Деконструкция себя
Наши политические убеждения, особенно в такой переломный момент, как сейчас, кажутся нам сами собой разумеющимися. Более того, они кажутся нам свидетельством (и даже доказательством) нашего ума, честности, образованности и нравственности. Да и как тут можно сравнить: если с противной стороны наглая, хищная, завравшаяся власть, с легкостью нарушающая международное право (разрушая его при этом). А защитники этой позиции, помимо крапивного семени (так Розанов называл чиновничество) — какая-то гопота, преклоняющаяся перед паханом, вместе с гундосой пропагандой, называющей сторонников антиимперской киевской революции бандеровцами, фашистами и карателями. У которых, мол, и страны нет, одна территория.
Кажется, что свет (мы) противостоит тьме (им). Увы, это не так, не совсем так, даже если мы (как и я) с легкостью и радостью находим себя среди адептов первой из указанных позиций. Не так, потому что эта позиция, как бы она нам ни нравилась, — это всего лишь разной длительности и ответственности, чаще всего разовый выбор, который нельзя (без существенного упрощения) распространять за его пределы и оценивать как безусловно нравственную, несомненно проницательную, исторически вменяемую позицию.
И не только потому, что доказать нравственное, интеллектуальное и прочее преимущество не так просто. Тем более, что объединяет нас (объединяет весьма схематично, точнее объединяет и разъединяет одновременно) совсем другое. Как другое (не отсутствие ума, не безнравственность и не тупость) отличает представителей иной, так сказать, имперской, пропутинской, великодержавной позиции.
Например, мы меньше или (как, например, я) совсем не зависим от путинской системы государственного распределения. И имеем собственные источники поддержания своей позиции, в том числе экономические. А многие из тех, кто разделяет сегодня имперский выбор власти — зависят от государства, причем сложным (а иногда и тотальным) образом; не только сами (вместе со своими близкими), но и с сотрудниками, подчиненными и так далее. И эти резоны (резоны заботы, ответственности за других, пусть многие посчитают это самой распространенной отговоркой штатного конформиста) безусловно являются частью любого, в том числе политического, нравственного, исторического выбора.
Но попробуем далее деконструировать позицию нам близкую — позицию неприятия путинского режима, его действий в Крыму и в Украине, его антизападную риторику, его упрощение вопроса до выбора: свой-чужой (кстати, и нам не всегда чуждого). И, пожалуй, самое прискорбное — активирование наиболее архаических, непримиримых, опасных и дремучих чувств в обществе или его части, не способной к самостоятельной экспертизе и рефлексии по отношению к своему и чужому выбору. Который носителям этого выбора так же кажется правильным, нравственным, честным, а главное — идущим, так сказать, от души.
Именно поэтому столь затруднительна сегодня коммуникация между сторонниками разных политических мнений, не работающим оказывается основной корпус доступной и проверенной аргументации. Ибо выбор (всегда имеющий и социальную, и экономическую основу) находится в стороне от пространства привычной нам аргументации, он куда более психологичен, эмоционален и культурно предопределен. То есть находится в рамках авторитетной в русской культуре традиции соединения понятий государства и империи, государства и его лидера, противопоставления собственного государства и Других, традиционно интерпретируемых как нечто враждебное.
А вот традиция противопоставления себя государству, отстаивание позиций меньшинства, утверждения приоритета ценностей, которые называются (произнесу это в понятных для большинства кавычках) «общечеловеческими», над ценностями «государственными» в русской культуре (несмотря на ее вроде бы многовековую историю) очень короткая, нитеобразная, пульсовидная, слабосильная. И апелляция к ней легко выводит за пределы русской культуры к культуре, которая обобщенно именуется мировой, западной, опять же общечеловеческой. И не пользующейся в российском обществе авторитетом; скорее, наоборот, эта традиция находится в ряду неслучайно репрессированных тенденций, в принципе, как любое другое слабое меньшинство — социальное, экономическое, сексуальное, политическое.
Поэтому, кстати, из-за близости в общественном сознании позиций разных меньшинств, их различия не идентифицируются, и политических диссидентов называют геями, пидорасами. Это не только попытка оскорбления, но и указание на структурную слабость и схожесть. Кнопки слишком маленькие и близко расположенные, легко перепутать.
Большевики и меньшевики — здесь не столько акцент на политической разнородности, сколько разная степень укорененности в русской культуре. Русская культура традиционно за большинство, силу.
Что касается упреков противоположной стороне, что на их линии фронта только необразованная часть общества (гопота, быдло, пацанчики), то есть неумные и лишенные представлений о нравственности социальные неудачники, то и это не так. Не буду перечислять фамилии тех, кто сегодня поддержал позицию России на Украине, их вроде бы легко дезавуировать как конформистов, безнравственных приспособленцев, не способных в анализу, недальновидных; но тотально бездарных и неумных?
Обратим внимание на тех, кто в более ранних и структурно похожих столкновениях имперских и «общечеловеческих» интересов, вставал на сторону русской империи. Во время подавления польского восстания 1830-го — Пушкин и Жуковский (как и большинство «просвещенного» российского общества; среди него скептиков типа Вяземского, — раз-два и обчелся). Во время подавления польского восстания 1863-го — Достоевский и даже Тургенев (так, по крайней мере, утверждал Герцен), поменявший с возрастом свои убеждения Вяземский и Тютчев (плюс, как всегда, просвещенное общество, а немногие противники имперских интересов России, как, скажем, упомянутый Герцен, надолго, до конца жизни, потеряли уважение и понимание со стороны либерального российского сообщества). Я уже не говорю, что из тех, кто впал в радостную и яростную эйфорию в начале Первой мировой войны в 1914, или поддержал Сталина в строительстве коммунизма легко можно составить литературную, музыкальную, архитектурную и прочие энциклопедии. Да из них они за малым исключением и состоят.
И если сравнение с поддержкой Сталина и его советской империи не вполне корректно — уровень свободы выбора тогда был неизмеримо меньший, а возможность самообольщения куда более весомой, то в случаях с попытками Польши вырваться из имперской России — сходство куда более правомочно, а обвинять Пушкина или Достоевского можно во многом, но в бездарности, безнравственности и тупости — затруднительно.
Скорее всего, мы наблюдаем выбор в пользу доминирующей в русской культуре традиции тотальной государствоцентричности, переход на сторону которой многим кажется естественным и правильным выбором именно ввиду авторитетности этой традиции. В то же время, повторим, противопоставление себя государству, как империи, и попытка апелляции к непонятной большинству традиции «общечеловеческих» ценностей — относительно новая, слабая, неавторитетная тенденция.
Поэтому, казалось бы, стоит особо отметить тех, кто в ситуации очередного усиления традиционной русской культуры, осмеливается противопоставить себя не столько большинству, сколько самой культуре. И психологически это действительно так: нам импонирует присутствие вменяемых и авторитетных людей среди сторонников нашей позиции, что несомненно символически ее укрепляет, но — резонен вопрос — а так ли велико это единство, как то подчас кажется?
Да, сегодняшнее противостояние большинства и меньшинства представляется критическим для истории государства и его общества (хотя я обратил бы внимание, что со времен Пушкина и Жуковского число протестантов увеличилось в разы). Да, и многочисленные страхи, которые сознательно инициирует власть в стремлении уменьшить и ослабить позиции ей противостоящих, реальны и обоснованы. Но ни социального, ни экономического, ни культурного единства среди озабоченных очередным возбуждением имперских чувств нет.
Разная степень зависимости от государства и схемы путинского перераспределения ресурсов, разная степень участия в предыдущем периоде перераспределения собственности, разные бэкграунды и культурные предпочтения, что на самом деле сегодня затушевано, но еще проявит остроту несовпадения в будущем. Понятно, что власть, мобилизующая своих сторонников под знаменем патриотизма, заинтересована сегодня не замечать социальные и культурные различия своих сторонников. Но точно в том же заинтересованы социально успешные участники предыдущей приватизации, выбравшие (по разным причинам) стратегию противостояния власти. Они точно так же заинтересованы сегодня в акценте на «общечеловеческой» составляющей антиимперской позиции.
Хотя роль и ответственность так называемой либеральной элиты, «вождей Болотной», многих российских интеллектуалов первого ряда за формирование, становление, усиление в путинской России самодержавных, имперских тенденций очевидна; как очевидна и роль многих других в создании ширмы респектабельности для давно показавшего свое лицо режима, хотя эта тема требует отдельного и более подробного разговора.
Означает ли вышесказанное девальвацию антиимперской позиции российского меньшинства, выступившего против аннексии Крыма и ползучей аннексии юго-восточной Украины? Нет. Попытку деконструкции — несомненно. Нам очень часто импонирует обобщение и преувеличение: мы противостоим мессианской, имперской тенденции в русской культуре, нам хочется, чтобы эта позиция служила оправданием и индульгенцией нашего прошлого и настоящего. Это не так. Острое чувство несправедливости объединяет, создает ощущение солидарности со всем хорошим против всего плохого, но это чувство — компромисс, на который мы идем сознательно или неосознанно, не акцентируя внимания на разные социокультурные обстоятельства, довлеющие нашим сегодняшним сторонникам.
Это не означает, что требования ревизии традиционной русской культуры с ее доминирующими имперскими и самодержавными интенциями теряют актуальность; не теряет актуальности и сам культурный и политический протест против очередной реставрации этих тенденций в наиболее агрессивной и архаической форме. Но упрощать, редуцировать эмоционально и психологически общую для наших единомышленников позицию, соединяя ее с ощущением иллюзорного единства, имеющего лишь временный, во многом вынужденный характер, не в наших интересах.
Да, в основном нам противостоят беспринципные и прагматичные конформисты и демагоги, но только потому, что они умело используют основные традиции отечественной культуры и законы массовой психологии. И среди них нет сегодня ни Пушкина, ни Достоевского, ни даже Каткова. Да, мы все (или почти все) максималисты (и я, увы, тоже: скажем, пускаю в свой фейсбук только «своих» и удаляю из френдов всех, кто «за Путина и Крымнаш»). Но и понимаю ограниченность своей позиции. В конце концов, мы все, если здесь вообще уместно говорить столь обобщенно и с использованием местоимения «мы», лишь за право на сложное против навязываемого упрощения; для девиза революции, конечно, не подходит, но для деконструкции — вполне.
