Исповедь бывшего москаля

Если кто еще не в курсе, украинского во мне нет ничего, кроме фамилии, доставшейся от предков столь далеких, что мне о них ничего не известно. По моему происхождению меня можно было бы назвать примерным мальчиком из русской интеллигентной семьи, если бы на это понятие не навешивалась такая сильная гуманитарная коннотация. Нет, мои родители (инженеры московского НИИ) не говорили дома на иностранных языках и не учили меня музыке, а набитые книгами шкафы в нашей квартире я все свое детство воспринимал как нечто обидно бесполезное, ибо из всей литературы меня интересовала только фантастика, а ее-то как раз в этих шкафах и не было. Тем не менее, родители, люди образованные и лично порядочные, никогда не состояли ни в КПСС, ни в каких-либо иных реакционных организациях и никогда не учили меня, во всяком случае сознательно, шовинистическим предрассудкам. Тем показательнее — и тем полезнее для тех украинцев, беларусов и представителей других народов, кто все еще сохраняет какие-то «братские» иллюзии — будет мой рассказ о том, как русские — даже самые культурные и либеральные из них — относятся, да и всегда относились, к другим национальностям. Рассказ изнутри, который нельзя обвинить в предвзятости взгляда извне.

Родился я, как и все дети, в полном неведении о каких-либо «национальных вопросах», и хочу особо подчеркнуть, что популярные у шовинистов утверждения, что дети-де с младенчества инстинктивно отличают «своих» от «чужих», суть полная чушь. В этом блаженном неведении я пребывал до самой школы, причем для меня не существовало не только «ни эллина, ни иудея», но и половых различий; разница между мальчиком и девочкой была для меня столь же несущественной, как между блондином и брюнетом. Я, конечно, знал, что в мире живут разные народы, но воспринимал это понятие по-западному, то есть с точки зрения гражданства, а не этнической принадлежности (не зная тогда еще, конечно, таких мудреных слов). В Америке живут американцы, в Англии англичане, в Германии немцы (тогда мне не приходило в голову, почему они так странно называются — и уж тем более что на самом деле они называются вовсе не так), а в СССР русские (ну и вроде бы еще какие-то там народы, живущие где-то далеко, но о них мое представление было крайне смутным, примерно как об африканских аборигенах, потому что главными в СССР были, конечно же, русские, а иначе и быть не могло). Еще я знал, что когда-то до моего рождения была большая война русских с немцами (о том, что в ней воевал кто-то еще, я также не имел понятия), на которой убили моего деда — однако никакой неприязни к «немцам» я на этой почве не испытывал и даже объяснял своим менее образованным товарищам по детскому саду, что каравеллы Колумба, на парусах которых нарисованы кресты — вовсе не фашистские (товарищи, однако, убежденные, что кресты бывают только у фашистов, переубеждению поддавались не лучше, чем нынешние «ватники»).

Когда я пошел в школу, мне сразу же объяснили, что не следует дружить с девчонками и евреями. Первый тезис показался мне просто глупостью, поскольку среди моих друзей девчонки составляли примерно половину, но о том, что существуют какие-то евреи, я услышал впервые, а потому отнесся к информации, которую не мог опровергнуть практическим опытом, с бОльшим доверием. Сделать из меня зоологического антисемита одноклассникам так и не удалось, но вот латентный антисемитизм во мне укроненили столь основательно, что полностью избавиться от него мне удалось лишь путем сознательных усилий уже во взрослом возрасте. Все свое школьное детство (не считая старших классов, которые, собственно, детством уже не являются) я прожил в убеждении, что еврейство — это что-то вроде неприличной болезни: человек, конечно, не виноват, что таким родился, но говорить об этом вслух не стоит, если только не хочешь его обидеть. Сам я никогда не использовал слово «еврей» (или, тем паче, «жид») в качестве обзывательства, но постоянно слышал, как это делают другие дети (причем чаще всего — по отношению к заведомым неевреям; просто это оскорбление считалось одним из самых тяжких; о том, что среди моих одноклассников действительно есть настоящие евреи, я узнал, наверное, лишь классе в шестом). Любопытно, кстати, что на учителей, из которых в той школе евреев была чуть ли не половина, этот антисемитизм не распространялся — не столько, вероятно, даже потому, что учитель воспринимался как существо без национальности, сколько потому, что мифический образ «плохого еврея» существовал в сознании русских детей без привязки к реальной конкретике. Просто еврей — это плохо, и все. Почему? Потому.

Отношение русских к другим национальностям (в эпоху, напомню, официального советского интернационализма, о котором так любят сокрушаться совкофилы) лучше всего выражали анекдоты. Русский, немец и поляк, из которых, естественно, в выигрыше всегда оказывался русский, а двое других были лишены узнаваемых национальных черт и требовались лишь для того, чтобы своей незадачливостью оттенять превосходство русского (который побеждает даже тогда, когда делает явную глупость). Тупые чукчи. Грузины воплощали два качества: сексуальность (причем чаще всего — гомосексуальность) и богатство (причем в основном по принципу «деньги есть — ума не надо»). Любопытно, кстати, что грузинам приходилось практически в одиночку «отдуваться» за весь Кавказ — анекдотов про другие кавказские народы почти не было, и пресловутая серия про «армянское радио» на самом деле не про армян, а «про жизнь». Ну а украинцы — это у которых такой смешной язык, типа исковерканный русский (что на самом деле исковерканным тюркизмами и не только является как раз русский язык, тогдашним — да и нынешним — зубоскалам, разумеется, в голову не приходило). «А знаешь, как по-украински будет...?» Дальше следовало какое-нибудь словесное уродство, не имеющее, разумеется, ничего общего с настоящим украинским, но неизменно смешное. Причем едва ли большинство ржавших отдавали себе отчет, что на самом деле это пародия.

Еще, кстати, примечательно, что анекдотов про беларусов не было от слова «совсем» (во всяком случае, мне, переслушавшему в юности тысячи анекдотов, таковые не попадались ни разу). Просто беларусы воспринимались настолько бесспорно и очевидно русскими, что сочинять про них анекдоты как про отдельный народ было абсурдом. О том, что у них, оказывается, существует какой-то свой язык, средний русский узнал лишь во времена Ельцина, когда на российских телеэкранах замелькал Лукашенко — а о том, что этот язык на самом деле куда больше похож на украинский, чем на русский с лукашенковским акцентом, не догадывается и до сих пор.

Да и как могло быть иначе, если на протяжении поколений каждый день начинался с гимна про «сплотила навеки великая Русь» (в мое время, к счастью, его уже можно было не слушать, а вот во времена моих родителей он ревел из уличных репродукторов), каждый учебный год — с урока «о русском языке», на котором читались бездарные славословия и самому этому языку, и «старшему русскому брату» (мы, русские, конечно, воспринимали это как должное, даже не задумываясь, с какой ненавистью и унижением должны слушать это дети других народов), а школьный курс истории требовал заучить, что Россия никогда ни на кого не нападала, а только оборонялась от неисчислимых врагов, «воссоединяла» и «защищала» чужие земли от Кавказа и Средней Азии до Кёнигсберга и Курил, спасала неблагодарную Европу то от татар, то от Наполеона, то от Гитлера, а теперь выполняет свою главную миссию — несет всему миру свет коммунизма?

Пришла перестройка, и русские вдруг узнали, что, оказывается, их история до 1917 г. вовсе не была подготовкой к Великому Октябрю, а что как бы даже наоборот — в 1917 «еврейское правительство Бланка» на деньги германского Генштаба развалило Великую Прекрасную Россию, Которую Мы Потеряли. Не буду лишний раз описывать мутную волну самого черносотенного антисемитизма и шовинизма, всколыхнувшуюся в те годы (что примечательно — практически все эти особи, которые, казалось бы, должны были стать непримиримыми врагами «безбожной антирусской» советской власти, и на словах, и на деле оказались ее оголтелыми защитниками и тогда, и в 1991, и в 1993, и посейчас, когда они готовы воевать за каждый памятник Ленину в чужой стране). Расскажу лучше о чувствах русских либералов-антисоветчиков, к которым тогда уже принадлежал я сам. Да, мы признавали СССР тюрьмой народов и желали его распада (и своим, пусть и очень незначительным, вкладом в то, что этот распад произошел, я всегда буду гордиться), выходили под «демократические» дубинки на запрещенные митинги в защиту независимости Прибалтики и в память убитых горбачевскими карателями грузин (вновь и вновь напоминаю об этом тем идиотам, которые все еще видят в Горбачеве, и ныне оправдывающем Путина, «освободителя») — но одновременно мы с сочувствием читали солженицынское «Слово к украинцам и белорусам», призывавшее эти народы остаться «вместе с Россией» (а точнее — в ее составе), и вооруженную борьбу с большевиками 1918-1922 воспринимали исключительно как Гражданскую войну русских красных и русских белых, безусловно сочувствуя последним. Я пишу об этом, разумеется, не в том смысле, что сочувствовать надо было красным, а в том, что борьба других народов против российской империи — борьба отчаянная и самоотверженная, но, к сожалению, всеми ими, кроме финнов и поляков, проигранная — воспринималась нами как нечто, в лучшем случае, мелкое и незначительное на фоне борьбы Русских Белых Героев, а в худшем — как прямая им помеха.

Именно таким было наше — как, очевидно, и авторское — восприятие «Белой гвардии» и «Дней Турбиных» Булгакова. С кем воюют положительные герои, которым было адресовано все наше сочувствие? С большевиками? Отнюдь. Большевиков они (по крайней мере, некоторые из них) уважают. С петлюровцами, с бойцами за независимость Украины! Ну да, проницательно думали мы, живший под Сталиным Булгаков не мог прямо восславить борьбу против красных, вот он и подсунул вместо них каких-то петлюровцев. Петлюровцы, бывшие врагами красных, воспринимались нами как эвфемизм красных, и отношение к ним было соответствующее. Как, впрочем, и у самого автора, причем без всяких эвфемизмов. И пьеса, и в особенности сам роман — откровенно украинофобские. В книге, действие которой происходит в Киеве — ни одного положительного украинского образа. С одной стороны — трус, ничтожество, германская марионетка Скоропадский, с другой — страшные варвары петлюровцы, описанные прямо-таки как новые гунны, пришедшие разрушить уютный и теплый Русскiй Мiръ Турбиных с его шторами и абажурами (что этот русский мир делает с оружием в столице чужой страны — даже вопрос не возникал). И все то же вечное русское глумление над украинским языком, над стремлением народа, чью культуру целенаправленно уничтожали столетиями, возродить свою национальную идентичность: «Черт его знает, как будет „корнет“ по-украински... Был Курицкий, стал Курицький. Как, спрашиваю, по-украински „кот“? — „Кит“. — А как тогда „кит“?» И мы — еще раз подчеркну, либералы и сторонники распада СССР! — наблюдая то же украинское стремление уже в начале 1990-х, сочувственно кивали: да, да, все то же самое, вот же классно наш великий русский писатель еще тогда припечатал этих хохлов с их глупым национализмом! (А какой, кстати, великий русский писатель не был русским шовинистом? От Пушкина, призывавшего «давить поляков», до Бродского (неважно, что он еврей — он, без кавычек, великий русский поэт) с его гнуснейшим стихотворением «на независимость Украины», прямо-таки сочашегося имперской злобой на рабов, посмевших уйти от хозяина. Про Достоевского, несмотря на его украинские корни, уж и не говорю. Ну разве что прОклятый РПЦ Л.Толстой, возможно, исключение, с его «Хаджи-Муратом» и рассуждениями Лёвина о балканской войне.)

При этом, что характерно, кто такие были петлюровцы на самом деле, мы не знали и знать не хотели. «А петлюровцы да бандеровцы, злые люберы да панки изнасиловали дочку председателя Совдепа» — перестроечный стеб, разумеется, но наши реальные познания и впрямь недалеко от этого ушли. Для меня совсем недавно было большим шоком узнать, что кое-кто из моих родственников — людей, повторяю, хорошо образованных — до сих пор путает петлюровцев с махновцами!

Когда, наконец, СССР распался не по солженицынским «словам», независимость Украины (и Беларуси) мы все же признали. Но тут же принялись досадовать на неблагодарных хохлов, которые не хотят «по-братски» поделить Черноморский флот («как будем делить — по-братски или по-справедливости», ага), да и вообще, Крым, Хрущев, ну вы поняли... Нет, боже упаси, воевать за этот самый Крым (в который нам по-прежнему никто не мешал ездить по внутренним паспортам, а по деньгам это выходило даже дешевле) мы не хотели и смеялись над появившимися тогда же в России (где же еще!) компьютерными играми с таким сценарием (был потешный «Морской бой», был весьма серьезный авиасимулятор «Су-27»), но что же это Ельцин не надавил на Кравчука в Беловежской пуще, можно же было договориться... Вопрос о том, на хрена стране, только что сбросившей с себя (как нам тогда казалось) имперское бремя и при этом все еще остающейся самой большой в мире, присоединять, пусть даже мирно, новые территории, опять-таки даже в голову не приходил!

Попутно доставалось и прибалтам, за свободу которых мы еще недавно лезли под дубинки. Вброшенный кремлевской пропагандой (в самые светлые ельцинские времена, да-да — а чего удивляться, если тогда же Россия развязала войну в Абхазии, закончившуюся геноцидом абхазских грузин) тезис о том, что «в Прибалтике угнетают русских», мгновенно стал аксиомой не только «почвеннического», но и либерального русского дискурса. Никто даже не пытался разобраться, как оно там на самом деле. Раз наши самые свободные СМИ так написали, иначе же быть не может, правда? Заставляют жителей страны для получения ее гражданства сдавать экзамен по государственному языку, ну надо же! Фашисты, одно слово!

И главным нашим чувством (нашедшим отражение даже и в моих стихах на годовщину Августа 1991) была обида на такую черную неблагодарность. Как так — МЫ вас отпустили, а вы нас не любите! И опять нам даже не приходило в голову, что жертва вообще-то не обязана любить насильника только за то, что он в конце концов перестал. Конечно, если бы он продолжал, было бы еще хуже. Но и отпустив жертву, самый-самый максимум, на который он может надеяться — это что она когда-нибудь, далеко не сразу, сможет его простить или хотя бы сделать вид, что простила — и то если он как следует постарается загладить свою вину.

Да, конечно, любые аналогии между личностью и страной порочны. У личности один мозг, отвечающий за все, а страна состоит из множества разных личностей, и те русские, которые принимали решения о вводе войск в балтийские республики, и те, которые выходили на акции протеста против этого — это разные русские. Но государство, так или иначе, несет ответственность за свои действия, равно как и за действия предыдущих своих ипостасей, если оно «правопреемник». И если вину перед прибалтами мы все-таки признавали — пакт Риббентропа-Молотова, куда деваться — то на претензии украинцев выкатывали круглые глаза. Вы же сами с нами воссоединились! Мы же вас от ляхов спасли! Батуринская резня? Уничтожение Сечи? Оккупация большевиками в нарушение только что подписанного ими мирного договора (да-да, это у русских наследственное)? Голодомор? Нет, не слышали. Слышали только про предателя Мазепу (ишь чего удумал — в Европу хотеть вместо Московии!) и петлюровцев-бандеровцев из дивизии СС «Галичина». А сталинские репрессии были на всех общие, и прекратите тут разводить русофобию.

Вот только, даже если отрицать преднамеренный антиукраинский характер Голодомора, русские себе эти репрессии вместе с советской властью устроили сами, и больше им винить некого. А украинцам — принесли на своих штыках, причем аж дважды. И за все это, по справедливости, должны были не то что флот отдать целиком (на самом деле не больно-то этот ржавый металлолом и нужен), а и пресловутый газ поставлять бесплатно лет двадцать. Или сорок. Или больше. Во сколько кубометров оценить каждую отнятую русскими палачами жизнь? Германия вон до сих пор расплачивается за преступления нацизма, хотя нынешнее поколение уже никакого отношения к ним не имеет и в массе своей искренне их осуждает, в отличие от.

Нет, мы, разумеется, не ненавидели украинцев за все то зло, которое причинил им наш народ (и которое они даже не требовали компенсировать, но просто не хотели забывать — а самые, как теперь понятно, дальновидные опасались его повторения). Ничего даже близкого к нынешней российской истерии не было. Но в некотором смысле наше отношение к Украине было еще хуже, чем ненависть. Ибо нет, на мой взгляд, худшего оскорбления, чем снисходительность, брезгливая снисходительность самоуверенного превосходства. А мы относились именно так. Подчеркиваю еще раз — не «ватники», уже тогда прямо отказывавшиеся признавать Украину полноценным независимым государством, а мы, русские либералы. «Ну чего вам еще надо, вы же уже получили свою незалежность! (это слово всегда произносилось по-украински — и, разумеется, отнюдь не в знак уважения к украинскому языку; позже слова „свидомый“ и „незалежный“ станут любимыми ругательствами „ватников“, и, как справедливо было замечено в интернете, до какой же степени вырождения должен дойти народ, для которого слова „сознательный“ и „независимый“ — это ругательства!) Не, ну мы понимаем, вы молодая нация, не наигравшаяся еще в националистические цацки (говорили представители народа, более-менее оформившегося лишь к XVI веку, наследникам Киевской Руси), но хватит, хватит, надоели! Успокойтесь уже наконец и перестаньте искать москалей под кроватью! И вообще, чего вы, в самом деле, русский язык государственным делать не хотите? Никто же не говорит, что он единственным должен быть! Украинский пусть тоже будет, мы разрешаем.» (Что опять-таки характерно, в России, где проживает больше сотни народов — в том числе, между прочим, три миллиона украинцев — о «втором государственном языке» — не региональном, а государственном — никто даже не заикается.)

Увы, как показала практика — москалей под кроватью искали явно недостаточно. Даже несмотря на весь страшный предыдущий опыт, сами украинцы в массе своей все еще относились к «братьям» чересчур благодушно, а своих националистов, озабоченных российской угрозой, считали параноиками. В итоге российские агенты, как раковые метастазы, проникли во все государственные органы Украины — в правительство, спецслужбы, армию — и вплотную подвели ее к запланированной гибели, от которой ее буквально в последний момент спас Майдан. И отнюдь не все метастазы еще удалось вычистить...

Но дело, повторяю, не в одном лишь российском государстве, которое всегда было, есть и будет (пока — надеюсь, уже скоро — не прекратит свое существование) врагом и украинцев, и любых других свободолюбивых народов, и даже не в ордах «ватников», возникших вовсе не на пустом месте, а лишь наконец-то проявивших без стеснения свою извечную суть. Дело в том, что и русские либералы, сколько бы их еще ни осталось, не многим лучше. Недаром сегодня чуть ли не все они заявляют, что Крым, конечно, отняли незаконно, но и вернуть его никак невозможно. И когда война окончится — а окончиться она может только крахом России — и они (те совсем немногие, что уцелеют) выберутся из-под развалин и, как ни в чем не бывало, скажут «ну все, Путин капут, давайте дружить!» — ни в коем случае не следует вновь попадать в ту же ловушку. Ибо очень быстро начнется прежняя песня — «ну хохлы, ну оборзели совсем! Мы из-за вас свою страну не пожалели, а где благодарность?»

Я глубоко убежден — хотя и понимаю, что многие, причем как раз не из числа «ватников», со мной не согласятся — что единственный путь, которым русский (в современном понимании этого термина) может перестать быть имперцем — это перестать быть русским. То есть москалем, ибо теперь и навсегда это синонимы. Язык, прочитанные книги, воспоминания — все это никуда не денется, но русский менталитет надо отбросить полностью, без остатка, без деления на плохих русских ватников и хороших русских либералов и без малейшей жалости к России, которую мы потеряли хоть в 1917, хоть в 2000. Научиться искренне, не напоказ, говорить и думать обо всем этом — «они» и относиться к ним, как к чужим, не заслуживающим ни сочувствия (ибо во всем виноваты исключительно сами), ни доверия. Про себя могу сказать, что я этот путь прошел, перестав считать себя русским еще в середине нулевых и окончательно порвав с Россией после ее нападения на Грузию (за два года до того, как смог эмигрировать). Я не записываюсь в украинцы — у меня нет на это права, я — русскоязычный американец, любящий свою страну — США, и меня это полностью устраивает. И теперь уже с этой, нормальной, западной стороны я говорю русским вслед за Анастасией Дмитрук и балтийскими музыкантами — никогда мы не будем братьями!