Побег из Шоушенка
Сергей Гуриев — российский экономист, доктор наук, ректор Российской экономической школы, недавно покинул Россию, сообщив в интервью изданию The New York Times, что не собирается возвращаться, пока есть даже мизерный шанс потерять свободу. Гуриев был один из авторов экспертного заключения в пользу руководства компании ЮКОС, долгое время работал консультантом в правительстве Дмитрия Медведева, теперь он оказался в вынужденной эмиграции. Почему прогрессивные экономисты вместо того, чтобы быть интеллектуальным локомотивом общественных изменений, спешно покидают страну? В вопросе разбирается экономист Артем Северский.
Не знаю, отметил ли уже кто-либо в недавнем казусе Гуриева следующее. Из страха потерять свободу, из страны уехал ректор самого маститого обществоведческого вуза страны. Настоящий инженер человеческих душ, который мог бы стать одним из двигателей интеллектуальных, а за ними и поведенческих преобразований в стране. Стать именно для того, чтобы не пришлось уезжать из страны. Но нет, Гуриев всегда предпочитал "конструктив": участие в комиссиях по модернизации, экспертные консультации и колонки. С расчетом на то, что "ну не могут же в Кремле не понять в конце концов!" Не могут, конечно. Всё в Кремле понимают. А вот ректор РЭШ, прекрасно знакомый со всеми теориями о сущности extractive/natural states (естественного государства), действительно почему-то не понимал. И на что-то надеялся.
Меня всегда удивляло, насколько тихой и незаметной была РЭШ в российском публичном дискурсивном поле. Парадоксальным образом, чем больше возможностей люди получали для структурирования и изложения своей политэкономической мысли, тем меньше участия они принимали в развитии общего уровня этой самой мысли. Если в 19-м веке приобщение к мировому политэкономическому дискурсу производило настоящую революцию в российском обществе, то в 21-м все новые источники остаются чрезвычайно закрытыми, а в головах людей, далеких от политэкономических штудий, царит какой-то невероятный теоретический кавардак с обильным присутствием мальтузианства и марксизма. На этом фоне чрезвычайно странно читать Гуриева и Сонина, главных спикеров лагеря современной экономики и политической экономии, ограничивающихся советами вроде «ну не надо же так жестко-то» и «Россия для всех».
В 18-19 веках в Европе, её колониях (а за ними и в таком далеком от Запада обществе, как Япония) прошли национальные революции. Эти революции смели бытовавшую повсеместно (и совсем не уникальную для России) форму сословно-стяжательного правления с её привилегированными группами, бесправием для низших классов, повсеместными монополиями и прочими институтами извлечения ренты. Подобное стяжательство выгодно локально, а потому бороться с ним сложно. В ходе большинства национальных революций людям, понимавшим несовместимость стяжательного, "экстрактивного" или "естественного" государства с долгосрочным экономическим развитием, приходилось, так или иначе, силой бороться с выгодополучателями старого режима. Нет, кажется, ни одного примера в истории, когда приобщенные к источникам ренты элиты добровольно отказались бы от сиюминутных личных выгод ради общественного развития.
В России национальной революции не произошло. Вернее, Февральская революция, которая могла бы стать национальной, была подорвана и перехвачена группой террористов, уровень самоуверенности, беспринципности и кровожадности которых не знал себе равных. Нам только предстоит заменить естественную форму государства открытой, экстрактивную — инклюзивной, сословную — национальной. Нельзя преуменьшить революционность этой перемены, как и её сложность — большая часть мира продолжает жить в условиях естественного, хищнического государства, и его преодоление вовсе не гарантировано.
Такая революционная перемена невозможна без революции в умах — открытое государство это дитя Просвещения, и его появление возможно только после распространения понимания принципиальной несовместимости стяжательской модели управления с долгосрочным развитием. Неудивительно, что базу успешных национальных революций закладывали ведущие мыслители своего времени — от Жана-Жака Руссо до Ёсиды Сёина. Университеты вообще, как правило, плодили революционные кадры. Ведь именно образованные студенты и выпускники наиболее сильно ощущали свою бесполезность для режима, построенного вокруг устоявшихся схем отъема и перераспределения прибыли. Одновременно, они более других были способны сформулировать, озвучить и донести до общества свои мысли.
В чём же отличие РЭШ? Почему институт, и сам его ректор, не оказались на острие интеллектуальной борьбы за обновление государства в соответствии с последними достижениями обществоведческой мысли? Отчасти, это наверное удобство современного мира — в 19-м веке даже немцу, оказавшемуся не при делах в феодальной Баварии, было бы сложновато перебраться в отреформированную Британию, а для японца такой путь был просто невозможен. Сейчас все проще - особенно русским, которые будучи носителями европейского наследия легко ассимилируются в любой западной стране. И действительно, сам Сонин как раз недавно писал о том, насколько активно успешные экономисты уезжают из страны. Зачем что-то менять здесь, если можно уехать и пользоваться результатами уже свершившейся национальной революции за границей?
Но значительно упавшая относительно 19-го века стоимость отъезда - это лишь часть ответа. Насколько я знаю, "ситуайен" Гуриев не собирался никуда эмигрировать, а намеревался строить ведущий институт по своей специальности именно в России. И успешно это делал. Эту мотивацию разделяют сотни тысяч успешных людей, которые понимают, что именно в своей стране, России, они способны осуществить нечто особенное, нечто новое и несравнимое в масштабах с теми достижениями, которые доступны им на Западе. Россия манит именно своей пустотой и незавершенностью. В США наверное уже никогда не появится новый Гарвард, но в России создать новое учебно-исследовательское заведение, способное превзойти все существующие — вполне возможно.
Возможно, да невозможно. Гуриев ощутил это на собственном опыте вслед за неучтенным числом других граждан, которым пришлось оставить плоды своей работы, в некоторых случаях буквально передав их во владение чужаков. Для Гуриева это не должно было быть сюрпризом. Наверняка, многих его знакомых, так или иначе, вынудили уехать. И, тем не менее, судя по его публичным выступлениям, он предпочитал считать такие инциденты исключениями, а не системным отображением природы существующего государственного уклада. И в этом взгляде, пожалуй, и кроется основная причина отказа от интеллектуального лидерства в публичном "оппозиционном" дискурсе — в убеждении, что коррупция и силовой беспредел это аномалии, а не норма. Как бы это убеждение ни противоречило массе фактов и современной научной мысли о государственности. Пока такое убеждение сохраняется, и тем более, пока оно сохраняется в ведущих мозговых центрах страны, для людей, отказывающихся встраиваться в сложившуюся систему извлечения ренты, выбор будет один — уезжай или рискуй свободой.
