаршин, только что назначенный исполняющим обязанности председателя КГБ вместо Крючкова, говорит, люди ведут себя агрессивно, звучат призывы штурмовать здание. Просит прислать группу авторитетных депутатов, чтобы не допустить беспорядков. Я отправил туда депутата Гуревича, поезжайте и Вы. Да, — Хасбулатов задумчиво пососал потухшую трубку, — вы там посидите подольше, присмотрите за ними. Кто знает, что может им придти в голову?
На Лубянке, вокруг памятника Дзержинскому, уже шел стихийный митинг. Несколько сотен человек слушали длинноволосого оратора, призывавшего «раздавить чекистскую гадину в ее логове».
-- Свободу политзаключенным! — призывал длинноволосый.
-- Долой КГБ! — откликалась толпа.
Серое мрачноватое здание Комитета Государственной Безопасности СССР в тот день походило на осажденную средневековую крепость, приготовившуюся к отражению штурма: окна нижних этажей были закрыты железными ставнями, входы заблокированы стальными сейфовыми дверями. У этих дверей мы и столкнулись с Гуревичем, тщетно пытавшимся достучатся до охраны.
-- Не открывают, — недоуменно развел он руками.
-- Нужно сказать: «Сезам, отворись»! — пошутил я, но, как ни странно, заклинание подействовало: раздался надрывный металлический скрежет, и сейфовая дверь сдвинулась в сторону, не полностью, а только на ширину прохода одного человека. В образовавшейся щели показалось бледное лицо молодого офицера:
-- Депутаты? Ваши удостоверения? Проходите.
Как только мы оказались внутри, вновь послышался характерный скрип закрываемого сейфа:
-- Замуровали, демоны! — шепнул Гуревич с невеселой улыбкой.
И я тотчас же вспомнил: Ленинград, Большой дом на Литейном, следователь Сергей Сергеевич: «Вы не подозреваемый и не свидетель. Пока. Вы приглашены на профилактическую беседу. Но, если мы не найдем с Вами общего языка, Ваш процессуальный статус может быстро измениться».
Молчаливый офицер ведет нас гулким, пустынным коридором без окон, в котором эхо шагов отдается глухим, как в подземелье, отзвуком; поднимает на лифте; еще несколько шагов и мы оказываемся в приемной начальника Первого главного управления КГБ СССР — тайной и легендарной советской разведки.
-- Проходите, вас ждут.
Из-за большого, но не броского письменного стола, навстречу нам поднимается высокий, подтянутый мужчина, с крупными чертами лица и умными, с легкой грустинкой глазами. Протягивает крепкую ладонь:
-- Шебаршин, Леонид Владимирович. Назначен сегодня исполняющим обязанности председателя КГБ. Проходите, располагайтесь. Хотите чаю?
-- А что же Вы, Леонид Владимирович не перебрались в кабинет председателя? — бесцеремонно интересуется Гуревич.
Шебаршин чуть заметно улыбается:
-- Знаете, как-то привычнее в своем. Да и кто знает, сколько времени мне предстоит служить в новой должности? Стоит ли тратить время на переезд?
Бесшумный офицер приносит чай в граненых стаканах, покоящихся в массивных подстаканниках, и тонко нарезанный лимон. Докладывает:
-- Митинг на площади продолжается, призывы к штурму звучат, но никаких действий митингующие не предпринимают.
-- Ну и хорошо, что не предпринимают, - бесстрастно реагирует Шебаршин, — Они не предпринимают, и мы не будем. Будем пить чай.
Телефонный звонок: сразу становится понятным, что звонят из Генеральной прокуратуры. Речь идет об обыске в кабинете Крючкова.
-- Пожалуйста, приезжайте, — пожимает плечами Шбаршин, — создадим все условия для работы.
-- Все члены ГКЧП, в том числе Крючков, арестованы — поясняет он нам, — кроме Пуго. Борис Карлович покончил с собой. Жаль, очень жаль. Порядочный был человек. Супруга его тяжело ранена. Настоящая трагедия. Не могу понять, зачем они полезли в эту мышеловку? Ведь все было ясно с самого начала!
-- Что ясно? — в один голос откликаемся мы с Гуревичем.
-- Что затея обречена.
-- Именно поэтому группа «Альфа» и отказалась штурмовать Дом Советов? — в лоб спрашиваю я Шебаршина.
-- Отказалась? С чего это Вы взяли? — удивляется Леонид Владимирович.
-- Вся Москва об этом говорит.
-- Вся Москва не в курсе — досужая болтовня. На самом деле никакого приказа о штурме Дома Советов спецподразделения КГБ не получали. Был звонок Крючкова с устным распоряжением о приведении группы «Альфа» в боевую готовность и о выдвижении ее на исходные позиции. Командир «Альфы» напомнил Владимиру Александровичу о существующем порядке, по которому приказ о боевой операции отдается в письменном виде, через фельдъегеря, в запечатанном конверте. Крючков сказал: «Да — да» и повесил трубку.
-- Приказ не поступил?
-- Поступила команда «Отбой».
-- А если бы приказ поступил, он был бы выполнен? — продолжал я тормошить старого разведчика.
-- Разумеется. Мы — люди военные, у нас приказы не обсуждаются, а выполняются.
-- А как же войска? — обескуражено спросил Гуревич, — некоторые армейские части сразу же перешли на нашу сторону!
-- Не буду влезать в чужой огород. Пусть министерство обороны разбирается, кто там на чью сторону перешел. Скажу одно: у КГБ было достаточно сил, для того, чтобы взять под контроль Дом Советов. Причем, сделать это можно было с минимальными жертвами. Есть, например, специальные газовые смеси, обладающие мощным снотворным действием. Распылил — а потом только собирай спящих, да не забывай антидот вводить. Так что, справились бы, за час–полтора. Но, повторяю, приказа не было. И, слава богу, что не было.
-- Вы сочувствуете демократам? — оживился Гуревич.
-- Я России сочувствую: большой России, которая раньше называлась Российской империей, а потом — Советским Союзом! — Шебаршин не на шутку разошелся, — Я этой стране честно служу; заметьте — стране, а не идеологии и не партии. Идеологии меняются, а Россия остается. Но есть люди, в том числе, в самых верхних эшелонах власти, которые делают все, чтобы разрушить государство, развалить страну. При этом они почему-то называют себя «демократами», хотя к настоящей демократии, то есть народовластию, их деятельность не имеет никакого отношения. И вся эта мутная затея с ГКЧП, как мне кажется, придумана для того, чтобы развал пошел еще быстрее.
Он помолчал, словно жалея о своей горячности и, грустно уставившись на пустой стакан с чаем, добавил:
-- Жаль, что такие люди, как Крючков и Пуго попались на эту удочку. Теперь СССР будет рассыпаться, как карточный домик. А Российская Федерация станет его могильщиком. А потом и сама начнет разваливаться.
-- Что-то уж больно мрачно Вы, Леонид Владимирович смотрите в будущее, — не удержался Гуревич.
-- «По делам их узнаете их». Я вижу, как ваша «демократура» на пару с номенклатурой растаскивает страну.
-- «Демократура», как Вы выражаетесь, бывает разная, — с обидой заметил я, — есть и такая, что болеет за государство российское.
Не скрою, только когда стальные комитетские двери захлопнулись у меня за спиной, и я вновь оказался на улице — на свободе и с чистой совестью — мне удалось вздохнуть полной грудью. Как бы ни был умен и обаятелен генерал Шебаршин, а все же, сама атмосфера этого здания на Лубянке действовала на неподготовленного человека угнетающе.
-- Ух, — тряхнул головой и огляделся вокруг.
Прямо передо мной снимали с постамента Железного Феликса — какой-то бойкий молодец сидел у Дзержинского на плечах и обматывал его голову толстым металлическим тросом автокрана:
-- Вира, вира помалу! — крикнул молодец, соскользнув с памятника.
Феликс Эдмундович задрожал, задергался и, покачиваясь, тихо поплыл по ночному московскому небу. Толпа кричала «Ура!», а освещенное неверным светом прожектора, лицо первого председателя ВЧК, выражало лишь невозмутимое спокойствие, да еще, пожалуй, готовность по первому зову вернутся на свое рабочее место.
Только через четверть века в руки мне попалась книга генерала Шебаршина, где он в числе прочего вспоминает и об этой нашей единственной встрече. Вспоминает на удивление тепло, хотя мы явились к нему, как представители победившей «демократуры», как контролеры и комиссары новой российской власти. Но, видно, что-то он в нас тогда разглядел, что дало ему основание надеяться на лучшее.
Операция дискредитация!
На месте АП я бы ещё заставил идти в кандидаты ГД не только Баронову и Гудкова, но и ещё Каца, Гнилорыбова, Кашина и Просвирнина, чтобы совсем дискредитировать либерализм.
Выход из кавказского тупика есть!
Понятно, когда речь заходит о соблюдении «естественных прав человека» на Кавказе, то это почему-то с либеральной/патриотической точки зрения нужно делать за счёт жизней русских солдат и денег русских налогоплательщиков. «Насильно мил не будешь», всё это не нужно, как кавказцам, так и остальным гражданам России. Выход из этого круговорота ненависти и войны есть и он весьма понятный, увы, учитывая нынешние законы РФ, мы не можем говорить о нём в открытую. Но сама жизнь ставить эту тему на повестку дня.
Страстные желания сталинских патриотов
Объясните мне, идиоту, в чем сейчас сакральный смысл споров вокруг количества репрессированных? Откуда страстное желание патриота сообщить о том, что при Сталине было репрессировано «только» 3 миллиона невиновных граждан.
Даже если допустить, что это именно так, что же это так сильно меняет для текущего момента, что даже косвенное упоминание Сталина приводит в движение массы людей, желающих персонально тебе сообщить о том, что «не все так однозначно» и «вы все врете»?
Путинские сталинские соколы
В оценках деятельности Иосифа Сталина видными государственными деятелями РФ (касается не только нового министра образования товарища Васильевой) обращает на себя внимание постоянно используемый ими речевой оборот «при всех недостатках...». Чуть реже употребляется «было много плохого, но...».
«При всех недостатках» — это, надо понимать, больше миллиона расстрелянных по политическим статьям, почти четыре миллиона, отправленных в ГУЛАГ, около шести миллионов депортированных, столько же умерших от голода, неподдающееся подсчёту количество угробленных во время войны во всевозможных котлах, ну и так ещё, по мелочи. «Было много плохого» — тоже, наверняка, об этом. Трудно представить, что какие-то иные «недостатки» требуют такого специального и постоянного упоминания. Дома-то строили действительно неплохо.
В общем, товарищ Васильева, не будьте ханжой, здесь уже все свои. Вы на своих лекциях говорите прямо: «Несмотря на миллионы расстрелянных, безвинно посаженных, высланных, умерших от голода, погибших на войне и раскулаченных русских (в том числе) людей, Сталин...». А дальше уже по тексту, как вы любите, про единство нации, победу, государственное благо и экономику. Поверьте, слово «патриотизм», написанное за вашей спиной, заиграет совершенно новыми красками.
Евгений Левкович https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=10205130980473586&id=1816653547&pnref=story
Другого народа у меня для вас нет
В силу ряда неприятных обстоятельств оказался тут в одной из московских больниц (ничего опасного для жизни, не волнуйтесь). Больница (и моё хирургическое отделение, и вся она в целом) очень хорошая, не смотря на то что это обычная бесплатная государственная больница.
Чисто, уютно, вежливый персонал в костюмах такого зелено-бирюзового цвета, кругом цветы и удобные кресла, хайтек и все такое. В последний раз я в больнице лежал ещё в начале 2000-х с гайморитом и конечно же то учреждение по сравнению с этим было смердящим каким-то Дантовым адом. Никогда бы не поверил что у нас в стране появятся такие больницы.
Но главное не это. Больница и больница. Она моими налогами оплачена.
Главное другое. Лежка в больнице — это ведь наиближайшее единение с народом. Он сутками тебе дышит в бок, этот твой народ — плотнее, интимнее контакта не бывает. Тюрьма тут ни в какое сравнение не идёт, так как в тюрьме все же очень специфический контингент. А тут наше родное племя — сантехники, грузчики, инженера, водилы и тэ пэ.
Ну что могу сказать. Политизация на нуле пока по-прежнему. То есть из всего входящего в мои уши голосового трафика политика и смежные с ней социально-экономические темы составляют чуть больше нуля процентов.
Даже кряхтение по поводу каких-то там тягот жизни — ну оно такое, климатического характера, как на дождь кряхтят. Украина как политическая тема никого уже практически не ебет, хотя в моей палате из шести двое родом оттуда — один с Мариуполя, другой с Измаила. Но они покинули Украину ещё в молодости. Один раз только сказали: "Ох, Порошенко уже настолько обнаглел, что заявил будто мы и Украину незаконно от фашистов освободили, и даже Берлин незаконно освободили!" (!!!)
Это вот как раз тот, кто с Измаила заявил. Ну так, как в воздух плюнул, тема развития и поддержки не получила.
Ну, про Сирию как тему разговоров и говорить смешно.
Кряхтят, ворочаются, стонут, слушают футбол по радио, рассказывают анекдоты, которые я читал ещё в перестроечных газетах. Постоянно ругают молодёжь и её нравы (хотя мужики средних лет, от 40 до 60 максимум). Книг не читает практически никто. Я не вижу у них книг.
Но это вот наш народ. Они — наш народ, а не только бородатые люди в расписных татушках, трусящие в крафтовых барах.
Пустое слово
Все разговоры о «фашизме» во вновь осовеченной, деградирующей и стремящейся в политическое, историческое и культурное небытие РФ-ии выглядят чудовищно инфантильно и провинциально. Впрочем, и являются такими де факто.
Дискурс о «фашизме» — всегда советский. И всегда — навязанный. В Европе он отыгран и устарел. Там нет более самого, собственно, «зла» — коим является вновь реанимируемый доморощенный социализм (рассеянство). «Фашизм» нужен как фоновый устрашитель в ситуации «зла», дабы дать простор деятельности его онтологическим монополистам.
Фашизм — собственно — клише, практически «пустое понятие», призванное уже не обозначать угрозу, а именно заменять её. Заменять реальную угрозу — нереальной. Уходить от «здесь и сейчас» — в «там и нигде».
Фашизм — это волшебная мантра советских всех мастей. От совинтелов до томатной гебни. Слово из магической методички.
Крымский вопрос
Вы как хотите, и я конечно дико извиняюсь, но уверенность людей со светлыми лицами что в новой, свободной, процветающей, демократической и прогрессивной России при повторном референдуме о самоопределении Крыма — Крым непременно и единогласно пожелает из этой самой новой, свободной, процветающей, демократической и прогрессивной России съебать хоть куда, пусть даже обратно в Украину...
Эта уверенность немного настораживает.
«Никогда такого не было, и вот опять»
В РФ назначили нового министра, извините за выражение, образования. Ну, про сергианскую смесь псевдоправославия и сталинизма говорить даже и не хочется — это уже лет семь, как не новость в РФийском политическом мейнстриме. «Никогда такого не было, и вот опять», ага.
Но позабавила ее речь, которую она произносила на Клязьме. Мол, в 90-е годы в школах не учили «патриотизму», не рассказывали о том, какие были выдающиеся достижения в советские времена, и т.д.
Хе. Может, совсем уж юным клязьминским слушателям такую лапшу на уши и можно вешать. Но я — не совсем юн. И в школе как раз-таки в 90-е и учился. И вот что-то я не припомню, чтобы нам там пытались привить уважение к демократическим институтам, рыночной экономике, а также внушали космополитизм. А вот завываний на тему того, как раньше было зашибись, а теперь — плохо, какие советские ценности были «тоже хорошие», и вообще про потерянный рай под названием СССР — вот уж этого было дофига.
Добавлю к этому, что учились мы в основном по советским учебникам (других просто не было).
А в остальном товарищ министресса права — плоды такого воспитания мы видим сегодня.
Это уж да. И видим, и обоняем, и осязаем. По полной программе...
«Проделки деспотизма»
М.А. Дмитриев, рассказывая о том, как негодование московского общества вынудило Николая 1 сократить срок ареста С.Н. Глинки в 1830 г. (сам арест автор называет «проделкой деспотизма»), даёт прямо-таки русский канон для отношений с российской властью:
«Если б мы всегда были тверды и не отступались друг от друга, может быть, нас во что-нибудь и ставили...»
Новости благопристойности
Медведев абсолютно прав: у учителей зарплаты — благопристойные. Неблагопристойные — это самолет у Шувалова и яхта у Сечина.
Половые трудности либералов
Очень трогательно, что Ксения Ларина волнуется за «репутацию либеральной идеи», хотя, по моим наблюдениям, у либеральной идеи с репутацией все хорошо, а то, что у российских либералов елей по мощам и с репутацией погано, это их собственные половые трудности, к либеральной идее отношения не имеющие.
Проблемы индейцев шерифа не ебут. Вы слушаете «Эхо Москвы».
«Последний аккорд уходящего мира»
В эти дни 25 лет назад завершилась короткая и бесславная история ГКЧП, которая стала непосредственной причиной распада страны, где я родился.
Я могу говорить об этом событии как человек, проведший в Белом доме, на стороне протестующих, все критическое время, но и как человек, написавший заявление во Фрунзенский РК КПСС: «Не желаю состоять в партии, которая даже переворот организовать не может». Мне было 28. В этом все противоречие моего поколения — мы понимали, что так жить нельзя, но не хотели, боялись, не умели жить иначе. Поверьте, для тех, кто пережил Сталина, войну, брежневский застой был счастьем. Счастьем, которое — как отпуск — не может быть вечным (тупо кончаются деньги).
Жизнь втолкнула нас всех в иной мир. Кто-то смог стать в нем успешным, отвергнув весь прошлый багаж, кто-то долго держался за ушедшее и нахлебался забортной водички в 1990-е досыта. Но мы выплыли. Все. Вся страна. Последний аккорд уходящего мира — кризис 1998-го. И потом, казалось бы, только вверх.
Нам удалось перезапустить промышленность (я помню, как в 1995-м реально планировали закупки нефтепродуктов за рубежом, а в 2000-м уже не хватало места в трубе), получить для страны признание в крупнейших международных институтах (инвестиции так и поперли), зарплата стала практически удваиваться каждый год...
Но родовая травма России никуда не делась. И вернулась путинская реинкарнация ГКЧП с ее «номенклатурными привилегиями», с расходами на защиту режима от собственного народа, превышающими расходы на образование и здравоохранение, с пропагандой, внушающей, что альтернативой клептократическому несменяемому режиму является новый кризис 90-х... Вранье это! Кризис всегда готовит несменяемая власть. Это ее сущность.
И вот уже зарплаты в стране стали меньше, чем в Китае (где власть реально меняется каждые 10 лет), вот страна погружается в пучину самоизоляции (как самоизолировались в конце пути все авторитарные режимы), вот главным аргументом Кремля стало «если не мы, то кто?».
Все кончится и кончится скоро (еще при жизни моего поколения). А те, кто придут за нами, будут с удивлением разглядывать картинку с нынешними властителями и спрашивать: «А кто это?»
Ценители традиций античной демократии
А кто может объяснить, я совсем не понимаю — что за секта борцов с ЕГЭ? Опять активизировались ее участники в связи со сменой министра образования. То есть, культовую часть движения понимаю, есть такой демон, в их представлении, и его надо забороть методом заговаривания и порицания в любой удобной ситуации. Но у борцов какой-то немистический замысел есть, чего они от тварного мира-то хотят? Чтобы школы сами оценивали насколько их ученики усвоили программу, т.е качество своей собственной работы? Или чтобы университеты занимались организацией общефедеральных экзаминационных кампаний, причем каждый своей? Или чтобы школьники из Пскова при желании поступить в такой-то новосибирский вуз сами разбирались как им приемную комиссию пройти? Есть вообще согласованная в этом движении альтернатива демоническому ЕГЭ?
По размышлении, склоняюсь к мысли что противники ЕГЭ суть ценители традиций античной демократии и хотят чтобы места в университетах распределялись по жребию, без лишней суеты и крючкотворства.
Независимость от империи
Что можно посоветовать россиянам, встречающим 25-летие независимости как от бывшей империи, так и бывших завоеванных территорий? Думаю, прежде всего, три вещи.
Во-первых, распавшиеся империи никогда не восстанавливались — и пережившие их нации оказывались тем успешнее, чем быстрее им удавалось изжить имперские комплексы и найти свое новое место в мире, новых партнеров и — что самое важное — новые цели, отличные от оставленных в прошлом. Собственно, как раз всего этого и не хватает современной России, так как, перестав быть Советским Союзом, она — в лице как населения, так и элиты — продолжает осмысливать себя как империя, от которой остались одни воспоминания. Это имперское сознание должно уйти — чем скорее, тем лучше.
Во-вторых, нужно понять, что метрополии должны находить свое будущее во взаимодействии с себе подобными (или в относительно самостоятельном существовании). Безумным бредом может сегодня показаться любому европейцу «интеграция» Франции с Алжиром, Камеруном и Лаосом, Великобритании — с Пакистаном и Зимбабве, а Португалии — с Анголой или Мозамбиком. Не больше рациональности заключено и в российских попытках «реинтегрировать» постсоветское пространство и «азиатизировать» Россию через сближение ее с бывшими центральноазиатскими владениями. Никакое «евразийство» не оправдывает такой постановки задачи.
В-третьих, Россия должна пересмотреть свое отношение к основной поселенческой колонии, Зауралью, и осознать, что в сохранении ее в составе ныне единой страны заключено, пожалуй, ее единственное историческое преимущество перед европейскими нациями. Современная Россия — это нечто, напоминающее Португалию с входящей в ее состав Бразилией или Великобританию, по-прежнему управляющую США и Канадой. Экономически роль Сибири в России (в ее экспорте, бюджете и т.д.) сопоставима с той, которую бы играла сейчас Бразилия, будь она частью «Портобраза». И нужно ценить это столетиями созданное единство, поднимая роль регионов в политической и экономической жизни России.
25 лет назад в нашей стране разворачивались события, которые не были тогда (да и не являются сейчас) должным образом осмыслены. Дальнейшее развитие новой России невозможно без отхода от трактовки распада СССР как исторической случайности и без рационального анализа нашего прошлого и наших перспектив.
От «Русской Фабулы»: возможные очепятки, орфография, пунктуация и стилистика авторов сохранены в первозданном виде.
