К эмиграции от Путина
Меня, живущего в городке Уэлсли в Новой Англии (тринадцать миль до центра Бостона, три — до первого американского колледжа Набокова), на Речной уличке (из окон дома — до воды шагов пятнадцать — видны: влево, у моста, по которому проходит граница с другим городком, Ньютоном — гряда небольших, компактных водопадов, то есть камней и скал, облизанных до белесости короткими жадными волнами; посередине — огромное мелко помятое покрывало быстро текущей воды под названием Чарльз-ривер; вправо — насколько хватает зрения — большой, но уютный водопад, укутанный в зелень, как в газовый шарф). Так вот меня, живущего в этой чужой для русского глаза экзотике Северо-Восточного побережья Атлантики очень часто упрекают, а если не упрекают, то намекают, а если не намекают, то подразумевают, а если не говорят вслух, то шепчут про себя, плотно сжимая бескровные губы; или просто думают, как все мы зло думаем подчас о других: а хули ты лезешь в наши дела, паря/эмигрантское отродье/отрезанный ломоть (я выбрал не самые точные, возможно, но наиболее мягкие из пришедших в голову синонимов предательства)?
Тебе-то, в безопасном далеке, не западло лезть в наши проблемы, в сухую рассуждать о российских скорбных делах и бедах, с легкостью упрекать людей, думающих о прокорме семьи, в постсоветском конформизме? И вообще: не мучиться комплексом эмигранта, которому должно быть стыдно, что, как все, не живет в путинском сумасшествии, не ходит на наши рынки с азерами и чехами, не ездит в маршрутках со зверьем и гопотой; не пропихивает статью в университетский сборник, не унижается перед начальством, прося отпустить пораньше, чтобы...
Мне есть что ответить, хотя мои ответы и будут противоречивыми, но противоречие — это как раз то, что не избывается, не разрешается, не исчезает. Мне, как ни странно, стыдно, но это не наведенный индуцированный стыд, типа, ответа на упрек; мне стыдно перед собой: что я столько не увидел, столько пропустил, не был в России, когда началось наводнение бешеного надувного патриотизма от девятой волны Крыма, не увидел дурацких счастливых лиц тех, кого Путин наебал как детей; только читал, читал и смотрел в экран. Это о стыде.
Теперь о точном ощущении своих координат (может, и не только моих): я никуда не уезжал, я в России, на дальней даче, телефоны и интернет работают, но добраться до Питера или Москвы — почему-то проблема. Дальняя дача, я живу на хуторе, что ли, к которому нету русских дорог, хотя читаю, как дурак, русские книги, нерусские газеты, смотрю русское кино, как, впрочем, и нерусское тоже (как и в Питере, без разницы).
Никаких русских друзей у меня нет, потому что евреи-эмигранты (их-то и называют русскими в Америке), приехавшие сюда из СССР, мне, атеисту-космополиту, не менее чужды, чем прыщавые нашисты на Селигере или комсомольские вожаки на танцах в стройотряде. В нашем районе (городе — по-американски) русских практически нет; как и среди соседей, чему мы рады, так как соотечественники, как вы уже поняли, нам катастрофически неинтересны: за ничтожным исключением, которое надо еще сыскать, но мне не удалось: это плохо воспитанные, по-советски образованные (то есть необразованные), бывает — незлые, куда чаще — нетерпимые, эмоциональные, провинциальные совки в американском прикиде; при этом в основном напористые и непоколебимые расисты, говорящие на чудовищном пафосном русском, а пафос — это то, что мы с детства избегаем, как щекотки пяток в грязных носках.
Я это к тому, что, несмотря на два водопада, на атлантическое побережье в десяти милях, на отсутствие запаха бензина, тополиного пуха и плавящегося асфальта (питерские летние запахи), нервных криков и просто громкого, недовольного голоса прохожего, лая собаки, плача ребенка (всего этого здесь почти нет) — мы живем в маленькой России. И когда мы возвращаемся в Питер, то, чтобы опять ощутить себя проваренной морковкой в бульоне, надо две-три минуты, и у тебя ощущение, что ты никуда не уезжал. Потому что внешних отличий нет.
Именно это создает иллюзию, что я там, где и все остальные, только переживаю акцентированнее, потому что не с кем сбросить напряжение, увидев, так сказать, печать знакомой нормы и услышав ничего не значащие бытовые слова, которые сами собой подтверждают, что наиболее безумные законы — это пока еще область символического; а материализоваться любая угроза может только завтра; или через три дня, через неделю, сегодня ночью или никогда. А я переживаю все это сразу, как только узнаю по пневматической почте интернета — и поэтому мой голос резче, моя нетерпимость, может быть, горячее, моя интонация пронизана нервными поэтическими пленками торопливой слюны.
И именно поэтому я все еще не освободился от иллюзии, что ничем не отличаюсь от любого другого российского обывателя, что также могу ругать власть и допустившую ее до этого безрассудного состояния интеллигенцию, потому что я один из...
Конечно, иллюзия, я знаю, что высокомерная (с множеством комплексов) русская культура не терпит советов со стороны: что с воза упало, то вышло вон, закройте дверь с другой стороны. Я это понимаю, но не могу смириться, тем более что в той, советской и постсоветской жизни, я был такой же остро вооруженный мгновенной готовностью к нападению (трудное дворовое детство в анамнезе), непримиримый, неуступчивый и редко сомневающийся в праве высказать свое мнение, даже если мне ничего за него (как сейчас) не будет. То есть пиздюлей не выдадут. А то же самое, повторенное другим, но живущим в России, может быть опасным.
Есть еще штуки, которые меня успокаивают: мне нравится одна цитата Щедрина, которую я специально заранее записал и сейчас найду и вставлю. Цитата о том, что Россия — такой спрут, хочешь от него избавиться, но не можешь. Вот она цитата, нашел.
Отечество — тот таинственный, но живой организм, очертания которого ты не можешь для себя отчетливо определить, но которого прикосновение к себе непрерывно чувствуешь, ибо ты связан с этим организмом непрерывной пуповиной.
Перечел — и сам не понял, зачем цитировал? Все мы связаны с этим спрутом неканоническими отношениями, которые Малоохтинский ЗАГС не зарегистрирует никогда в жизни.
К чему это я? Я много раз пытался отделаться от России раз и навсегда, пошла она на хуй, прорва. Написал, что пытался отделаться — но это всего лишь красивая фраза, не пытался отделаться, а только думал: вот было бы хорошо, если бы я мог с утра не читать русские новости, не читать русские книги и статьи, не думать, что я это так, временно, только на дальней даче. То есть почти такая же Россия, только карликовая, пропущенная через добротный тройной фильтр американской славистики — карликовая Рашка.
Все, что я говорю, преследует одну цель: если не оправдаться, это вряд ли получится, то объяснить, почему я разрешаю себе больше, чем разрешают приличия в русской культуре. И почему эмиграция не освобождает от России, если она сидит уже в печенках. У меня не было ни одной мысли о чем-либо рутинном и постоянном, когда я ехал посмотреть Америку и повидать близких; пока первый год был любопытным туристом в головузадирающем Манхеттене; когда оказался fellow в Гарварде и долго был засидевшимся гостем; пока не ощутил себя на дальней даче в карликовой Рашке на берегу Чарльз-ривер. Чтобы быть счастливым эмигрантом надо: 1) люто ненавидеть незадачливую Рассею за то, что пришлось ее покинуть; 2) быть твердокаменным националистом, солдатом вечного запаса богоданного Израиля; 3) быть традиционалистом, то есть считать, что мировая культура после импрессионизма сошла с ума. Это (особенно, последнее) отнюдь не достаточные, но необходимые (или все-таки факультативные?) качества, чтобы говорить «у них там совсем крыша поехала», «если бы я не увалил, то давно бы слетел с катушек при их терпимости к жизни в дерьме», «год бедной жизни в нормальной стране дороже богатого кавказского долгожительства в сраной Рашке».
Я не хочу сказать, что ненавидеть или презирать родину невозможно, огромное число вполне достойных и любящих себя людей разных стран и культур это делают ежеминутно и счастливы. Тотальное дистанцирование от того, что не дает тебе признания такого качества, о котором мечталось в юности и детстве, — сильный и апробированный прием. У меня это не получилось, хотя патриотизм я считал и считаю способом манипулирования, которым власть имущие век от века дурачат разнокалиберное и интернациональное пушечное мясо.
Поэтому никаких советов по поводу эмиграции у меня нет и не будет, как не будет смешливого плевка осуждения в спину тем, кто уезжает, или возвышающего себя презрения к тем, кто остается. Скажу то, что говорил не раз: людям, женатым на русской культуре, лучше жить хоть при Путине (пока не стал Кровавым, но здесь мне многие справедливо возразят, что стал и давно), чем в правильном, но в иноговорящем и инакодумающем Эльдорадо.
А по поводу того, что, мол, в наш век интернета и самолетов есть не эмиграция, а поиск работы: нашел работу — поехал, закончился контракт — вернулся, скажу: враки это, вернуться очень трудно, хотя у некоторых получается. Корни, корни незаметно врастают в землю даже на дальней даче, даже в карликовой России, хоть на гранитном плато, хоть в чистом поле у потаенного ручья. Да и не та Россия жена, чтобы ее можно было на пару лет оставить в чужих руках, а потом вернуться, как к своей, будто и не уезжал. Уезжаем мы из одной страны, а возвращаемся всегда в другую. Россия — ветреная страна: кажется, одна и та же на все века — дебелая неумеха, но место под одеялом тебе никто греть не будет. Оставил на миг одного единственного исторического события, и дверь назад уже не найти. Занято, забыто и гвоздями из снов заколочено.
