Русский боженька прощает всякого...
Куплю антиквариат по московским ценам. Иконы, прялки, сундуки, монеты, кружева, самовары. И телефонный номер. Объявление висит у вокзала, почты, ломбарда, толкучки.
Лес и старина - весь экспорт Костромской области. И сливочное масло. Больше ничего.
Ресурсы эти подходят к концу. В лесу нету леса, а в деревнях - старины. А раньше... Раньше, говорят, иконы везли телегами. Как при царе - карасей и грибы. Кончились иконы - взялись за самовары. Потом исчезли прялки и сундучки. Расписные столики и горки. Лавки, кровати, стулья. Ухваты, бочки, горшки. Брали без разбору. Из мертвых изб, из жилых. Из под носа хозяев. Уйдет старушка за клюквой, вернется - избу обчистили. Наконец, ничего не осталось.
Деревенские мифы говорят о возмездии.
Церковь была старая, красивая. Ну пока не сожгли. А сожгли ее по пьяни, от муравейника. Иконы, до гари, уволок Колька. Колька Голубев, из тех Голубевых, что за речкой. Он и сгрузил все.
В Москву, говорят, отвез, с братом, на толкучку. Вот только счастья от денег не было. Купили Днепр с коляской и на том Днепре оба разбилися. Икон было до хера великого. В пять рядов, доска почета. Звали меня выламывать. Я было, собрался.
И тут как бы голос. -Не ходи. А я ему, тому голосу: -Да с какого хуя? А он мне: -Не ходи, и все. Хуево будет. Ну я и не пошел. Они, то есть, Санька и Толька, это дело нарушили. Выломали к хуям. Вышла телега с горкой. Все, как есть, свезли к перекупщику.
Перекупщик тот был как бы москаль. Но по мне - с преисподней. Что цыган чернявый.
Санька через год утонул. А Тольку перешибли трактором. Он, пока в параличе лежал, говорит: -А ты, пес, почему не пришел? Рассказал про голос. Толька подумал и говорит: -Никола тебя спас, ни дать ни взять, Никола. И в ту же зиму помер.
Деревни, что нарушили, бомбили. Жуткое дело. Телегами несли, вещмешками. Пошла и я на пепелище. В Коровье, где мать жила. Там лес сейчас, а тогда были избы. Поплакала у маменьки. Пошла к Авдеихе. Ну в избу, где она померла. Она там, считай, до последнего. Когда уже всех выгнали. Там, как и везде. Бедлам. Все кверху дном.
А снаружи, вдоль двора - иконы. Ну я то их знаю, те иконы. Авдеиха, она в церкви ключницей была. Спас Нерукотворный, Никола, Авраамий, собор всех святых. Глянула... батюшки светы! Как один - расстрелянные. Стреляли по ним, как в тире. Кто стрелял? А вот Ванька. Ванька и стрелял.
Дружбист на лесопункте. Говорят, шабашил тем, что бомбил. Месяца не прошло, как он себе пол руки отмахнул пилой. Той самой, которой стрелял по боженькам.
Я так думаю. Это мифы.
Правда другая.
Ехал на такси из города. Болтал о том о сём. -Как живется? -Хреново -А что так? -Денег нет, работы. Вот раньше... -Что раньше? -Раньше было заебись. Были иконы. Начал, короче, батя. По мелочи. Там стащит, там унесет. Все ж пустое стояло. Целые села. Батя сдавал перекупщику. Я говорю, батя, зачем? Я с армии был. В Москве служил, знал ту Москву.
Съездил, нашел прямые концы. Зажили. Купили копейку с прицепом. На том прицеле мы столько в Москву перевезли. Не поверишь! Одних иконостасов три штуки. Две церкви, одна часовня. И домовых икон без счету. Дом построили, потом второй, на озере. Живем. Бате девяносто стукнет. Но, вишь, икон уже нет. Денег нет. Таксую. Тебе, кстати, патефон не нужен?
Доехав, куда было надо, я расплатился и вышел. Русский боженька прощает всякого...
Андрей Павличенков
