Чего еще ждать от Путина
Политический режим, устанавливаемый в России, при ряде совпадений с похожими на него режимами (советским, немецким, латиноамериканскими автократиями, африканскими и азиатскими диктатурами), имеет несколько своеобразных, хотя и очевидных черт.
Первое — стремительность изменений. Режим трансформируется на глазах, обгоняя самые смелые предположения и соответствуя, как представляется многим, не столько рациональной логике жестокого автократа, всемерно укрепляющего свою власть, сколько эмоциональным реакциям на страх перед потенциальной утерей влияния и приобретенных позиций, доминирующих, как можно предположить, в правящих элитах.
Скорость трансформаций соответствует изменениям после удачного военного переворота, революции, контрреволюции, победившего восстания. Ничего подобного в анамнезе режима нет: был страх перед бархатной революцией и потерей власти во время либеральных протестов двух-трехгодичной давности, но инструментарий изменений оставался таким же псевдодемократическим, использующим имитационные институты массового общества вроде парламента и выборов разных уровней, которыми власть пользовалась как до рокировки Путин-Медеведев, так и после нее. Никаких новых инструментов, обладающих повышенной скоростью внедрения указов победившей хунты или совершившей переворот радикальной группы единомышленников, изобретено не было, а скорострельность российского парламента и его роль ширмы для корпорации, обладающей реальной властью, не меняет того факта, что фальшивый парламент — все равно парламент, а не революционный комитет с особыми эксклюзивными полномочиями.
Скорость изменений, безусловно, является проблемой для режима, так как подрывает его устойчивость и достоверность рекламной апелляции к консервативным, фундаменталистским ценностям, вступающим в противоречие со стремительностью политической трансформации, не соответствующей консервативной постепенности. Эта скорость неизменно должна вступить в конфликт с изменениями массового сознания и потребует внесения изменений в самохарактеристику режима: объявить о его революционном (контрреволюционном) статусе власти будут, скорее всего, обязаны во избежание нарастания раскола между символическими ценностями и ценностями сегодняшнего дня.
Второе и не менее существенное — противоречие между нынешней формой режима — авторитарного правления с признаками спонтанности, импровизационности (самодурства) — и вполне тоталитарной поддержкой его в обществе. Поддержкой в 88 процентов не всегда могут (и могли) похвастаться тираны и диктаторы разных эпох (с оговоркой, что статистика такой поддержки редко когда верифицируема). Но сколько бы не вычитать из этих процентов разнообразные погрешности, справедливо сетуя на некорректность (спорность) социологических измерений и отсутствие соответствующих стандартов, эта поддержка остается поддержкой не амбициозного автократа, а тоталитарного вождя.
И ножницы между двумя важнейшими параметрами олигархического самовластия не являются своеобразной подушкой безопасности режима, скорее, наоборот, они представляются серьезной проблемой режима, который из последних сил держится за свою псевдодемократическую сущность и отчетливо не желает артикулировать переход к откровенно тоталитарному правлению; потому что этот переход обязательно потребует нового инструментария и прежде всего — массовых репрессий.
Заказ на репрессии безусловно присутствует в имеющейся форме тоталитарной поддержки, эти репрессии не просто ожидаются, они ожидаются со все возрастающим нетерпением. Они являются запросом общества, необходимым для сохранения самого уровня поддержки. И это, конечно, беспокоит власти, зависящие от абсолютной общественной лояльности, но не решающиеся на, казалось бы, напрашивающиеся шаги перехода от сумасбродного авторитаризма к откровенному кондовому тоталитаризму; так как этот переход чреват и увеличением скорости трансформаций, и потерей устойчивости режима.
Формой оттягивания неизбежного обращения к массовым репрессиям является такое универсальное средство как война, война — это и оправдание промедления, и канализация (замена) запроса на внутреннюю агрессию агрессией внешней. Но война в ситуации истерического возбуждения действенна только как инструмент полноприводного свойства, символическая фаза или фаза ограниченного включения (локальная война, не затрагивающая все общество и, следовательно, не канализирующая весь избыток общественной агрессивности), является лишь промежуточным паллиативом для общества перехода от авторитаризма к тоталитаризму при наличии соответствующих ожиданий социума.
Таким образом, выбор между полномасштабной войной, обеспечивающей патриотическую (имперскую) мобилизацию, и переходом к массовым репрессиям является выбором, который имеет статус кошмара для российских властей. Их стратегия понятна и, надо сказать, рациональна — максимально долгое уклонение от принятия решения и замена реальной войны символической («странной» войной с Украиной, только возбуждающей аппетит) и масштабных репрессий — выборочными (уже не удовлетворяющими, увы, возбужденное общество).
Отказавшись от такого патентованного способа канализации агрессии, как политическая борьба и реальные выборы, применяемые странами из разряда демократических, путинский режим оставил себе слишком узкое пространство для маневра. Сколько еще отмобилизованное пропагандой общество согласится ждать путинского выбора (пока объектом ненависти не станет сам режим), предполагать сложно, а пути к отступлению у него, кажется, нет. Цугцванг, как говорит Каспаров.
