От «ребят» до «казаков»
Разница между Лениным и Сталиным всё-таки есть.
Вместо нудного анализа я покажу наглядную картинку. Точнее, эпизод в моём пересказе, пускай и вольном, но суть я передам. Так вот, пришёл как-то Сталин к Ленину. О чём-то долго и нудно спорили. В конце концов, когда Сталин ушёл, Ленин, вконец изнемогший в этом разговоре, долго смотрел на закрывшуюся дверь, а затем произнёс с какой-то безнадёжностью: «Азиат...».
Это весьма характерная реплика. Ленин, несмотря на свою калмыцкую внешность, позиционировал себя как европейца, борца с «российской азиатчиной». Он любил попить пивко в Европе, подолгу там жил, вообще любил Европу, её культуру и быт. Он и в Россию-то не шибко рвался. Он уже готов был остаться в Европе в качестве вечного политэмигранта-теоретика, да тут подфартило: грянула Февральская революция. Но, рванув в пломбированном вагоне «на родину», Ленин понимал себя как западника, а свою революцию — как западническую модернизацию России. Ясно, что это была, мягко говоря, весьма субъективная точка зрения. Объективно Ленин действовал вполне азиатскими методами, выкорчёвывая европеизм, накопившийся в России за два «петербургских» столетия — и тут-то Ильич вполне оправдал свой степной облик, подмеченный великим Хлебниковым: «В багровых струях лицо монгольского Востока, Славянскою волнуется чертой, Стоит могуче и жестоко, Как образ новый, время, твой!». Маниакальная жажда власти (да, пусть и с иной, чем у Сталина мотивацией) сделала из Ленина вполне себе почвенный, «нашенский» персонаж.
Однако, повторяю, субъективно ленинская команда относила себя к западникам. Они все были связаны с Европой (что потом им припомнили в 30-е), практически не вылезали из неё. Сталин, хоть и побывал не раз за границей, в этой компании был явно белой вороной. Он и типологически был другим. Ленинцы, как и сам Ленин — живчики, яркие ораторы, писаки. Яркий пример — Троцкий (которого Ленин в своём завещании, по сути, обозначил как преемника). В них есть искромётность, подвижность, но есть и легковесность джазовой музыки. По-византийски основательный Сталин их презирал. Он знал, что исторический верх будет за ним.
Сталин не любил Ленина. Нелюбовь Сталина к Троцкому — прямое продолжение нелюбви к Ленину (ибо Ленин и Троцкий были людьми, скажем так, одной формации); вообще, ко всей этой «европейской» публике с бородками, к этим мастерам фразы и позы. Сам Сталин оратор был никакой, литератор — никудышный, человеческий типаж — скушный бюрократ с глуховатым голосом, мрачно-серый аппаратчик, без артистизма. А эти были в своём роде артисты; и артисты, люди искусства, причём авангардные, передовые, к ним тянулись. Скажем, Мейерхольд свой спектакль «Земля дыбом» посвятил «первому красноармейцу Льву Давидовичу Троцкому» (потом Сталин это припомнил). Явно симпатизировал Троцкому футурист-лефовец Маяковский. Ему приписывают слова, якобы сказанные после назначения Фрунзе (противника Троцкого) на пост председателя Реввоенсовета: «После Троцкого Фрунзе — срам!». Именно усилиями Троцкого в 1926 году был запущен журнал «Новый Леф». Дружественные отношения поддерживали с Троцким и соперники футуристов — имажинисты, среди которых резко выделялся Есенин. Когда вокруг него вспыхнул громкий скандал (поэт обозвал какого-то типа в пивной «жидовской мордой»), Есенин письменно обратился за поддержкой... «к дорогому Льву Давыдовичу». Дело замяли. Именно Троцкий написал, пожалуй, саму проникновенную статью на смерть Есенина, да и вообще — он любил поэзию. Он не был большевистским догматиком в области литературы и искусства, урезонивал воинствующих доктринёров (в частности защищал от цензурных нападок Бориса Пильняка, потом расстрелянного Сталиным, помогал совсем уж несоветскому Ф. Сологубу).
Троцкий весьма неплохо ориентировался в искусстве, мог свободно рассуждать о Матиссе и Пикассо, его рисовал известный кубофутурист Ю. Анненков. По свидетельству Анненкова Троцкий был настоящим интеллигентом, и в этом смысле к нему «приближались Радек, Раковский, Красин и, в несколько меньшей мере, Луначарский».
Ленин в левое искусство не врубался, но и не душил его. Он вообще позволял с собой спорить, не терпел культа своей личности, мог выпить лишку пивка в эмиграции и потом на велосипеде врезаться спьяну в трамвай. Он был способен всю жизнь питать страсть к Инессе Арманд, а Троцкий сумел на старости лет, не стесняясь жены, влюбиться в художницу Фриду Кало — очень странную женщину, калеку-бисексуалку, рвавшую все шаблоны. Дико представить себе Сталина в такой роли. Сталину очень шёл тёмно-тайно-теремной, тюремный и аппаратно-парадно-палатный Кремль. Сталин буквально врос в него всей своей усидчивой, терпеливой, хитро-восточной жопой. Только Сталин был органичен в Кремле. Ещё в самом начале 20-х годов Анненков, пообщавшись с Троцким, ясно понял, что большевики-интеллигенты неизбежно проиграют деятелям сталинского типа.
Говоря словами Троцкого о Есенине (пронзительные слова: «поэт был несроден революции»), Ленин, Троцкий и прочие радеки были несродны Кремлю. Так же, как Сталин был несроден авангардным, фракционным и нэповским 20-м годам. Сталин типологически — в 30-х годах, он всецело в них, как соцреалистический портрет в золотой раме. С Лениным тот же Горький ещё мог как-то разговаривать, но от общения со Сталиным и его азиатско-золочёной действительностью он просто помер. Потому что Горький тоже был какой-никакой, а европеец (неспроста он окопался на Капри).
Водораздел между 20-ми и 30-ми очень чёток. Так же, как грань между романами «12 стульев» и «Золотой телёнок». В «Золотом телёнке» сквозь последние судороги нэпа уже проступает тяжеловесное золото абсолютного тоталитаризма. Бендер, разбивший лоб о железный занавес и безвестно канувший в советских просторах — это образ полной, беспрекословной безнадёжности. Движение от «12 стульев» к «Золотому телёнку» — это отчётливое, очень внятное движение от Ленина-Троцкого к Сталину. К новой эпохе. Всё меньше аморального чарльстона, фокстрота и шимми, всё меньше джазовости (не джаза!; сам джаз-то вплоть до ждановских времён ещё проживёт), всё меньше лёгкости и свободы. Партия окончательно становится монолитным «орденом меченосцев». Время неумолимо ведёт отсев: высылают Троцкого, стреляется Маяковский. Разгромлена оппозиция, приходит конец относительной вольнице литературно-художественных группировок. Окончательно и наглухо закрывается граница. Но настоящее прощание с 20-ми — 1933 год, коллективизация (кстати, раскритикованная Троцким) и Голодомор. И именно в этот людоедский (в буквальном смысле) год на высшем уровне принимается решение о съёмках искромётной советской комедии: требовалось как-то поднять настроение в народе. И она была снята в следующем году. «Весёлые ребята» застыли с улыбкой точно на водоразделе эпох. Этот фильм стал феерическим прощанием с 20-ми годами.
Он весь пронизан их энергетикой. Все его типажи — из двусмысленных 20-х: откровенно нэпманская Елена — хозяйка Анюты, пастух-авантюрист Костя, больше напоминающий американского ковбоя, наконец, сама Анюта — явно «американистая», явно голливудская в триумфальном финале: в белом цилиндре, с каким-то немыслимым фонарём (уже очень скоро такой образ станет невозможен). Орлова — «американская» актриса. Неслучайно она вскоре играла американку в «Цирке» (всего два года спустя, но в этом фильме уже совершенно иная атмосфера, атмосфера 30-х). Александров не зря ездил в Голливуд с Эйзенштейном (не только они: один из основателей советского джаза Теплицкий был специально командирован Наркомпросом в Нью-Йорк и Филадельфию). Равнение на Америку — это вообще характерная черта 20-х годов. Ещё Ленин мечтал соединить русский размах с американской деловитостью («Я хотел, закусив удила, свесть Америку и Россию...», — эта строка Вознесенского в чём-то приложима и к Ленину). Троцкий в 17-м приехал в Россию делать революцию именно из Америки. Американцы строили в СССР заводы, поднимали страну из руин. Разница между большевиками-западниками и большевиками-почвенниками в том, что первые хотели сделать из России социалистическую «Америку» («великие штаты СССР» — Есенин), а вторые хотели сделать (и сделали) из неё социалистическую Российскую империю, благословенно-социалистический «Третий Рим». Первая модель была сориентирована на необходимость революции в развитых (культурно и технологически) странах Запада. Её стиль — стиль Баухауза. Вторая, реализованная, модель в итоге свелась к изоляционизму. Её стиль — сталинские высотки.
Процесс смены эпох отразился даже на названии фильма. Поначалу он назывался вполне в духе 20-х: «Коровий джаз». Но чуткий Александров чуть ли не в последний момент предложил новое название: «Весёлые ребята». Джаз решили не выпячивать, но зато громче зазвучало нечто задорно-комсомольское. Тем не менее, «Весёлые ребята» — самый неидеологичный фильм Александрова. Чем дальше в 30-е, тем больше идеологичность у него нарастала, разбухала, мешала смеяться. Александров безуспешно пытался сочетать правильную идейность с голливудским свободным смехом. Смеха становилось всё меньше. Дело кончилось «Светлым путём» с его фанатичкой-ударницей, марширующей среди станков под «Марш энтузиастов» (сравните с ослепительной Анютой в богемном белом цилиндре). И куда делся весь эротизм? Очевидно, Оруэлл прав: он всё-таки несовместим с последовательным тоталитаризмом. Скажем, в мухинской «Рабочем и колхознице» нет ничего эротического — только пафос и проступающий сквозь него ужас. В «Светлом пути» Орлова превратилась в «Рабочего и колхозницу», т.е. во что-то бесполое, унисексуальное и андрогинное одновременно.
Но вернёмся к «Ребятам». «Ребята»-то весёлые, но подоплёка у этого кино совсем невесёлая. Прежде всего, загремел в ссылку автор сценария, бывший имажинист Эрдман. Неотвратимо сгущались тучи над оператором Нильсеном, потом расстрелянным в 37-м (ему припомнили учёбу и жизнь в Германии, а также поездку в Голливуд — опять Америка). Кстати, вместе с «наркомом кино» Шумяцким (тоже, естественно, расстрелянным) Нильсен разрабатывал проект советского Голливуда.
Роковым вестником наступления новой эпохи стал для «американцев», Александрова и Орловой, Пырьев — у него и имя-то было какое-то нарочито-русацкое: Иван. Иван чётко просёк, как обставить главных конкурентов по части музыкальной кинокомедии. Прежде всего, Пырьев обзавёлся контр-Орловой. Ею стала Ладынина — с её такой родной, ласковой советской улыбкой и невероятно роскошными русскими «буферами». Когда у Александрова наступал очевидный закат, Пырьев взобрался в свой зенит. Им стали «Кубанские казаки», сделанные кистью мастера, но лишённые и малой толики той искренности и полёта, которые были в «Весёлых ребятах».
«Казаки» — это красочный фильм-декорация, фильм-муляж, от которого за версту несёт псевдонародной фальшью, эдаким квасом. Несмотря на свой бодрый ритм, фильм внутренне тяжеловесен, отягощён ложью, как парадный портрет позднего Сталина. Наметившаяся в 20-х «Америка», прощально сквозившая в «Весёлых ребятах», была окончательно побеждена «Россией». На смену герою Утёсова с его сомнительной одесской национальностью пришли надёжные русские персонажи с говорящими былинными фамилиями: Пересветова, Гордей Ворон, Ковылёв и т.д. и т.п. А в жизни троцкие-радеки были побеждены ждановыми-жуковыми: смена кадров происходила не только на киноэкране. От радеков жуковы, пришедшие «от сохи», резко отличались не отношением к идее мировой революции, а, прежде всего, уровнем культуры (отсюда и их желание «пожить», выразившееся в ограблении побеждённой Германии). О Пикассо с ними, конечно, говорить было бессмысленно. То, что начал после войны творить с культурой товарищ Жданов, товарищ Троцкий никогда не мог себе позволить. Не знаю как насчёт Ахматовой, но с Пастернаком Троцкий беседовал вполне уважительно (правда, Гумилева всё ж-таки расстреляли, но, опять-таки, не за стихи, а за участие в заговоре).
«Кубанские казаки» Сталину очень понравились — и это понятно. «Весёлые ребята» ему тоже понравились — и это не очень понятно. Фильм-то объективно несоветский, «не наш». Аппаратчики, его поначалу загнобившие, это верно поняли. Фильм спас Горький, убедивший Сталина посмотреть комедию. И она ему очень понравилась. Я думаю, тут сработали два момента. Первое: Сталин дико устал психологически от «великого перелома» в деревне. Он потом признавался, что это было чем-то вроде настоящей внутренней войны со своим народом, войны не на жизнь, а на смерть. «Весёлые ребята» переключили его совершенно в иную «реальность», они стали его отдыхом, счастливым сном массового убийцы. И второе: Сталин абсолютно попал под обаяние Орловой, пленился ею. Конечно, потом он ждал от Александрова таких же «Весёлых ребят». Но дальше было всё хуже, хуже и хуже. Сталин это видел, но ему оставалось только давать ордена, ордена и ордена. Ибо виноват был только он, а не Александров и Орлова. Подлинному веселью, по-настоящему весёлым ребятам места в СССР было всё меньше. Неумолимо наступало время нарумяненных псевдорусских псевдоказаков с их искусственной радостью и плясками на костях истреблённого крестьянства. На экране расправлял богатырскую грудь плакатный «русский народ», грозно вперяющий свои светлы-очи в «космополитов».
Так продолжалось до хрущёвской оттепели, когда «Америка» снова полезла из всех щелей: стиляги, опять-таки джаз, авангардисты, вера в прогресс, стремление к демократии, пусть и социалистической. Герой того времени — молодой Василий Аксёнов: он и сын репрессированных, и стиляга, а значит — и фанат «Америки». «Америкой» как образом развития грезил молодой Вознесенский, воспевая ночной аэропорт в Нью-Йорке (продолжение темы Бруклинского моста у Маяковского). После свёртывания антисталинской оттепели наступила пора брежневского безвременья. Горбачёвская перестройка — снова «Америка», снова время, скажем так, «ребят»: всплеск интереса к 20-м годам, к нэпу, к культуре и деятелям того времени («На дворе двадцатые годы — не с начала, так от конца», — Вознесенский). В антисталинском контексте зазвучали имена Радека, Бухарина, с некоторой осторожностью — Троцкого. Характерно, что «патриотические» издания, выступавшие против Горбачёва, называли сторонников перестройки «троцкистами», несмотря на то, что перестройщики ратовали за реформы явно капиталистической направленности. Очевидно, что в устах «патриотов» «троцкизм» стал ярким и ёмким ярлыком, доходчивым синонимом западничества и намёком на еврейство. Позже, уже при Ельцине, «серого кардинала» Бориса Березовского прямо называли новым Троцким, проча ему новый ледоруб. И Абрамыч, похоже, свой «ледоруб», в конце концов, огрёб — от нового Сталина? И ведь тоже в эмиграции. Показательно: фигура Троцкого в путинскую эпоху вновь стала одним из символов абсолютного зла — с той разницей, что сейчас «Льва Давидовича Бронштейна» клеймят не с «марксистско-ленинских позиций», а уже с чисто-черносотенных. Нынешняя трактовка личности Троцкого напоминает не столько карикатуры времён сталинизма, сколько агитационные плакаты белой армии.
Опять наступило время «казаков». И вправду: куда ни плюнь — везде «казаки». Они подпевают Бабкиной, они кого-то порют, они (как раз-то кубанские) помогали «воссоединять» Крым, а теперь воюют в Донбассе. «Любо!!», — разносится по «русскому миру». А мне слышится в этом брутальном кличе далёкое печальное эхо: Люба. Любовь Орлова. Весёлые ребята, вечные пасынки нашей невесёлой истории.
