Достоевский и Леонтьев
Достоевский – эталонный русский писатель. Наряду с иконами и русским авангардом, он наше экспортное культурное достояние, простите за каламбур. Можно сказать, Достоевский – культурное лицо России.
Лицо или маска? Вот вопрос. И понимал ли Достоевский Россию? И если понимал, все ли говорил о ней? Не боялся ли он ее?
Достоевский декларировал «что нищая земля наша, может быть, в конце концов скажет новое слово миру». Т. е. Россия – мессия; ее историческое призвание – «изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!». «Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю "в рабском виде исходил благословляя" Христос».
Это было сказано в знаменитой Пушкинской речи (1880), которая до сих пор считается эталоном понимания России.
Константин Леонтьев назвал такие упования «розовым христианством» («Наши новые христиане», 1882). Леонтьев в Россию-мессию не верил. И правильно, что не верил. Но антитезис он выдвинул ужасающий. Леонтьев, в отличие от Достоевского, понял, что Россия это, прежде всего, деспотическая государственность, «созданная влиянием византизма и татарщины». И вот в такую Россию он верил. В Россию кнута и плахи. Любовь христианская невозможна, зато возможна любовь к властям – вот, по сути, кредо Леонтьева.
Он верно увидел, что Россия принесет не «братское согласие», а квинтэссенцию деспотизма – и он это приветствует: «Чувство мое пророчит мне, что славянский православный царь возьмет когда-нибудь в руки социалистическое движение (так, как Константин Византийский взял в руки движение религиозное) и с благословения Церкви учредит социалистическую форму жизни на место буржуазно-либеральной. И будет этот социализм новым и суровым трояким рабством: общинам, Церкви и Царю».
Удивительно ясное пророчество о «симфонии» сталинского Кремля и Московской патриархии на базе колхозного рабства. Недаром его вдохновенно цитируют все православные сталинисты, от покойной Т. Глушковой до В. Карпеца. Леонтьев по-настоящему раскрылся и зазвучал только после советского исторического опыта, точнее – после Сталина. Но после ГУЛАГа и Голодомора апеллировать к этой части леонтьевского наследия немыслимо, я бы даже сказал преступно. Мне Леонтьев близок эстетически, но политически он чудовищен. Попытки наших нынешних охранителей задействовать его в качестве фактора актуальной политической мысли говорят о весьма серьезной поврежденности русского сознания. Сегодняшним апологетам Леонтьева недостаточно Сталина - они считают, что Леонтьев еще не сбылся во всей полноте...
Да, он победил в споре с Достоевским – это исторический факт. Как мы теперь знаем, Россия готовила миру не «братское согласие», а ГУЛАГ. Речь не о том, кто из этих двух писателей больший христианин. Я-то полагаю, что Достоевский. Леонтьев по мнению Бердяева вообще чуть ли не сатанист. Но в споре о России победил Леонтьев. Он, в отличие от Достоевского, не побоялся вглядеться в суть России и назвать ее. Более того: воспеть ее.
Я полагаю, эту суть видел и Достоевский, но молчал. Он боялся. Он предпочитал видеть в России мессию, а зло связывать в основном с западными влияниями, с приходящими извне «бесами». Ему приоткрывалась подлинная сущность России как будущей антиутопии, но он не мог принять, а тем более воспеть ее, в отличие от Леонтьева. Но он не мог и восстать против нее, ибо восстать против России – это было для Достоевского немыслимо. Это сносило всю его почвенническую картину мира. Оставалось и дальше придумывать себе богоносную Россию-мессию, несущую миру «братское согласие», и прятаться в эту веру, как под одеяло. Пример – Пушкинская речь.
Но одним глазком Достоевский все же заглядывал в бездну. В романе «Бесы» есть такой мрачный персонаж – Шигалев, теоретик «социального устройства будущего общества». Это весьма примечательная фигура. Он решительно отвергает западных идеологов социализма: «Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия, все это годится разве для воробьев, а не для общества человеческого». «Все рабы и в рабстве равны», - так Петр Верховенский выразил суть системы Шигалева. Тезис явно перекликается с высказыванием известного историка М.М. Ковалевского: «Деспотии Востока могли первые породить мысль о том, что равенство возможно в бесправии, а, следовательно, и при отсутствии свобод». Равенство всех в бесправии перед лицом государства, воплощенного в царе, является, пусть и с некоторыми оговорками, базовым качеством московского тяглового строя, ставшего архетипом России. Именно этот архетип и зазвучал с новой силой в большевизме, особенно – в Сталине. И точно так же, как Сталин вырастает из России, из нее же вырастает Шигалев с его системной теорией. Шигалев почвенен – вот тайное послание, заключенное Достоевским в этом сумеречном персонаже.
Зададимся следующим вопросом. Кого предпочел бы традиционалист Леонтьев: западника-либерала Степана Трофимовича Верховенского или его сына Петеньку с Шигалевым? Несомненно, последних, учитывая отвращение Леонтьева к «буржуазно-либеральной форме жизни», доходившее у него до принятия социализма как новой возможной формы рабства. Он считал, что «коммунизм в своих буйных стремлениях к идеалу неподвижного равенства должен рядом различных сочетаний с другими началами привести постепенно, с одной стороны, к меньшей подвижности капитала и собственности, с другой – к новому юридическому неравенству, к новым привилегиям, к стеснениям личной свободы и принудительным корпоративным группам, законами резко очерченным; вероятно даже, к новым формам личного рабства или закрепощения (хотя бы косвенного, иначе названного)». В известном письме к Тихомирову Леонтьев рассуждает о том же: «Я имею некий особый взгляд на коммунизм и социализм, который можно сформулировать двояко: во-1-х, так – либерализм есть революция (смешение, ассимиляция); социализм есть деспотическая организация (будущего); и иначе: осуществление социализма в жизни будет выражением потребности приостановить излишнюю подвижность жизни (с 89 года XVIII столетия). Сравните кое-какие места в моих книгах с теми местами Вашей последней статьи, где Вы говорите о неизбежности неравноправности при новой организации труда, – и Вам станет понятным главный пункт нашего соприкосновения».
Леонтьев предвосхитил тех русских консерваторов (и прошлых, и нынешних), для которых Ленин и большевики предпочтительнее демократов-февралистов. Леонтьев бесценен, поскольку с беспримерным цинизмом и откровенностью выразил концентрат, суть т.н. «русской идеи» - человеконенавистнический пафос тотального рабства. Именно в леонтьевской оптике становится очевидным, что шигалевщина, большевизм всецело находятся в контексте «русской идеи», произрастая из самой российской почвы.
На это же намекает и Достоевский самой фамилией – Шигалев. Дело в том, что у Ивана Грозного был такой военачальник из служилых татар: Шиг-Алей (Шигалей). Он являлся главнокомандующим московскими войсками в Ливонской и Литовской войнах, а его ударной силой были служилые татары, отличавшиеся особой жестокостью в отношении европейцев (действия Шигалея в Ливонии и сама эта война вызывали критику со стороны группы Сильвестра, Адашева и Курбского). Послать нам менее тонкий намек Достоевский не решился, а может и просто не захотел как художник. Так или иначе, из него в итоге сделали благостную христианскую маску, ловко скрывающую от мира подлинное, железное лицо России, которое столь беззастенчиво и вдохновенно запечатлел Константин Леонтьев.
Что роднит Достоевского и Леонтьева, несмотря на их столь разительную непохожесть? Они оба – крайние. Достоевский предлагает утопию, «великую, общую гармонию», а Леонтьев – антиутопию, «скрежещущее мракобесие». Оба отвергают ненавистную им буржуазную середину. Отсутствие буржуазной середины всегда было чуть ли не главной русской проблемой. Но реалистом в споре двух писателей оказался, повторяю, Леонтьев. Он сказал всю правду о России. Плохо то, что при этом он стал апологетом зла. Он и сейчас живой апостол вертухаев и вшивых колымских бараков, тупых, жадных чинуш и казенной церковности - жалкая участь для эстета и ницшеанца, хотя и вполне заслуженная.
Октябрь 2012 г. Источник
