«Счастливого рождества»: На хрена нам война?
Первой Мировой войне исполнилось сто лет, а фильму «Счастливого рождества», если отсчитывать от момента съемок — десять. Он основан на реальном событии — так называемом «Рождественском перемирии», которое имело место на Западном фронте 24 декабря 1914 года. Экранизирована история действия, которое всегда, само собой разумеется, запрещалось и категорически осуждалось с позиций традиционной «воинской» этики и военной дисциплины, считалось ярким симптомом разложения армии. Это действие называется «братание».
По имеющимся данным, в самовольном прекращении огня на том участке фронта принимало участие в общей сложности до 100 тысяч солдат с обеих сторон. И ведь тогда прошло всего 4 месяца с начала войны, когда патриотический угар еще не успел выветриться. В последующие годы братания на всех фронтах стали обвальным явлением.
Три группы войск, три боевых офицера-командира. Союзники французы и шотландцы по одну сторону, немцы — по другую. В рядах шотландцев также сражается призванный в армию священник, а у немцев — звезда Берлинский оперы в форме рядового солдата, к которому в окопы едет супруга и коллега (Диана Крюгер).
Снятый французским режиссером Кристианом Карионом, этот фильм является ко-продукцией пяти европейских стран, в первую очередь Франции, Великобритании и Германии. Триязычная кинокартина, где по-английски, французски и немецки говорят примерно равное количество времени.
Трогательное, вызывающее иронию воплощение типов национального характера на экране. Ворчливые, сварливые, всегда раздражительные французы. Прямые, по-детски серьезные немцы. «Я не потерплю ошибок!» — рявкает кайзеровский офицер на нерадивого рядового. Эта фраза подошла бы в качестве девиза всему немецкому народу на все времена... Простые, искренние, веселые «кельты»-шотландцы.
«Над» молодыми офицерами, которые в ночь накануне Рождества встречаются между двумя линиями окопов, есть начальники, которые, как сказали бы фрейдисты, обозначают фигуру Отца, репрессивного, дисциплинарного, контролирующего, а это значит — государство, долг, приказ, система... У французского командира это генерал и... одновременно его отец. У героя Даниэля Брюля — кронпринц из дома Гогенцоллернов, до того неврастеничный и прикладывающий огромные усилия, чтобы справиться с собой, что ему сочувствуешь. В случае с шотландским подразделением эту роль, вместо комичного военного начальника, берет на себя англиканский епископ, который появляется в конце, чтобы проповедью вернуть заблудших солдат на путь войны. «Не мир, но меч» — начинает он. Рождество закончилось, и Молох войны снова требует пищи.
В фильме большую роль играет музыка. Опера, волынки, губная гармошка, Ave Maria...
Совместная рождественская служба солдат трех армий на мерзлой земле, заваленной трупами их павших товарищей. Офицер-француз, очевидно атеист, дитя своей секулярной родины, поколебавшись секунду, снимает головной убор вслед за остальными. Дальше — больше. Футбольный матч, похороны погибших (в обычной ситуации тела оставались на простреливаемом поле боя), хождение «в гости» в траншею к противнику, чтобы переждать артобстрел, сначала вы к нам, когда наша артиллерия бьет по вам, потом наоборот... В общем, скандал, позор и бардак. Посрамление и поругание милитаристского патриотизма в его лучших чувствах.
Этот красивый фильм, помимо его универсального пацифистского послания, проникнут любовью к Европе. Любовью негромкой, само имя континента ни разу не звучит. Любовью не к конкретной европейской стране, а к Европе в целом, общей и единой, какой она тогда еще не была, но прообраз которой можно разглядеть и в этой рождественской мессе врагов, которым надоело быть врагами. В том числе к ее общим христианским и германо-романским корням, религиозным и культурным. Которые на то и корни, чтобы пребывать в глубине, а не на поверхности. Это к вопросу о том, что Европа «себя забыла» и не помянула христианство в своей Конституции...
Первая мировая стала первой войной такого масштаба, когда убийство сделали конвейерной индустрией. Главным оружием оказалась лопата для рытья окопов, а пехотинцам разрешалось тратить в день где 8, а где и 5 патронов, не больше. Зато пулеметчики не ограничивали себя ни в чем... Изнурительные (годами!), позиционные противостояния фронт на фронт, бесконечное перетягивание каната туда-сюда на несколько сотен километров, не более. Никто так и не взял столицы противника. Рутина и дурная бесконечность. «Звездный час» химического оружия.
Сложилась парадоксальная ситуация, когда зарывшиеся в грязь «рабочие войны» оказывались друг другу ближе, понимали друг друга лучше, становились более похожими друг на друга, чем на тех своих соотечественников, кто остался у них за спиной в тылу и штабах. Братание оказалось в чем-то похожим на забастовку, но только солдаты ничего не требовали и не добивались от «боссов»-генералов. Просто в этом нашло выражение их непонимание и неприятие как методов войны, так и ее целей.
В той войне практически никто не воевал за свою свободу. Все воевали за имперские амбиции. Переполненные избытком милитаризма и «геополитических» претензий монархии столкнули подданных, превратив поля континента в места забоя людей. Происходившее казалось Апокалипсисом, но от Апокалипсиса его отличает то, что оно, увы, не стало, как мы знаем, последним в своем роде.
На зимних полях где-то в Валлонии в ту Рождественскую ночь произошли первые родовые схватки того, что после 1945 года назовут «Западом». Французы и по сию пору могут не терпеть англичан, а все остальные на дух не переносить французов. Но у Европы, как мы ее знаем, есть важная особенность — она «между собой», «внутри себя» не воюет.
Несколько лет назад летом меня занесло на музыкальный фестиваль в сельские поля южной, франкофонной Бельгии. Я все не мог уяснить, как называется этот город: Липр, Липер?... И вот, идя из «сельпо» (сельские магазины одинаковы везде) к пруду, я буквально наткнулся на гигантские кладбища британских солдат и офицеров. И тут осознал: так это же Ипр, тот самый, по имени которого был назван печально знаменитый отравляющий газ иприт — сенсационная «инновация» той войны.
Я бродил по залитым июльским солнцем полям, читая на надгробиях имена павших здесь англичан, ирландцев, канадцев и названия их подразделений, а потом возвращался в хипповый лагерь, где беззаботные подростки с дредами из Бельгии и Германии слушали свой trance.
Трудно было бы выдумать более наглядную иллюстрацию того, насколько сильно изменилась Европа всего лишь за 100 лет. Нужно усилие, чтобы поверить, что всего век назад эти поля были залиты кровью (250 000 убитых конкретно здесь только со стороны Антанты), а весь континент тянул бесконечную, рутинную лямку взаимоистребления, поставленного на промышленную основу.
Всех, кто радуется отмене «конца истории» и желает приключений на свою пассионарную задницу, стоило бы засунуть в те вшивые шинели и те окопы, где средняя продолжительность жизни пехотинца на передовой исчислялась днями.
В прелюдии фильма показывают одного за одним трех мальчиков-школьников, французского, британского и немецкого, каждый из которых, стоя перед классной доской зачитывает патриотическое стихотворение, исполненное ненависти. Французский мальчуган декламирует строки обращенные к самому себе и сверстникам:
Смотри, дитя, на карте этой
Ты видишь черное пятно.
Как в траур, в черный цвет одето,
Но красным быть оно должно.
И где бы ты ни оказался,
Мне обещай с мечом придти
Туда, где сироты Эльзаса...
Пусть в нашей Франции как прежде...
Расти, расти...
Отчизна ждет.
Не сомневаюсь, что вам знакомы обертоны этого дискурса. «Вернуть наши незаконно отторгнутые исконные территории»... «Восстановить историческую справедливость». Кровавый идол патриотизма и имперского реванша готовится собрать жертвенную жатву, когда дети вырастут и вместо школьной формы их можно будет обрядить в шинели.
