Лицо русскоязычной национальности
Прибалтийское кино — для многих экзотический зверь, «у них там что, кино разве есть?». Скепсис, как правило, обусловлен неосведомленностью или державным снобизмом. Дескать, кино должны и умеют снимать только большие и богатые — США, ну может быть, Германия или Англия, и уж точно самое лучшее кино, например, «Елки-3», «Легенда 17» или стопицот фильмов «о великой войне» — сделано в России.
Между тем, для зрителя чуткого, взыскательного и уж тем более профессионалов, кинематограф Балтии — вполне состоявшийся феномен, со своим почерком, колоритом и достижениями. Больше всех повезло Эстонии. Там сложилась благодатная среда для регулярного вызревания недюжинных талантов. Имена Сулева Кеэдуса («Георгики»), Илмара Раага («Класс»), Вейко Иунпуу («Осенний бал») уже давно на слуху. Один из лучших восточноевропейских фестивалей (куда охотно наведываются и российские кинематографисты) «Черные ночи» обосновался в Таллинне. Постепенно набирает ход новое литовское кино.
Сложнее обстоят дела в Латвии, где кинематограф действительно скорее мертв, чем жив. Тем не менее, и здесь случился прорыв. Его совершил человек с совсем не латышскими именем-фамилией Айк Карапетян. Крепкая картина латышско-армянского режиссера «Люди там» (2012 год) о русскоязычных гопниках из спального района Риги вызвала противоречивые споры и неоднозначную реакцию в латвийском обществе. Русская аудитория в республике ожидаемо записала Карапетяна в русофобы, латвийская же предпочла обсудить проблемы, поднятые в фильме.
Контекст драмы внешне прост и далеко не нов. 20-летние приятели Ян и Крекер ведут, как говорится, асоциальный образ жизни — нигде не работают, не учатся, их образование — «уличные университеты». Они уже прикипели к дерзкому гоп-стопу. Адреналин, помноженный на шальные деньги, заставляет забыть о других вариантах жизненного пути. Они не хотят интеграции, социализации и реализации в современной Латвии. Парни живут исключительно в русскоязычном пространстве — обсуждают криминальную хронику в Москве, последний бой Емельяненко с негром, «жирным, как все американцы». Попытки освоить язык страны пребывания заканчиваются дебильными смешками и напоминают потуги рецидивистов из «Джентельменов удачи» выучить английский.
Кинорассказ крутится вокруг Яна, подонка с характером, который, вероятно, мог найти себе более осмысленное применение. Однако, ощущение неприкаянности, «говна в проруби», тотальной ненужности прям-таки несет его к преступлениям. Рад бы, возможно, остановиться, но уже не в силах. Хочет купить модное пальто — нет денег. Ворует. Загляделся на шикарный автомобиль — не по карману. Провел ножом по обшивке. Понравилась красивая модная девушка — в упор не видит. Насилует.
У Крекера таких комплексов нет, он — алкогольный плод, «жертва аборта». Он живет типа «по понятиям» и по наитию, ведомый бета-самец, скучающий без братвы, бухла и поножовщины. У Яна же есть амбиции, но нет возможностей реализовать их как-то иначе, чем посредством криминала. Так быстрее и будоражит. Танцуй, пока молодой! Вот и танцует — от преступления к преступлению, от малого к большому. Выявляется еще один типично русский сумрак — сниженный уровень порога безопасности. Народ, который не задумывается над ценностью человеческой жизни, вообще готовый на раз-два забить себе подобных до смерти за отказ прикурить. Опасный народ, на самом деле. Считающий насилие естественной формой решения проблем.
Альтернативное пространство происходящего в фильме — некие другие русскоязычные, вполне обеспеченные и холеные, не в пример угрюмым соплеменникам в «абибасе». Они тоже предпочитают сбиваться в стаи, но выбирают более удобный тип коммуникации — общину евангелистов-харизматов, масонские формы взаимоподдержки. Случайно забредший на собрание братьев Ян отвергает и этот вид социализации — она кажется ему искусственной и унизительной, и кроме прочего, никак не способствует быстрому росту в пищевой пирамиде. Для Яна основная цель — сразу перескочить сто ступеней, последовательное движение в какой-либо иерархии ему претит. Он не может смириться с ролью заблудшей овцы, которую ему отводит верховный проповедник. Но чтобы прыгнуть через ступени опять же необходимо бабло, принципиально иные стартовые возможности — у Яна их нет, и, чтобы компенсировать изначальный дисбаланс, Ян вступает с общиной в неравный бой, даже не с целью победить, а просто по причине раздирающей его классовой ненависти.
Режиссер предлагает неангажированный взгляд на русский характер. Без елейных сантиментов, всхлипываний и, напротив, без шаблонных образов бандосов, навязанных Голливудом. Дезориентированность и разжиженность русского сознания. Постсовок, оставивший после себя ментальную пустыню, проф- и экзистенциальную непригодность, инфантильных созданий, за повседневным насилием которых скрываются «ранимые души». Пассионарность, за неимением внятных целей обращенная в бандитизм.
В своих интервью Карапетян политкорректно объясняет, что персонажи его фильма есть в любой стране, но мы-то знаем, что Ян и Крекер запросто могут появиться в любой русскоязычной реальности, от Калининграда до Владивостока, сдобренной вереницей панельных девятиэтажек. Представить коренных норвежцев или швейцарцев в таком образе все-таки куда сложнее — в этом и заключается пресловутая разница в качестве жизни. Интернационализм здесь, впрочем, тоже есть, — он роднит нашу гопоту с афроамериканцами и арабами из европейских гетто. Проблемы одни — упорное нежелание или фатальная неспособность адаптироваться в новых жизненных условиях, в другой культурной среде.
«Люди там» — символичный намек на то, что Ян и Крекер существуют вне латвийской географии. Витают ли в облаках, мечтают ли о далеких далях (Ян хочет найти свою мать где-то в Белоруссии, а Крекер уехать в Лондон), но никоим образом не ассоциируют себя с конкретным временем и местом проживания, с «корнями» — их идентичность, очевидно, растворена в безликом Ничто однотипных хрущевок. Отсюда пренебрежение и вандализм по отношению к окружающему пространству, бытовой неадекват. Поссать в подъезде, нахамить ближнему, избить соседа, содержать собственное жилище в беспробудном бардаке — для парней обыденное явление, ведь они «где-то там».
В России такое кино не снимают, у нас, как известно, «зритель такого не поймет». Отечественному кинематографу всегда не хватало именно того, за что он громогласно боролся — той самой, пресловутой «правды жизни». Советско-российское кино, безусловно, преуспело в деле создания романтических образов, ориентируясь на социальный заказ, намеренно выписывая сугубо киношных героев, говорящих на особом, нездешнем языке. О войне — с романтикой, о преступниках («Бумер», «Бригада») — с романтикой. Ведь у важнейшего из искусств было и остается две основных функции — развлекать советского человека и воспитывать его в духе ура-патриотизма, чтобы, когда понадобится, отдал жизнь за родину легко, не задумываясь. На одно «Восхождение» или «Проверку на дорогах» приходилось сто агиток с киностудии Довженко про «подвиги разведчиков» — именно такое кино и занималось пропагандой, промывкой мозгов. Та же ситуация и сейчас. Комедии, боевики и «великое кино о великой войне» — три кита современного российского кинематографа. Редкий артхаус, потерявший авторитетов в лице Германа и Балабанова, зачастую иносказателен, нуден, полон недомолвок и недоговоренностей. В Европе, напротив, кинематограф выступает как социальный модератор, как инструмент активного вмешательства в дела насущные. Неслучайно стилистически кинопроцесс в Старом Свете заметно шагнул в сторону документалистики, нарочито упрощенной, репортажной картинки. На айфон уже кино снимают.
Реальность вкраплялась в советско-российский киномир крайне редко, что отчасти можно списать не только на цензуру — «чернуха» неблагодарный жанр, тяжелый, непопулярный, не каждый возьмется. Да и чтобы убедительно передать «правду жизни» надо ее наблюдать вблизи, а не понаслышке. Частично блокаду удалось прорвать в период перестройки, когда некоторые режиссеры торопились высказаться, запоминаясь зачастую одним всего фильмом. И Геннадий Беглов, снявший ужасающее «Досье на самого себя», и Александр Панкратов в «Прощай, шпана замоскворецкая», выложились без остатка, сняв «кино всей своей жизни».
Из режиссеров маститых, официальных, ухватил и показал «жесть как она есть» Алексей Герман в незабвенном «...Лапшине». Черные бревенчатые бараки на окраине провинциального города, недоразвитые лица и фигуры аборигенов, грязь и смрад, вездесущие мешающие ведра, нервным звоном усугубляющие хаотический эффект, заполошно орущие бабы («Ой, убили, убили»), урка с заточкой под полОй и мнимой, предательской слезливостью. «Дяденька, ну за что, дяденька?», а сам — нож Миронову в пузо.
Еще можно вспомнить Балабанова и его «Груз-200», но там деградация и распад приняли формы уже нарочито утрированного, сказочного, почти инфернального масштаба.
В «Люди там», напротив, все пугающе близко, не где-то там, а прямо здесь — достаточно выйти из подъезда. И Карапетян, осмелимся предположить, по части правды жизни обогнал даже Германа. Причем не тужась, естественно, без видимого напряга. Иногда думаешь — а воспроизводят ли его герои сценарные реплики, — настолько правдоподобно и легко они играют реальность. Пацаны не ругаются матом, они на нем разговаривают. Любой, кто живет или бывал в спальных районах не удивится несущемуся с экрана потоку нахуй/захуй, и словно не профессионал снимал, будто с ютуба продолжение «гопники против тридварасов». И суть, нутро этих пацанчиков Карапетян угадывает также легко. Ян и Крекер не хотят копаться в себе — их озлобленность выплескивается во внешнюю среду. И, конечно же, в их гопнических бедах виноват кто-то другой. Москва, что бросила их на произвол судьбы. Местные, «чухонь бля», за то, что строят национальное государство, в котором не находится места маргинальным великороссам. И обязательно кто-то должен помочь, протянуть руку помощи, обогреть и ободрить — как же нашему человеку без посторонней опеки?
«Не хочу учиться, а хочу жениться» — простая до гениальности фонвизинская фраза поставила диагноз многим поколениям русскоязычной молодежи, как на постсоветском пространстве, так и в самой РФ. «Вы мне должны» — написано на лбу недоросля Яна. И ведь частями не возьмет — ему нужно сразу. Но каждый раз не хватает силенок заглотить целый кусок. Не по Сеньке шапка.
