Притча об Энтео и покемоне

Вдохновение:

Я боялся пользоваться той силой, что находилась в этих яйцах, небрежно подкинутых предателями Родины к стенам американского посольства. Сначала около слепящих своей белизной стен появлялись одна или две кругляшки, но потом их становилось все больше и больше. Люди забирали их к себе домой, мыли и согревали. Кто-то пытался извлечь их внутренности с помощью разбиения, кто-то - с помощью сверления. Однако, многие со временем догадались, что для появления содержимого нужно сказать тайное заклятье, такой себе "трах-тидибох" православного страха.

Кто видел суть яйца, тот знал, что в нем теплилась жизнь - разноцветный бес, сообщающий крамольные истины. Называли его покемоном. Люди пытались с ним общаться, дары принимали или от страха умерщвляли, но чаще всего прятали.

Страна была покрыта работающим "Пакетом Яровой". Полиция нравов бдила днями и ночами. Каждый, кто вызывал создание, отправлялся через культурное наследие державы - почерневшие двери ФСБ. Мрак и смута. Однако, что есть человек, если не вечное сияние разума?

Яйцо мне принесла одна женщина. Ее лицо было невозможно рассмотреть из-за капюшона. Она испуганно передала мне его и скрылась с глаз долой. Лишь было слышно утихающие всхлипы. Страшно ей было. Что с ним делать оставалось? Только смотреть? Али сжечь на костре? Стало лишать оно меня разума. Не улетучивались мысли из головы. И так крутил, и сяк крутил. И нюхал, и облизывал. Не мог понять, что таит в себе сей эллипсоид. Необходимые слова крутились в голове, но произнести заветное было трудно. Невесть что могло последовать далее? Ящик Пандоры настоящий.

- Через кочку и сугроб, мимо глаза - прямо в лоб. Вызываю Соросчу, крик души, я не шучу. Появился аватар, открывается портал. Снимаю санкции! - Я испуганно и рефлекторно прикрыл себе рот рукой. Сорвалось! Бесовщина овладела. Предчувствие нехорошее закралось в сердце.

Яйцо захрустело, послышался звук срабатывающего механизма, и верхняя половина его откинулась, словно крышка, назад. Пар вышел со свистом наружу. Внутри находился коричневый комок шерсти. Сизая дымка исходила от организма. Существо распрямилось и развернулось ко мне, показав свои длинные лисьи уши, вытянутую мордочку, маленькие черные глазки и щелку рта. Оно аккуратно вдохнуло ноздрями. Секунда - и оно ловко запрыгнуло на мои колени. Я был парализован от страха, лишь руки были скручены в богомольной форме. Коричневое создание достало из-за спины пачку сигарет, вытянуло одну и вперилось глазами в её краешек. Через несколько секунд сигарета начала тлеть, после чего оказалась у краешка рта твари, которая решила медленно пыхтеть табачным дымом.

- Значит так, зовут меня Соросчу, - сказало животное с явным американским акцентом. - Создан я был отцом однокоренным. Заброшен американскими спецслужбами, - выдохнул густой дым Соросчу. - Ситуация следующая: оппозиция у вас как-то не удалась, пролетариат разлагается, средний класс имманентный. Остается одно - захват духовности.

- Господи, прости. Живое?

- Нет, лишь игра твоего больного воображения. Шучу. Не шучу. Меня понимаешь?

- Сгинь, нечисть. Не понимаю я тебя, не слышу я тебя. Замолчи. Не говори о духовности, коей я жизнь отдал, - безумно пролепетал я.

- Не о той духовности речь идет. В "Манеже" скульптуры громил? Громил. Работу Сидуры уничтожил? Уничтожил, - Соросчу выплюнул окурок и выдохнул дым мне в лицо. - Так а ты знал, под чьим знаком сотворены они были?

Смутить меня бес хотел. Заколдовать уши. Запорошить глаза. Заклеить рот. Не поддаваться надо было, стал я молитву про себя читать.

- Не поможет, - сказал Соросчу. - Я же с канцелярией связь держу. Побочный эффект генной инженерии и наркотиков, - существо томно закатило глаза, - Ближе к теме, романтика потом. На чем остановились? На искусстве. Искусство - это отображение эмоций божьих. Так Бог свои чувства через художника вам, людям, передает.

- Не искушай ирод, не предлагай яблоко эдемское. Дьявольские те лики.

Соросчу подпрыгнул и нанес хлесткий удар ладонью по лицу моему, выразив мысли с помощью непереводимой японской игры слов.

- Ты за языком следи. Там еще не забыли о твоих содомских проступках с попом Иерофаном.

Откуда знает он о шалости нашей мимолетной? Ну пошалили с мальчуганами. Ну бывает. Явно сила темная там лежит.

- Так кто ты?

- Ангел демократии, Энтео. Ангел, мать его, демократии.

- Так власть же владыки от Бога, поэтому и народ через государя с Всевышним общается.

Соросчу выдохнул, потер крохотную переносицу лапками.

- Это власть у вас от Бога, потому что мозги из жопы. Ему наверху на власть вашу насрать, тут вы сами как-то. А великое не трогайте. Творение художника суть его смерти. Некрофилы проклятые. Все на костях танцуете.

Безумие. Чистое безумие такое говорить и слушать. Закрыл уши, затряс головой, пену изо рта пустил. Замычал. Не мог стерпеть.

Существо снова нанесло удары по лицу, приводя меня в чувство.

- Чем докажешь, чем докажешь? - закричал я.

- Пошли, - ответил Соросчу и хлопнул в лапки.

Лютый ветер морозил, и дождь неприятный моросил. Вокруг красовалась темная водяная гладь, усеянная оскалившимися антеннами кораблей. Появились мы на Петровской Пристани. В нос с морским бризом залетал неприятный запах смеси общественного туалета с сырой древесиной.

- Что за запах? - отметил я усилившийся смрад.

- Это говно и палки. Будешь ты, Энтео, строить Вавилонскую башню, как в Библейском придании.

- Зачем?

- А ты еще не понял? Грехи замаливать, ради Господа и демократии, - Соросчу уселся на черную скульптуру скрещенных массивных якорей.

- Не поклонюсь я темным силам.

Соросчу снова достал сигарету (волшебство, где он мог пачку хранить?), посмотрел на черное небо, взметнул ввысь и приземлился мне на спину, оседлав и схватив за уши.

- Пошел, - приказало существо.

Что-то случилось... Ни сбросить вниз гада не могу, ни сопротивляться. Застыл в покорстве, оставила тело земное и душа, и дух, и разум. Опустилась голова, заволокло туманом мир, где правят только вещи. Руки с ногами не слушались. Словно невидимая длань направляла меня то к говну, то к палкам, то к говну, то к палкам. Положил палку, скрепил пахучим и тягучим, потом перегородку и снова. Я = машина. Я = бессмыслие. Я = послушание и исполнение. Время перестало существовать. Шли дни, месяцы, годы. Дожди подмывали говно - оседала конструкция. Ветра разносили говно - оседала конструкция. Молния била в говно - оседала конструкция. Милиция убирала говно - оседала конструкция. Корабли и танки обстреливали говно - оседала конструкция. Но не рушилась. Не смыкал я глаз. День в обнимку с ночью превратились лишь в смену освещения. Соросчу не спал, только молча курил. Исхудал я, истощила меня работа. Кости виднелись сквозь серую кожу потончавшую. Кашель горло дер. Однако строил я, обезумел, ожесточился. Есть не ел. Пить не пил. Дышать не дышал. Умер ради идеи. Всего себя ради цели отдал. Тучи остались позади, а твердь земная и подавно: квартиры, дворы-колодцы, сиськи церквей, музеев колонны. Одежда износилась, оказался я абсолютно голым. Прям как на свет Божий только-только появился. Чистым себя ощущал, хоть и в говне измазанным. Ведь чистота в других местах обитает. Уже небо видно. Близко до него. Близко. Постепенно дойдем, как танки до Берлина.

Остановились мы.

- Ну вот и пришли, - выдохнул Соросчу и слез с моей спины. - Готов небесную обитель прорвать?

- Готов, - ответил я и счастлив был. Даже не знал, отчего я счастлив, но понимал, что труд физический лишнее из котелка моего выбивает.

Соросчу широко раскрыл рот, оголив два белоснежных клыка. Один из них он схватил волосатой конечностью своей и начал шатать из стороны в сторону. Так и вырвал. Протянул его мне.

- Зубило твое будет, - сказал Соросчу. - А этим бить по нему будешь. Дерзай, - и протянул мне молоток золотой.

Трудно было твердь небесную одолевать. Не поддавался мрамор. Крохи запорошили глаза, липли к лицу потному, а как ноздри забивали... передать невозможно. Но не стоило обращать внимание на пыль, осевшую на ботинках, когда двигался ты по пути праведному. Все дни, месяцы и годы сызнова пошли. Однако не было больше ни дождя, ни танков, ни ветра с молниями. А сила наоборот приливала, просто гневно наполняла бренную оболочку. Голову мысли заполонили - скрепились в сеть прочную. Со всей яростью бил я по мрамору, со всей гордостью выдыхал, со всей радостью вдыхал, со всей любовью колотил, со всей усладой говорил, со всей отрадой смеялся, с упокоением молился. И лишь Соросчу курил и похлопывал меня по заднице.

- Когда конец? - спрашивал я похожими на чернослив губами.

- Когда от жажды ты сознание потеряешь, - спокойно говорил житель небесный.

Хотел я пить, хотел я чувствовать, как влага сладкая горло наполняет да жизни придает. Но еще существовала возможность стоять на ногах. Был удар. Была возможность. Был удар. Была возможность. Был удар. Была возможность. Удар. Возможность. Удар. Возможность. Стук. Вздох. Стук. Вздох. Стук. Не было вздоха.

Очнулся я в говне. Пробил я дамбу небесную. Смыло конструкцию мою многолетнюю. Смыло башни соборов вековых. Смыло фасады изощренные имперские. Смыло дворы обоссанные советские. Смыло шпили обсосанные государственные. Смыло заводы масляные. Смыло машины страшные. Смыло людей безликих. И куранты утонули. И красные стены покоричневели. И государь пузыри пускал. А я плавал в говне и радовался.

.

.

.

Проснулся Энтео и понял, что покемонов из церквей нужно изгнать.