Варианты изменений

В преддверии Великого Поста хотелось бы поделиться кое-какими своими мыслями. Накопившимися за некоторое время, появившимися в ходе разнообразных дискуссий. Зуд реформаторства обуял многих. И он небезпочвеннен. Но насколько нужны именно «реформы»? Реформация или модернизация? Данные соображения — не есть рефлексия на события в Московской Патриархии, хотя, несомненно, отчасти заданы объективной ситуацией.

Что есть Московская Патриархия по своей сути? — Тоталитарная секта? Можно и так назвать, ибо действительно тоталитарная. А какая может быть «церковь» тоталитарного государства? Более того, се — сталинский реликт, коий проходит этап модернизации из «министерства» в «госкорпорацию». Ничего духовного, ничего религиозного, ничего интеллектуального, ничего исторического, ничего социального, ничего даже национального. Советская религиозность вполне олигофренична, и именно сие ее качество изначально используется Кремлем посредством quasi-церковной структуры МП. Сие относится к массам (с низким уровнем развития); для более интеллектуальных групп предложена специфическая религиозная шизофрения — всегда комбинация несоединимых (и весьма странных) компонентов.

Справедливости ради надо заметить, что церковные кураторы из Кремля не являются полными идиотами, потому они старательно подготавливают параллельные церковные симулякры, о чем свидетельствует некая совершенно неприличная возня с неким «обще-старообрядческим дискурсом», активно ныне продвигаемым. Не секрет, что се — всего лишь запасная платформа для манипулирования религиозными массами. Симулякр, копирующий форму дореволюционной институции, пользующийся смутно православно-державной фразеологией, — вот что такое МП. Критиковать ее безсмысленно, с точки зрения православного христианства или какой-то «русской историчности». Советская Церковь — часть системы, высший состав ее руководства есть номенклатура Политбюро ЦК КПСС и генералитет различных Управлений КГБ. Не надо иметь никаких иллюзий. Сие положение сохраняется неизменным до сего дня, вне зависимости от Конституции РФ и каких-либо официальных заявлений государственных лиц.

В тоталитарном государстве, кое есть нынешняя путинская Россия, не может быть никакой многоцерковности, так называемое «альтернативное Православие» есть враг государства по определению. Следовательно, его представители должны подвергаться репрессиям в разной форме. (что, кстати, мы и наблюдаем). Если нет репрессий, то можно только констатировать печальный факт: еще одна ЧКистская подстава. Но, в независимости от вышеозначенного положения вещей, надо понимать и признавать, что историческое Православие (вообще Христианство в целом) накопило много проблем, давно не разрешенных, заглушенных, но тем не менее актуальных. Итак, постараемся сформулировать наши предложения, — варианты изменений, для обсуждения с иными интересующимся.

1. Выборность клира — древнейшая практика Церкви. Собственно, само слово κληρος уже подразумевает выборы. Никаких возражений по сему поводу быть не может a priori. Система назначений, установившаяся «дихотомия» клерикализма и профанизма, — совершенно неприемлема. Но так — в идеале. Усиленное многоглаголание по поводу «выборности духовенства», ныне так активно развернувшееся, по сути, пустота и сотрясение воздуха (особенно в контексте МП). Главным и определяющим фактором выборности является церковный народ — как «царственное священство» (1 Пет. ). Иными словами, только при условии существования реальных, а не анонимных, мирян можно разсуждать о выборности. В московской Патриархии — гипер-клерикализм, система даже не авторитарная, а строго тоталитарная. В такой схеме народ (laici) — не субъектен; а раз не субъектен, то любые «выборы» оказываются простой фикцией. В некотором смысле МП, как учреждение советское, полностью симметрична государственной системе РФ, где народ также не субъектен.

Территориальная схема приходов подразумевает анонимных прихожан, без фактического членства (т.е. без реальных прав и обязанностей по отношению к конкретной церковной точке), в лучшем случае, с формальной десяткой, необходимой для юридической регистрации. Не типичные, но существующие в ограниченном количестве общины в МП — появились естественным путем.

В «альтернативном» Православии, наоборот, практически нет приходов, а исключительно общины с фактическим членством. Учитывая, однако, всю, советскую биомассу, смысл приходов (в будущем) все-таки имеется: они есть своего рода миссионерские точки среди стихии человеческого неорганизованного материала. Как в политическом отношении народ фактически не субъектен, и лишь его небольшая часть политически идентифицирована (вне зависимости от политических ориентаций!), так и в церковном отношении пока невозможно говорить о «всеобщих выборах». При отсутствии субъектности христианского народа мы получим только «церковный большевизм» и хитрых сергианских манипуляторов. Следовательно, пока вопрос стоит не о «построении здания Церкви», а всего лишь о начале работ над нулевым циклом.

Изучая документы Поместного Собора 1917/18 гг., приходится приятно удивляться достаточной компетентности, и даже прозорливости, его участников. Материалы, касающиеся приходской тематики, — изчерпывающие и превосходные. Да, они ныне неприемлемы на практике, но задают формат и ориентиры на ближайшее будущее.

2. Ныне сие кажется странным, но вопрос не просто русификации церковно-славянских текстов, а именно о переходе на русский, как Богослужебный, — ставился в Российской Церкви еще в дореволюционный период. Были подготовлены вполне приличные переводы, и нет особых сомнений, что переход на русский литературный язык стал бы осуществляться в 1920-х гг. Обновленцы (как и большевики в хозяйственной части) пользовались уже имеющимися проектами разной степени подготовленности. Хорошо зная почти все переводы, приходится признать, что они не соответствуют поставленной задаче. Ибо тексты должны не только достаточно точно передавать смысл исходника, но и быть ему метрически адекватными. Дело в том, что всё православное Богослужение — поэзия и ритмизированная проза, предназначенные к пению. На сегодняшний день вполне адекватны и приемлемы только переводы С.Аверинцева. Иные русские переводы никуда не годятся: они или поэзию передают тупой и унылой прозой, или являются самой ужасной поэзией, нечто среднее между Некрасовым и частушками. Приемлемый перевод на русский язык насущен и необходим, и представляется делом недалекого будущего.

Но стоит ли насильно всё и вся русифицировать или сделать на русском? Представляется, что такое действие вызовет только протест. Действительно, исторически даже сам церковно-славянский текст не был стабильным, он изменялся, — один вариант вытеснял другой и т.д. «Книжная справа» началась до Никона, но велась более деликатно, хотя и вызывала постоянно много нареканий. Если отойти от старообрядческой мифологии, то суть ее видится правильной, но исполнение (и источники) неправильными. В данном случае также желательно внедрять русский текст, но не насильно декретно, ибо тот, кто желает церковно-славянский язык Богослужений, должен иметь право и возможность им пользоваться.

Существует ли проблема формы Богослужения? Нужно ли что-то сокращать и т.д.? Начнем с того, что современное православное Богослужение — продукт барокко, со всеми вытекающими последствиями. Старообрядческое Богослужение — всего лишь реакция, как для сохранение идентичности, так и продукт богослужебного хаоса на Руси. И отражает оно вовсе не древнее богослужение, а нечто неустойчивое, периода до и после Смуты. (Сие элементарно устанавливается при просмотре более ранних русских богослужебных текстов). Для регулярной церковной жизни необходим поли-ритуализм, т.е. общины сами должны определить тот, что им подходит. Благо, в Церкви сохранилось весьма богатое литургическое наследие. Структура Литургии такова, что «сокращениям» можно подвергнуть только поздние никчемные вставки и те части, что относятся к обеднице, — не более. Иное дело, что необходимо возвратиться к архаической практике. Мы, например, имеем Евхаристию — «Вечерю Господню», коя почему-то служится утром! И утреню, коя служится вечером! И всенощную, коя или вообще не служится, или опять-таки вечером. Наведение порядка в самом чинопоследовании — более насущно, нежели какие изменения. К тому же имеется т.н. «Песенное Последование», предназначенное специально для соборных храмов, где собственно и должно служиться.

Изъятие сумасбродных акафистов — всем очевидно, но то же самое касается и множества никчемных канонов, кои первоначально появились как вне богослужебная поэзия (умолчу о русских). А вот возстановление псалмической структуры, заново введение необходимых кафизм, — видится своевременным и исторически обоснованным, и богословски правильным.

В отношении сокращения постов хочется заметить, что в самой постановке вопроса закралась ошибка. Пост — сугубо доброволен. Он, естественно, необходим, но его длительность и эффективность зависит исключительно от самого постящегося. Богу наш пост не нужен. Он необходим нам, для нашего очищения и получения особых духовных способностей. Монашеские (более узко — киновийные) правила, внедренные в приходскую жизнь,— действительно неприемлемы. В принципе, они задают некоторый формат, но не более. Пост желателен, но обязателен только в рамках ап.Правила: «...».
И каждый решает для себя: поститься ему или нет.

Так называемые «тайные молитвы» первоначально тайными не были и произносились священнослужителем в голос. Известные свидетельства о том, что дети запоминали их и потом «играли в евхаристию», не выдерживают критики (тем более, что те же свидетельства указывают, что таковые «детские евхаристии» признавались Церковью!!) Мы имеем процесс определенной клерикализации, когда всё явное и общее стало секретиться. (Справедливости ради надо заметить, что то же самое можно отнести даже к иконостасу, когда в после-иконоборческую эпоху он фактически закрыл алтарь, а в Русской Церкви вообще достиг потолка!).

3. Некоторое время назад вновь начала дебатироваться тема о «женатом епископате». Существует ли такая проблема? Приходится признать, что в World Orthodoxy среди епископата имеет место проблема гомосексуализма, с неким инициатическим оттенком.

Монашество среди епископата — всего лишь традиция, причем, не такая уж и древняя. (Не стану, естественно, отрицать общеизвестного факта неоднократных случаев в Древней Церкви по поставлению как иноков (особенно в Александрии и Египте), так и актуальных назареев в апостольскую эпоху).

Принципиально вопрос этот решен только в конце XIV века, на Константинопольском соборе при патриархе Антонии (1388–1397). На указанном соборе определено было: «Если кто, будучи облечен в малую схиму (простое монашество), будет призван к архиерейскому сану, таковой освобождается от принятых им на себя обетов (λύεται των συνταγών), освобождается — но не через одно призвание, а и через архиерейское совершенство. Если же кто, будучи архиереем не из монахов (έκ κοσμικού άρχιερεύς), сделается потом монахом, таковой не может быть вторично архиереем и освободиться от принятых на себя обетов (т. е. послушания и ученичества). Если бы его призывали к архиерейской должности, этого недостаточно для разрешения его от обетов: его и призывать не следует, и он должен довольствоваться тем низшим положением, в которое низошел». Понятно, что такое решение почти не исполнялось на практике, но желание уменьшить монашеское влияние на внутрицерковную жизнь со стороны правительства и иерархии имело место. Достойной внимания остается мысль, что такие требование вызваны тем, что епископы-монахи не прерывали дисциплинарного послушания своим наставникам по монастырям, и, таким образом, целые епархии подпадали под конкретные влияния. Ситуация просматривается как на Востоке, так и на Западе.

Нет никаких твердых оснований считать, что первоначальный епископат был именно женатым. Епископат был всяким, доминировали одинокие кандидаты. Что, впрочем, не исключало назореев, и тем паче брачных мужчин. Несмотря на запрет брачного епископата на Соборе, он все же просуществовал чуть ли не до 11 века, причем даже на Западе, где целибатные требования были более строгими. Причины его исчезновения доподлинно неизвестны, но, очевидно, были достаточно серьезными и вполне объективными, даже вне чисто канонической линии Трульского Собора. Косвенный ответ мы находим в словах апостола Павла о епископе: «хорошо управляющий домом своим, детей содержащий в послушании со всякою честностью; ибо, кто не умеет управлять собственным домом, тот будет ли пещись о Церкви Божией?» (1 Тим.3:4.5). И вправду, если архиерей не может навести порядок у себя в доме (в семье), то что он в силах сделать среди людей его парикии? Существующая практика женатого епископата у протестантов прекрасно демонстрирует сию проблему, когда их жены или дети оказываются аморальными или даже безбожниками.

Поместный Собор 1917/18 гг. обсуждал на сессиях тему женатого епископата и второбрачия духовенства. Хотя никаких окончательных решений принято так и не было, в принципе понятна сама магистральная линия разсуждения соборян. По Определению «О епархиальном Управлении» (гл.II, п.17) от 1(14).07.1918 года ставленник в епископы не обязан быть монахом, но может быть избран и из «не обязанных браком лиц белого духовенства и мирян, причем для тех и других обязательно облечение в рясофор, если они не принимают пострижения в монашество». По кандидатам в архиереи Собор ограничился «пострижением в рясофор» или попросту «инициированием» холостяка или вдовца (или разведенного!!!). Что, на наш взгляд, является поистине оптимальным вариантом.

Изначально Церковь не имела жестких требований в сем вопросе к архиерею: Ияков Праведный — первый Αρχιερεος христиан был не просто безбрачником, а назареем, т.е. μοναχος. Вместе с тем известны как просто безбрачники, так и брачные и второбрачные. Имеются даже некие смутные упоминания чуть ли не о бигамных персонах! Нет ничего удивительного: первоначальная Церковь была продолжением Ветхозаветной, со всем соответствующим комплексом установок и практик.

Однако, в Церкви изначально существовал еще один устойчивый институт, против коего, с определенного времени, велась борьба, в первую очередь по его дискредитации. Имеется в виду институт синисакт. В древней церкви весьма рано появились представители аскетической жизни; они отправлялись от того положения, что церковь есть тело Христово, и, следовательно, члены церкви должны отличаться высшей чистотой, и потому чуждались брака. Такие воззрения встречались еще в конце I века. Так возникли аскеты. Но они не остановились на безбрачии, как позднейшие монахи, а хотели разыгрывать роль людей высшего бесстрастия. Для этого они брали к себе на житье лиц женского пола и аскетического направления, проводили время вместе с этими последними, желая тем для себя и для других доказать, что их воля настолько крепка и неудобопреклонна ко греху, что сожитие с лицами другого пола для них неопасно. Такое сожитие аскеты называли духовным браком. Другие из аскетов брали к себе на житье лиц другого пола под предлогом более простым и, по-видимому, невинным: они говорили, что их домашние дела не могут идти правильно без женского присмотра и заводили себе, как они выражались, супруг по духу. Замечательно, что известный Тертуллиан нисколько не порицает этого обыкновения. «Бери себе духовную супругу», — говорит он, но прибавляет: «пусть это будет лучше вдова, у которой красота в вере, приданое в бедности и родовитость в возрасте». Другими словами: это должна быть вдова пожилая. «Вот прекрасный (духовный) брак», — восклицает Тертуллиан; "таких жен можно иметь даже несколько, — замечает Тертуллиан, — и сие приятно Богу«.’Так рассуждал карфагенский учитель. Но беда в том, что аскеты старались брать себе подруг не постарее, а помоложе, и не чуждались того, чтобы иметь несколько таких подруг. Такие лица женского пола имели различные наименования, их называли γυναίχες συνεισαχτοι,(т. е. женщины сводные), по-латыни — subintroductae, а также αγαπηται, αδελφαι, или sorores; самих мужчин, сожительствующих так, чаще всего называли ανδρες συνεισαχτοι. (См. Запреты: 19 пр.Анкирского собора 314 г., 3 пр.1Всел Собора, Новелла Юстиниана (699. Heinichen. Commentarii, p. 719 (Novella CXXIII. Cap. 23).). Убрав всяческую полемическую хулу против сих женщин, в остатке мы имеем факт, что они не являлись женами одиноких клириков (епископов и прочих). Они помогали клирикам в быту; бывали случаи внебрачного сожительства и т.п. В чем же принципиальная разница между синисактой и женой? (Причем первичное значение, в качестве церковного чина!) Представляется, что только в одном: брак был нерасторжим, и жена не могла покинуть мужа, а вот синисакта могла, ибо не являлась связанной какими-либо обязательствами, тем паче Таинством брака, и была свободной женщиной.

Вероятно, буду понят превратно, но для ближайшего будущего наилучшим останется сохранение безбрачного епископата одиноких мужчин с параллельным возстановлением синисактизма.

4. Периодически появляющаяся полемика вокруг современного монашества связана с одним — с кризисом самого монашества, определенной утратой понимания собственного существования. Принятая форма общежительного монашества — есть по существу казарма, со всеми вытекающими последствиями. Однако известны и иные формы. И сколько бы не существовало внутримонашеских полемических сочинений, факт остается фактом: монашество имело всегда многообразие и не заключалось только в стенах казармы холостяков, на пожизненный срок. Совершенно справедливо было вспомнено и т.н. «ситуативное монашество» — т.е. обеты, даваемые не пожизненно, а на ограниченный срок, и далее возобновляемые или не возобновляемые. И вовсе не обязательно фиксироваться на «пребывании в монастыре и постничестве до последнего издыхания» и «принятии всех уставов иноческого общежития, правил святых отец и распоряжений настоятеля».

5. Существующая полемика вокруг церковного календаря изначально имеет не вполне церковное измерение. Особенно сие характерно для Греции, где параллельно действуют ново-стильные и старо-стильные структуры. В чем же дело? Да, налицо прямой аналог с русским старообрядчеством. Но что имеет место быть по сути? — Только одно: борьба за собственную идентичность! Всякое насильное изменение жизненных принципов вызывает сопротивление, особенно если такие изменения посягают на идентичность, на бытие, на экзистенцию. Посему, на наш взгляд, вообще надо отказаться от какого-либо насильного введения единого календаря (не было такого в Древней Церкви!!), а предоставить местным общинам самим выбирать то, что им подходит. Аргумент, что нечто необходимо для «христианского единства» также представляется весьма надуманным. Ибо христианское единство, естественно, заключается не в единообразии празднования, а в солидарности по экзистенциальным вопросам. Недавняя инициатива папы Римского Франциска об установлении единого дня Пасхи для всех христиан в виде не переходящей, а фиксированной даты, также нам представляется несколько нарочитой. И для многих неприемлемой. А вот возвращение к до-никейской практике празднования пасхалии, — более верный путь для базового единства. Пасхалия Папы Виктора, соотносимая с еврейской Пасхой, — есть возвращение к истокам.

Мы должны понимать, что на данном этапе истории будущее подлинной Российской Церкви реально связано с так называемым Освободительным движением, вбирающем в себя весь политический спектр, нравится сие кому или нет, — от монархистов и националистов до либералов и пост-марксистов. В данном случае мы наблюдаем стихийное возстановление диссидентства, столь известного по советским временам. Когда главной парадигмой был только антибольшевизм, более важный, нежели политические идеи и предпочтения. Ибо один главный враг. В церковном смысле — то же самое. И процессы взаимосвязаны на разных уровнях.

Реформация — очень сильно; ее может и не быть. А вот рестуктуризация Московской Патриархии — обязательна. И модернизация в возстанавливаемой Российской Церкви — неотложна, и имеет определенные наработки и «дорожную карту». Разсуждения об имперско-монархическом менталитете Церкви и справедливы, и не справедливы. Так то же самое и о византинизме. Напомним, что Византия — есть Романия, Римская Империя, она и Республика, она же реальный Commonwealth. Никакие периоды тирании не меняли структурной сути. Иное дело Московия, здесь есть проблемы, но не столько «ордынского» наследия, сколько деструктивных идей средневековых гуманистов (византийско-итальянского извода), идей макиавеллизма. Опыт принятия Империей Христианства — уникален, но Константиновский период окончен. Не будет более мировых христианских империй, если и случиться некое «царствие», то весьма и весьма локальное.

Царь ли Христос? Он сказал, что Царь. Он — Пантократор, но не Автократор. Он есть наш Спаситель. Но на данном этапе необходимо усвоить, что при всем «сакральном монархизме» надо помнить: Христос есть Искупитель.

В социальной проекции сие можно назвать иначе: Он есть Освободитель, Αρχηγον. Превыше монархии, демократии или синдикализма.

Данные мысли перед Великим Постом предназначены для обсуждения.