Грозовой горизонт. Эпилог
Сказка о глупом Драконе
Жил-был на Западе один Дракон. Он почти ничем не отличался от своих собратьев: такой же вечно голодный, зубастый, жадный, подлый и задиристый. Беда его состояла в том, что всех этих качеств у него наличествовало чуть-чуть больше, чем нужно, а вот ума, и, следовательно, умения лавировать и вступать в соглашения с другими Драконами — чуть-чуть меньше.
Долго ли, коротко ли, но дела у нашего Дракона шли всё хуже и хуже.
Прочие Драконы, у кого ума было самую чуточку побольше, смекнули, что драть с людишек по семьдесят семь шкур да при этом ещё ими же и закусывать не то, чтобы совсем неинтересно, но выгодно лишь в срочной и среднесрочной перспективе, а вот в долгосрочной — не только невыгодно, но и опасно. Поэтому они, каждый в силу своих возможностей и разумения, принялись со своими людишками договариваться о совместных действиях против других Драконов. Драконы завели себе Мастеров и Книжников. Мастера, обретя относительную свободу трудиться под защитой своих Драконов, взялись ладить Драконам алмазные зубы и стальные когти, полировать медную чешую, укреплять крылья и вытягивать шипы, прочищать огнедышащие ноздри и варить новые зелья, чтобы огонь Драконов жёг сильнее и горел дольше. Книжники, наблюдая за битвами Драконов, раздумывали, спорили, прикидывали и подсказывали Драконам, как им ловчей поворачиваться, чтобы прочих Драконов одолеть. Со временем людишки даже привыкли к своим Драконам и стали вместе с ними ходить войной на чужих Драконов и людишек. Самые умные из Драконов собирали у себя лучших Книжников и Мастеров и давали им столько свободы, сколько те могли унести, справедливо полагая, что все от этого со временем только выиграют. Ведь людской век короток, а Драконы живут, можно сказать, вечно, и погибнуть могут только в бою.
Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается, но однажды совсем одолели остальные Драконы нашего неумеху: бедняга ослабел, зубы расшатались и заржавели, шипы вывалились, чешуя топорщилась и свистела в полёте, заранее предупреждая всех, а особенно — тех, кого не следовало бы предупреждать, о его приближении, и огонь его уже не мог обжечь, а только щекотал сверкающие шкуры врагов. И настал день, когда пришлось ему совсем туго: в страшном бою оторвали ему половину хвоста, отгрызли крылья, вышибли третью пару глаз, которой Драконы смотрят сквозь Время в Будущее, — насилу удрал он назад в свою пещеру.
Лежит, стонет, проклинает врагов, на чём свет стоит.
Собрались вокруг своего Дракона людишки — те, что ещё имелись. А было их очень мало: без Мастеров и Книжников жизнь совсем не ладилась, людишки постепенно и разбежались, ушли к другим Драконам, туда, где можно было детей в ученики к Мастерам и Книжникам пристроить, а себе на спокойную старость заработать. Остались лишь самые ленивые, косорукие да нелюбопытные — те, что придумывают пословицы вроде «Стерпится — слюбится» да «Хоть кривой, да свой». Посмотрели люди, почесали в затылках… Ничего не поделаешь, развели они руками. Нам одним тебя на крыло не поставить, а научить нас некому: всех толковых Мастеров и Книжников ты сам если не сожрал, то выгнал, а до кого не дотянулся — тот сам утёк.
Отвернулся Дракон и смежил веки. Стало ему тоскливо-претоскливо — хоть и вправду помирай.
И тут слышит он шёпот в самое ухо:
— Вот что я тебе присоветую, болезный. Ползи-ка ты на Восток, да подальше, и смотри, не на юг забирай, а на север. Слыхивал я, живёт в тех северных лесах и болотах народ, и нет у него своих драконов, и отродясь не было. Сумеешь до них добраться и прищучить, как следует — будешь жить, нет — помрёшь тут, совсем один.
Крепко призадумался Дракон и решил: была — не была, да и деваться некуда. И пополз, куда ему насоветовали.
Люди северные, что в лесах да болотах обитали, и вправду никогда прежде Драконов не видели. А Дракон был хоть и потрёпанный, но ещё живой, и против Дракона, голодного и потому особенно хитрого, никакой человек не устоит. Уж такова сила вещей, и ничего тут не поделаешь.
И стал Дракон на далёком Севере жить-поживать, добра наживать, людишек пожёвывать, да на других Драконов гоголем посматривать: вот, мол, какой я хитрец-молодец! Прочим Драконам было не до него: всё, что им требовалось, получали они в обмен на диковины, выделываемые их Мастерами — по тысяче шкурок прекрасного соболя за острый ножик да блестящие бусы, а уж за карету расписную на мягких рессорах, что даже по ухабистым северным тропам словно лань невесомая летела — и вовсе миллион. Дракон и больше бы дал, да не мог со своих людишек содрать. А собственных Мастеров и Книжников у него по-прежнему не водилось в заметном достатке. Оно и верно: откуда им в лесу да на болоте, придавленных драконьим брюхом и смрадным духом, взяться? Потому крылья себе Дракон так и не вырастил, на пузе ползал. Да такую мозоль на шкуре нарастил, что никаким железом людским её не взять. Даже внешне Дракон сильно изменился: брюхо от полбы раздулось и отяжелело, морда вытянулась, зубы поредели и пожелтели, лапы укоротились и раскорячились. Уж на что прежде наш Дракон красавцем не слыл, а теперь и вовсе.
И всё бы ничего, да грянула на Севере страшная напасть: приполз с Востока, из степей далёких, страшный зверь — Крокодил. Был Дракон против этого Крокодила, всё равно что плотник супротив столяра. И ничего ему не осталось — только попробовать притвориться таким же Крокодилом, чтобы не сожрали и не выгнали в чисто поле с голоду помирать.
И что примечательно — у Дракона это притворство так ладно да складно вышло, что он и сам нарадоваться да нахвалиться своему новому уменью не мог. Но удивлялся он недолго — уж что-что, а рефлексиями наша зверушка и в лучшие времена не особо мучилась, а уж теперь — только успевай поворачиваться, некогда размышлять. Свою новую личину Дракон, впрочем, не особо жаловал — можно даже сказать, весьма не любил, и, чтобы поменьше на парсуну эдакую натыкаться, велел все зеркала с глаз долой убрать.
Зато с Крокодилом у него всё замечательно, прямо по пословице, стерпелось-слюбилось: то ли очень уж ловко Дракон своим притворился, то ли ещё что, но Крокодил ему никакого притеснения не чинил. Ровно наоборот: позволил людишками, как и прежде, владеть, жрать да пугать, подать собирать, да ему, Крокодилу, кланяться, в дружбе вечной и нерушимой клясться. Часто вместе пировали они, и добычу делили, можно сказать, по-братски. Понятно, степному Крокодилу большая доля доставалась, но и Дракону немало: и по усам текло, и в пасть попадало ого-го сколько!
Так прошло много веков — может, три, а может, и все пять: люди со счёта сбились. Что ж, человечий век короток, а память — и того короче: год пройдёт, и как отрежет, а тут — шутка ли, сотни лет! Крокодил, что с Востока приполз, давно сдох от северной тоски, а Дракон всё притворялся да притворялся. Привычка — вторая натура. Привыкнув, Дракон обнаружил в новой личине и перенятых от Крокодила приёмчиках много удобств: теперь северные людишки его пуще прежнего страшились и шкурки драгоценные по первому рыку тащили, не мешкая. А что Мастеров да Книжников заводилось от этих его ухваток и того меньше, — ну, что за беда? Никогда не умел Дракон с ними ладить — нечего и начинать!
Дракон так отъелся и осмелел, что даже, выбрав удобный момент, сожрал своего ближайшего западного соседа-Дракона, на чьём знамени красовался червлёный щит с серебряным всадником и двойным крестом. Старших западных Драконов он старался не задевать, а коли доводилось на их претензии отвечать, предпочитал откупаться да в болотах отсиживаться. Вволю покуражился, пожёг-порубил чужих людишек, а особо — Мастеров и Книжников, на кого обиду лютую затаил ещё с тех времён, когда сам на Западе обитал. А когда спохватился, что надо бы этих самых умников к себе перетащить да на службу приладить — глядь, иных уж нет, а те — далече. Плюнул Дракон и забыл про них. Не очень-то, мол, и хотелось.
Но какая-то червоточинка, мыслишка какая-то непонятная, грызла поедом Дракона из самой исподней глубины его естества. Маясь от неё, словно от зубной боли, велел Дракон притащить из чулана зеркало заморское, венецианское, что каждому, кто в него взглянет, всю самую что ни на есть правду подноготную сказывает. Оставшись с ним один на один, сдёрнул Дракон дерюгу парчовую, глянул на морду свою в зеркальной глади серебряной — да и заревел от обиды и отвращения.
Оттуда таращился на него Крокодил.
Армагеддец
Внезапно очнувшись прямо в чистом поле под хлёсткими ударами летящего на них со всех сторон яростного огненного шторма, в очередной раз брошенные своим Крокодилом, срочно укатившим по неотложным делам в солнечно-сонную и наложно-нежную Ниццу, люди принялись озираться, вжимая головы в плечи и прядая ушами. Но вокруг была Пустота, и только чей-то голос нёсся над ней, закручиваясь в невидимые вихри. Ничего не видя, люди побрели на голос.
Голос, испитой, хриплый, принадлежал босому мужику в драной, грязной бумазейной тельняшке «под десант» и семейных трусах, с кудлатой головой и хитрой юродивой мордой потасканного пророка-расстриги «на доверии». Сквозь прорехи тряпья проглядывала синяя от пробирающего до костей чудовищного ветра впалая грудь, изуродованная расползшимися мутными татухами, неумело набитыми косорукими «терпилами» в затерянной среди мордовских болот «зоне», где знаменосец чалился, вероятно, в незапамятные времена. Размахивая привязанной к палке наволочкой с неровной надписью «Божэ Цара Храни», мужик тягуче, тоскливо орал:
— Люуууудииии! Ко мнееееее! Смеееееерть пиииидарааааасааааам!
Правый глаз у мужика заплыл фиолетово-чёрно-зелёным, а левый блестел кругло и масляно-весело, сноровисто зыркая и как будто обшаривая пространство в поисках чего-нибудь съестного и выпить.
В казённой скуке его монотонного воя слово «пидарасы» звучало неожиданно живо, сочно, выпукло: чувствовалось, что предмет мужик знает превосходно, не понаслышке. В нём колюче визжали — «пи-и-и-и!» и свистели — «сссссссы-ы!» столбнячный неизбывный ужас каторжной беды и предчувствие боли в проигранной в подлую сучью орлянку заднице, — беды и боли, беды и боли, безжизненных, сугробно-непролазных и неоглядных, словно охаживаемое злой секущей метелью бескрайнее зимнее русское поле.
Люди, пригибаясь, брели к странно неуязвимому мужику, продолжая оглядываться, взбрыкивать и бормотать:
— Война… Кругом война… Враги наступают… Не посрамим… Все, как один… За Родину… Мы на войне… Дадим отпор… Идите на хуй, русофобы… Сплотимся… Скрепы наши… Крест святой животворящий… Богородице, дево, пояс, радуйся… Аллаху акбар, бисмилля рахим алла… Свободой вас по пизде… Пидары… Говно… Россииияаааааа!
Им было невдомёк, что война идёт не за них и даже не с ними, что они просто путаются под ногами и что задёшево продавшийся привычный Крокодил выставил их умирать вовсе не за свои, а вообще за неведомо чьи и заведомо непонятные, глубоко чуждые им, мутные дела. Что бесконечный огненный шторм — это всего лишь дыхание разгорячённых схваткой Драконов Запада, сцепившихся в опасном, но не смертельном для них самих — ведь они бессмертны! — спарринге. Что русские опять, как уже много раз в прошлом, оказались в неправильном месте в плохое время, тогда как узкоплёночные китаёзы, сидя в безопасности на холме и посмеиваясь в кулак, наблюдают за их содрогающимися от попаданий, то там, то сям подкошенно тыкающимися в землю ничком, окровавленными телами, с усмешливым равнодушием гиен, знающих, что добыча всё равно достанется им.
Русская Смерть остро и неотвратимо настигала русских людей повсюду. По привычке героическая, должная замазать до неразличимости — кровью, да побольше, побольше — крокодилью бездарность, и, как обычно, бессмысленная и беспощадная. Другой в русской судьбе не случалось ни прежде, ни присно, ни во веки веков. С Крокодилом — по-другому быть просто не могло.
Занавес, в общем. Маэстро, урежьте марш.
