«Русская идея» как зеркало большевизма
Казалось бы, нет ничего столь несовместимого по природе, как безбожный большевизм и русская религиозная философия. После революции разные апологеты «русской идеи» получили удобный повод развести по разные стороны баррикад красивые теоретические построения русских философов-богоискателей и социальные эксперименты коммунистических вождей. Тем самым они как бы открестились от преступлений большевиков, сделав вид, будто не имеют ничего общего с их безбожной идеологией. Причину всех ужасов социального эксперимента с их легкой подачи стали усматривать в чем угодно, но только не в философских спекуляциях на тему русского мессианства. Так, Семен Франк объявил социалистическую революцию «действенным и всенародным» проявлением нигилизма — этого, по его словам, «исконно русского умонастроения». Иван Ильин даже усмотрел в коммунистическом учении ницшеанский имморализм, якобы ставший причиной массового террора.
Таким образом, получалось, будто главная проблема социалистических преобразований заключалась именно в том, что они осуществлялись в демонстративном отрыве от христианских нравственных принципов, принятых основателями русской религиозной философии в качестве «безусловных начал нравственности». Следовательно, если бы социализм осуществлялся в согласии с этими началами, то мы могли бы увидеть построение реального рая на земле, к чему, собственно, и призывали русские философы. Коммунисты же, якобы, исказили и «извратили» этот идеал, отказавшись от его подлинных духовных основ, из которых, собственно, и вытекает само стремление русского человека преобразить мир, утвердив в нем нетленную «христианскую правду». Поэтому любой русский патриот, обращенный (как он считает) к православной традиции, отказывается воспринимать сталинский ГУЛАГ как предельное и наглядное воплощение нашего мессианства. Если рай на земле не случился, — рассуждает он, — то дело тут не в самой мессианской идее, а в ее искажении под влиянием нехороших басурманских учений, прежде всего — материализма.
В общем, не будь отрыва от наших духовных основ, не будь чужеродного безбожного соблазна, русский народ явил бы миру более впечатляющий и привлекательный результат своего «особого пути», будто возложенного на него с принятием православия. Но так ли это на самом деле? Попробуем разобраться, на какой почве произрастает учение о русском мессианстве и так ли уж оно далеко от «безбожного» марксизма-ленинизма.
Сегодня мы с некоторой иронией отмечаем появление разных вариаций «ракетно-ядерного православия», когда наиболее горячие патриоты к традиционным христианским символам подмешивают красные флаги, серпы-молоты и портреты товарища Сталина. Нередко можно услышать, будто подлинное христианство — это и есть «социализм» (и даже «коммунизм»), и сами большевистские преобразования осуществлялись в нашей стране в силу сугубо христианского отношения к миру. Конечно, ревнителя религиозной чистоты такие откровения подчас шокируют, однако именно в этом странном (на первый взгляд) объединении православия и советизма «русская идея» как раз и раскрывается в своем исходном, аутентичном варианте.
В действительности, расхождение между марксизмом и русской религиозной философией не столь уж велико, как кажется на первый взгляд. Напомню в этой связи известное изречение Маркса: «Философы лишь разъясняли мир различными способами, действительная же задача состоит в том, чтобы изменить его». Точно такая же идея «творческого преображения» действительности является краеугольным камнем русской религиозной философии. Владимир Соловьев, считающийся основателем этого направления, формулирует данный принцип следующим образом: «Итак, для истинной организации знания, — пишет он в „Оправдании добра“, — необходима организация действительности. А это уже есть задача не познания, как мысли воспринимающей, а мысли созидающей, или творчества».
Уместно напомнить, что будучи еще совсем молодым, Соловьев разочаровался в христианстве и стал атеистом и материалистом. Как пишет об этом Лосский: «Социализм и даже коммунизм стали его социальными идеалами». Но даже в зрелые годы, как указывает Флоровский в «Путях русского богословия», Соловьев был уверен в «правде» социализма и даже пытался раскрыть его «религиозный» смысл. «Весь творческий путь Соловьева, — читаем мы у Флоровского, — может быть понят и объяснен именно из этого искания социальной правды». О его умонастроениях весьма красноречиво свидетельствует такое высказывание: «Скоро покажет мужик свою настоящую силу к величайшему конфузу тех, кто не видит в нем ничего, кроме пьянства и грубого суеверия. Приближаются славные и тяжелые времена, и хорошо тому, кто может ждать их с надеждой, а не со страхом». Иначе говоря, наш богоискатель находился в ожидании социалистической революции, видя в ней знаменательное (и неизбежное) событие.
По большому счету, именно социализм и был тем общим знаменателем, что объединял русских богоискателей всех мастей — от рафинированных интеллектуалов до религиозных сектантов. Революционная интеллигенция находилась в том же «мейнстриме», раскрывая свои идеалы через некогда популярный материализм. И говорить о том, будто здесь происходило некое столкновение противоположных позиций, не приходится. Скорее всего, мы имеем дело лишь с РАЗНЫМИ УРОВНЯМИ понимания и вербализации единых мессианских настроений. Сектантские проповедники изъяснялись на простонародном языке, разночинная интеллигенция осваивала «научную» терминологию, в то время как высокообразованные философы вроде Соловьева и его последователей выражали свои мысли в стиле немецкого идеализма. Последнее, конечно же, было неким «высшим пилотажем», которым без смущения козыряли перед всякой интеллигентской «образованщиной» наши продвинутые богоискатели. Усвоение «религиозного» смысла социализма было для них неким определяющим признаком интеллектуального и духовного совершенства.
Примечательно, что среди видных последователей Соловьева оказались и бывшие марксисты, будто бы сумевшие преодолеть материалистическую ограниченность своего мышления. Характерный пример — Сергей Булгаков, который в молодости увлекался марксизмом, а впоследствии, перейдя на открыто религиозные позиции, попытался совместить свои социалистические убеждения с христианским мировоззрением. Влияние Маркса он сравнивал с гипнозом, от которого потом (по его же признанию) приходилось «мучительно» освобождаться. Стало быть, «безбожный» социализм находил сильный отклик в душах будущих корифеев русской религиозной философии. Меняло ли что-либо принципиально их последующее возвращение к христианству? И главное, к какому «христианству», собственно, они возвращались?
Соловьев в своей «программной» статье «Русская идея» дает одну примечательную сноску, проливающую свет на подлинную суть нашего философского богоискательства. Там он говорит о том, что в России идеи французского мыслителя Борда-Демулена «были восприняты Хомяковым, который положил свой выдающийся талант на популяризацию этих идей, придав им ложную видимость греко-российского православия». Пожалуй, «ложная видимость» православия — эта исчерпывающая характеристика всей идеологии русского мессианства. Георгий Флоровский, несмотря на свое лояльное отношение к подобным идеям, не скрывает того факта, что сам Соловьев осуществлял свои религиозные поиски в кругу гностицизма и теософии, не порывая с этими увлечениями до конца своих дней. По его словам, «с неоплатонизмом и с новой немецкой мистикой Соловьев всегда был связан больше и теснее, чем с опытом Великой Церкви и с кафолической мистикой». Не без сожалений Флоровский признает: «В том-то и было основное и роковое противоречие Соловьева, что он пытается строить церковный синтез из этого нецерковного опыта».
На самом же деле все было гораздо проще: корифей русской философии создавал в ту пору свой вариант «ракетно-ядерного православия». Причем, осуществляя этот синтез в полном сознании и адекватном понимании исходного замысла.
Соловьев, как известно, раскрывал не только религиозную сущность социализма, но и определил «духовное» содержание научно-технического прогресса. Называя вещи своими именами, его синтез был попыткой парадоксального соединения религиозного мракобесия с технической модернизацией. Точнее — подчинение технической модернизации целям и задачам, способным возникнуть только в мозгу основателя тоталитарной религиозной секты. Высшая цель прогресса, по Соловьеву, — это всецелое «осуществление» христианства в мире, вхождение в эпоху Богочеловека, когда вся жизнь людей будет строиться на «безусловных началах нравственности». Приблизить этот светлый час поможет интернациональное священство, централизованное и объединенное «в лице общего Отца всех народов, верховного первосвященника».
Как видим, здесь уже замаячил священный образ товарища Сталина. Весьма показательно и то, что власть, которой наш философ предлагает наделить этого духовного пастыря, будет далеко не символической: «Чтобы достигнуть идеала совершенного единства, — пишет Соловьев, — нужно опираться на единство не совершенное, но реальное. Прежде чем объединиться в свободе, нужно объединиться в послушании. Чтобы возвыситься до вселенского братства, нации, государства и властители должны подчиниться сначала вселенскому сыновству, признав моральный авторитет общего отца».
Все эти возвышенные мысли изложены им в статье «Русская идея». Соловьев спешит «обрадовать» русский народ тем, что на его долю выпадает почетная роль показать всему миру наглядный пример такого «вселенского сыновства», то есть из высших нравственных побуждений покориться Отцу народов. Причем, никаких материальных компенсаций русское мессианство не предполагает в принципе. Сама эта мысль претит духу отечественной философии. Материальный интерес сопряжен с «национальным эгоизмом», тогда как истинная цель мессианства направлена в сторону повсеместного утверждения альтруизма. Поэтому русский народ должен совершенно бескорыстно взвалить на себя бремя служения великому идеалу, строя свою жизнь по примеру христианских аскетов.
Из чего будет состоять такая жизнь, философ Соловьев описывает во всех подробностях в своем фундаментальном произведении «Оправдание добра». Поскольку аскетические требования, считает он, должны стать всеобщими, то «совершенная жизнь» каждого человека напрямую связана с отказом от мясной пищи, с ограничением сна (не более шести часов в сутки) и даже с ограничением дыхания (именно так!). И чтобы уж совсем приблизить человечество к ангельскому бытию, Соловьев настаивает на отказе от плотских сношений и деторождения. Он открыто заявляет: «Плотское условие размножения для человека есть зло; в нем выражается перевес бессмысленного материального процесса над самообладанием духа, это есть дело, противное достоинству человека, гибель человеческой любви и жизни; нравственное отношение наше к этому факту должно быть решительно отрицательное; мы должны стать на путь его ограничения и упразднения». По его мнению, «половое воздержание есть не только аскетическое, но вместе с тем альтруистическое и религиозное требование». Способность к воздержанию, считает философ, «есть добро и должна быть принята как норма, из которой могут вытекать определенные правила жизни».
А теперь на минуточку представьте себе общество, где указанные требования довели до обязательного исполнения, и вы получите абсолютный ГУЛАГ. В этом плане «русская идея» по своему радикализму оставляет далеко позади «научный коммунизм» большевиков. Во всяком случае, коммунисты не насаждали вегетарианства и не боролись с деторождением. Поэтому страшно вообразить, какую жизнь навязали бы русскому народу наши богоискатели с их непомерными метафизическими запросами и маниакальными претензиями на роль пророков. Строители коммунизма гнули людей через колено, следуя одной лишь вере в прогресс. А в какое прокрустово ложе загнали бы общество строители «Царства Божия»? Давайте еще раз вспомним Соловьева: «Прежде чем объединиться в свободе, нужно объединиться в послушании». Тут ведь даже не намек, а откровенная заявка подобных ему божественных «избранников» на тотальное управление «несовершенным» людским стадом в целях полного «преобразования» всего человечества, подгонкой людей под аскетический идеал. О методах Соловьев открыто не пишет, но о них красноречиво свидетельствует практика тоталитарных сект.
Показательно и то, что наш богоискатель откровенно претендовал на роль пророка. Флоровский, излагая его философию, делает такое красноречивое замечание: «И слушали Соловьева не столько как мыслителя, но именно как „учителя“, проповедника, даже пророка. Стечение слушателей на его лекциях в Петербургском университете удивляло и огорчало ревнителей „положительного“ знания». Далее он приводит отзыв современника, очевидца событий: «В шестидесятых годах такую толпу могла бы собрать только лекция по физиологии, а в семидесятых — по политической экономии, а вот в начале восьмидесятых почти вся университетская молодежь спешит послушать лекцию по христианству».
Не будем сейчас уточнять, каким «христианством» так неожиданно увлеклась русская интеллигенция. Отметим только сам факт религиозных увлечений, которые стали набирать силу как раз ближе к началу XX века. Николай Лосский в «Истории русской философии» отмечает, что в XIX веке интеллигенция еще слабо интересовалась вопросами религии, в большей степени посвящая себя проблеме свержения самодержавия или рассуждая о введении социализма. Но затем открывается новый, выражаясь по-современному, тренд: «В конце XIX и начале XX в., — пишет он, — значительная часть русской интеллигенции высвободилась из плена этого болезненного моноидеизма. Широкая публика начала проявлять интерес к религии, метафизическому и этическому идеализму, идее нации и вообще духовным ценностям».
Георгий Федотов так характеризует начало XX столетия в России, после подавления революции 1905 года: «Самое главное, быть может: лучшие силы интеллигентского общества были впитаны православным возрождением, которое подготовлялось и в школе эстетического символизма, и в школе революционной жертвенности». Кумиры безбожных «шестидесятников», вызывавших бурю негодования у Достоевского, казалось бы, исчезли как кошмарный сон. И потому возникало ощущение, будто Россия переживает настоящий религиозный ренессанс.
В действительности, как мы понимаем, «христианское возрождение» оказалось лишь ложной видимостью, за которой скрывалась маниакальное увлечение мессианством, верой в наступление чудесной эпохи (не важно, как обозначаемой). Другое дело, что для практического осуществления чудес в эпоху модернизации требовалась реальная поддержка науки и техники, а не борьба за торжество «безусловных начал нравственности». Как мы понимаем, просвещенческие идеалы марксистов, их приземленное отношение к организации жизни намного лучше подходили для этих целей, чем заоблачные, оторванные от всякой жизни фантазии богоискателей.
Именно поэтому «русская идея» утвердилась в материалистической версии большевиков, а не в мнимо христианском облачении религиозных философов. Сталинский ГУЛАГ был подкреплен индустриальной мощью и невообразимым количеством танков и самолетов. Будь на месте строителей коммунизма философствующие богоискатели, их «Царство Божие» не протянуло бы и пятилетки из-за очевидно безумных целей руководства. Или кто-то считает, будто преодоление «плотского способа размножения» и директивное навязывание вегетарианства могут оказать прекрасное стимулирующее воздействие на творческую и экономическую активность людей? Вряд ли. На таких началах можно строить идеальное общество где-нибудь в Центральной Африке или на тихоокеанских островах, но отнюдь не по соседству с промышленной развитой Европой.
В этом смысле большевики были маниакально одержимы ровно настолько, насколько они были преданы мессианским идеям. В том-то и вся проблема, что их назойливый «материализм» не имел ничего общего с духом прагматизма и утилитаризма — что им незаслуженно пытаются приписать их критики право-консервативной направленности (вроде упоминавшегося Ивана Ильина). И далеко не случайно, что некоторую похвалу и понимание со стороны богоискателей они получили как раз за свою мессианскую одержимость.
На мой взгляд, именно этот момент объясняет нам подлинные причины социалистической революции, в основании которой было массовое помешательство на почве эсхатологических ожиданий новой эпохи. Никакими экономическими и социальными причинами невозможно объяснить столь крутой поворот страны в сторону построения нового общества. Тот факт, что этот процесс вышел за рамки банальных социально-экономических и политических реформ, красноречиво свидетельствует о его религиозной подоплеке (о чем уже написано немало). И русские богоискатели, естественно, внесли свою посильную лепту в нагнетание этого массового безумия.
Неудивительно, что когда в 1917 году страна оказалась в политическом тупике, отдельные здравые суждения потонули в бурном потоке бредовых фантазий. И самое печальное заключается в том, что такой же бредовой фантазией (и даже — бесподобно бредовой) оказались учения тех мыслителей (далеко не последних по значимости), которые претендовали на роль поводырей и наставников русского народа.
