Национал-утопист

Недавно я совершил поступок, которого сам от себя не ожидал. Я прочитал, от корки до корки, «Что делать?» Чернышевского. Уроки литературы в СССР, насквозь идеологизированные, могли вызвать (и вызывали) стойкую аллергию на всё, что школьная программа полагала необходимым для надлежащей обработки мозгов учащихся. То есть практически на всё, в том числе и на те произведения, которые в иных условиях могли доставить настоящее удовольствие молодым читателям. Такая судьба, например, едва не постигла «Войну и мир» — я прочитал её «залпом» в три дня, потому что заболел за две недели до того, как подошло время изучать Толстого по программе. Читал, не мог оторваться, а когда дело наконец дошло до уроков с «красными нитями, пролегающими через книгу» и с идеологической характеристикой её героев, понял, что не прочти я книгу раньше, теперь бы уже не прикоснулся к ней.

Может быть именно поэтому, памятуя о едва не потерянной для меня «Войне и мире», я и решил в конце концов попробовать Чернышевского. В памяти оставались только «Четвертый сон Веры Павловны» (и то лишь малая часть его, та, что вошла в учебник литературы), и мрачная фигура Рахметова. Ничего больше ни о фабуле романа, ни об иных персонажах я не знал. Не «не помнил», а именно не знал — учебник обошел их молчанием, а саму книгу я, разумеется, и в руки не брал.

И вот прочитал, оставшись в некотором недоумении. Не буду обсуждать (тем более — осуждать) художественные достоинства и недостатки романа. Я не литературный критик, да и оценки такого рода — штука сугубо индивидуальная. Малость удивил способ возвращения в действие фигуры считавшегося погибшим Лопухова, под именем Бьюмонта. Сюжет графа Монте-Кристо, возвращающегося из небытия, выглядел несколько фривольно для эпохального философского произведения, которым восторгался аж сам ВИЛ. Но настоящим открытием оказался тот самый «Четвертый сон», который и был с самого начала моей единственной зацепкой, придававшей хоть какую-то степень достоверности самому существованию романа. Не вдолби школа в нас футуристические картины счастливой жизни далеких потомков в алюминиевых дворцах, так и самого названия романа не осталось бы в памяти.

Но — surprise, surprise — даже и сам пресловутый сон оказался не совсем тем, что было в учебнике. Вернее сказать, учебник литературы передал лишь часть сна, оставив «за кадром» самое интересное.

Гид ведёт Веру Павловну по новому миру, устроенному по несбыточным (как мы знаем с высоты — или из ямы? — советского опыта) мечтам социалистов-утопистов.

Но есть у вас на юге и особая сторона, куда уезжает главная масса ваша. Эта сторона так и называется Новая Россия». — «Это где Одесса и Херсон?» — «Это в твое время, а теперь, смотри, вот где Новая Россия».

Не будем придираться к «Новоросии» на украинской земле — нас ждёт рыба покрупнее. Чернышевский даёт словесное описание границ этой Новой России, упоминая множество географических подробностей, но без привязки к конкретным объектам, за исключением одного, но ключевого места.

На далеком северо-востоке две реки, которые сливаются вместе прямо на востоке от того места, с которого смотрит Вера Павловна; дальше к югу, все в том же юго-восточном направлении, длинный и широкий залив; на юге далеко идет земля, расширяясь все больше к югу между этим заливом и длинным узким заливом, составляющим ее западную границу. Между западным узким заливом и морем, которое очень далеко на северо-западе, узкий перешеек.

Известно, что внимание Чернышевского было приковано к Америке. В самом романе герои живо интересуются войной в Канзасе, переросшей в гражданскую войну Севера и Юга, и многие комментаторы помещают Новую Россию в Северную Америку, а саму Веру Павловну в штат Канзас, откуда она может видеть слияние Миссисипи и Миссури к востоку от себя, длинный и широкий Мексиканский залив на юго-восток от слияния рек, узкий Калифорнийский залив на западе, узкий Калифорнийский полуостров («перешеек») на западе же, и, наконец, «море» (Тихий океан) дальше на запад от полуострова.

Но это никак не стыкуется с другой частью текста:

«Но мы в центре пустыни?» — говорит изумленная Вера Павловна. «Да, в центре бывшей пустыни; а теперь, как видишь, все пространство с севера, от той большой реки на северо-востоке, уже обращено в благодатнейшую землю, в землю такую же, какою была когда-то и опять стала теперь та полоса по морю на север от нее, про которую говорилось в старину, что она „кипит молоком и медом“. Мы не очень далеко, ты видишь, от южной границы возделанного пространства, горная часть полуострова еще остается песчаною, бесплодною степью, какою был в твое время весь полуостров; с каждым годом люди, вы, русские, все дальше отодвигаете границу пустыни на юг.

Ландшафт Канзаса — прерии. Степи, по-русски. Никак не песчаная пустыня. Но главное — в тексте наконец-то появляется привязка к местности, которую нельзя спутать ни с чем:

полоса по морю на север от нее, про которую говорилось в старину, что она "кипит молоком и медом"

«Земля молока и мёда», Обетованная земля, Ханаан — это Израиль. Здесь нет места разночтениям, сам автор отсекает любые сомнения, отсылая читателя к Истории. И внезапно все кусочки паззла складываются вместе в единую картину. Вера Павловна находится на Аравийском полуострове, в центрально-северной его части, на широте Синайского полуострова. Прямо на восток от неё — слияние рек Тигр и Евфрат в Месопотамии. На юго-восток от точки слияния — Персидский залив, «длинный и широкий». Земля далеко на юге, расширяющаяся к югу между этим заливом и другим, длинным и узким — Аравийский полуостров, а сам «длинный и узкий залив» — Красное море. На северо-западе, отделённое от Красного моря (вернее, от Суэцкого залива, являющегося его продолжением) узким перешейком — Средиземное море. Ну и, наконец, прямо на север от Аравии, по берегу Средиземного моря — он самый, Израиль.

Аравийский полуостров, а с ним и весь Ближний Восток (и уж, как минимум, территория нынешних Сирии, Ирака, Ливана, Иордании, Израиля) заселяется русскими. Не «новыми людьми», не «строителями нового общества» и прочими речекряками левых. Нет там ни арабов, ни евреев, ни прочих туркоманов. Жизненное пространство осваивается именно русскими. Аравия наш.

Ну что ж, спасибо и на том. Если б ещё и читали написанное, сняв идеологические шоры с глаз, то и вовсе цены б не было такому раннему сигналу от «основоположников». Да ведь и другой визионер тоже написал книгу о борьбе нации за жизненное пространство, и тоже в тюрьме — никто не поверил написанному. Зря.