Он пришел дать нам волю

Читая Шукшина, понимаешь, почему так ненавидела Советская власть крестьянство и русскую деревню. Вечная фига в кармане, «свой» частнособственнический интерес, нежелание проникаться «высокими идеалами» построения социалистического общества, нелюбовь и недоверие к государственным институтам. Шукшин, в свою очередь, от лица всего крестьянства отвечал Советам взаимностью.

Большинство исследователей и биографов (в том числе хвалёный Владимир Коробов) предпочитают обходить скользкую тему стороной, отмечая лишь, что Шукшин был «беспокойной, мятущейся натурой». В чем была его беспокойность — толком не объясняется. Дескать, просто очень «тонкокожим» был Василий Макарыч, зело чУток к несправедливости. Между тем, одна из жен Шукшина, Виктория Софронова, выражается без обиняков: «Он люто, до скрежета зубовного ненавидел советский строй, полагая — и как мы сегодня понимаем, имея на то более чем достаточные основания, — что большевики уничтожили русскую деревню...»

Виктория, между прочим, была дочерью Анатолия Софронова — известного советского писателя, лауреата многочисленных премий, члена президиума СП СССР и главреда «Огонька». Отношения маститого столичного чиновника от литературы с талантливым зятем-сибиряком так и не сложились — писатели находились на разных мировоззренческих полюсах. По словам дочери Виктории и Шукшина Екатерины, «Софронов, высоко оценивая художественные достоинства произведений и Абрамова, и Астафьева, и Шукшина, считал, что подобная литература подмывает государственный фундамент»

Да, официальной любви к Родине (именно вот к большой СССР-России), а также к партии и правительству в творчестве Шукшина не найдешь. Да откуда ей взяться, этой любви, если его отца расстреляли чекисты в 1933-м по обвинению в организации «контрреволюционной группировки» (позже, в 1956 году Макара Леонтьевича реабилитируют). Об этой важнейшей детали в биографии Шукшина стали вспоминать только в перестроечные годы.

Конечно, «беспокойство и смятение» — это от невозможности вслух произнести наболевшее. Общественный идеал растворен у Шукшина между строк. Формально он сконцентрирован в образе Степана Разина, которого писатель чуть ли не боготворил. Отсюда и роман «Я пришел дать вам волю», и желание экранизации, так и не воплотившееся в реальность. Гений умер на съемках «Они сражались за Родину», да и властям идея неканонического фильма о разинском восстании не приглянулась.

Именно на страницах «Я пришел...» Шукшин высказал сокровенное. Не конкретно царь, бояре или церковь виделись Разину-Шукшину основными врагами народными, а куда более грозная и системная сила. «Та сила, которую мужики не могли осознать и назвать словом, называлась — ГОСУДАРСТВО» (именно так у Шукшина — заглавными буквами).

Вот с этим монстром всю жизнь и боролся Василий Шукшин.

***

По Шукшину, унижение человека в советской стране начинается еще на низовом, примитивном уровне. Продавщицы в магазинах (одни из первейших объектов писательской ненависти), вахтеры, кадровики, кладовщики, официанты, администраторы в гостиницах — повсеместное хамство начальствующих карликов жестоко травмирует героев шукшинских рассказов, заставляет человека вжать голову в плечи уже на стадии похода в булочную. Практически любой объект социализации направлен не на помощь ближнему, а на закабаление человека, подавление в нем инициативы, свободомыслия, тяги к независимому течению жизни.

Если есть суд, то он обязательно стремится впаять «двушечку», даже если дело касается бытовой ссоры между супругами («Мой зять украл машину дров»). Если есть церковь, то она непременно будет участвовать в общем пропагандистском угаре и промывании мозгов («Я пришел дать вам волю»). Если есть колхоз, то он мало чем будет отличаться от барщины. Если есть государственные конторы, то они найдут повод, чтобы сплавить творческий потенциал русского Левши («Мастер»). И симпатичны Шукшину как раз те люди, которые не вписываются в общепринятый шаблон госзаказа, те самые беспокойные и мятущиеся «чудики», к которым он и себя относил в том числе.

Дадим опять слово Виктории Софроновой-Шукшиной: «Отношение Шукшина к советскому социализму — большая тема, еще не вспаханное поле. Естественно, раньше о подобном публичном прочтении Шукшина нельзя было и помыслить. Хотя, скажем, начальную сцену „Калины красной“ — помните хор рецидивистов? — люди смотрели, видели, понимали так же, как и сам автор. Загнали народ за решётку, одели в арестантские робы и дали попеть. Это не мои домыслы, хотя я и не проводила социологических опросов. Я слышала людей. Шукшин, будучи плоть от плоти своего народа, очень точно оценил его восприятие».

Параллельные миры — вот как определяет Шукшин взаимоотношения крестьянства с внешним миром — городской средой, государственными институтами, наносными идеологиями. Эта «параллельность» отражается и на отношении к религии — в рассказе «Крепкий мужик» сельские жители выражают сожаление по поводу снесённой церкви не с точки зрения ее художественной или конфессиональной ценности, а с сугубо утилитарной («хорошо стояла, издалека было видно»). Государство и человек в шукшинской России не обретают гармонию, их отношения складываются в атмосфере напряженного непонимания. Они могли бы так сосуществовать (и сосуществовали!) веками, но большевизм всерьез взялся за искоренение «деревенщины», окончательно преуспев в этом процессе уже на стадии расцвета писательского таланта Шукшина.

Отсюда и политическая инертность народных масс — большинство агитаторов приходили (и приходят) к русскому человеку из «параллельного» мира. Оттого так и бесится старик Филипп Тюрин (рассказ «Осенью»), давний общественник — его возмущает вопиющая «несознательность» земляков. Вот жена, которая равнодушна к войне во Вьетнаме, к милитаризму американцев — она занята исключительно повседневными проблемами. Вот и другие сельчане не горят участвовать в выборном междусобойчике КПСС: «а были и такие, что начинали артачиться: „Они мне коня много давали — я просил за дровами?..“ Филипп прямо в изумление приходил от таких слов. „Да ты что, Егор, — говорил он мужику, — да рази можно сравнивать?! Вот дак раз! Тут политическое дело, а ты с каким-то конем...“» Да, равнодушен народ к якобы своим избранникам. «Ты им скажи там, Филипп...», — напутствуют Тюрина односельчане. «Они», «им», а не «мы» или «наши» — так видятся людям взаимоотношения с властями и компартией.

***

Шукшин нередко просеивает упреки к Советской власти через второстепенных героев и фоновые эпизоды. Вот спорят две старухи в рассказе «Письмо», вспоминая былые времена: «А ты че гордисся, что в бедности жила? — говорит одна другой. — Ведь нам в двадцать втором годе землю-то всем одинаково дали. А к двадцать девятому — они уж опять бедняки! Лодыри! Ведь вы уж бедняки-то советские сделались, к коллективизации-то нам землю-то поровну всем давали, на едока».

Вот омерзительная теща Вени Зблицкого («Мой зять украл машину дров»), из-за бытовой ссоры готовая «закрыть» зятя на несколько лет. Она стояла у истоков раскулачивания на селе, создавала первые колхозы и теперь вспоминает об этом с гордостью и при любом удобном случае. «Давай, давай, пиши (донос — прим. А.Ч.) — в сердцах бросает ей Веня — Тебе человека посадить — раз плюнуть!.. Ты всю жизнь над людьми изголялась — и молодая и старая!»

Вот момент из жизни уже упомянутого Филиппа Тюрина («Осенью»), повлиявший коренным образом на всю его судьбу. В молодости, будучи убежденным комсомольцем, он любил девушку, Марью. Они уже собирались пожениться, но Марья непременно хотела венчаться. «Филипп очутился в тяжелом положении. Он уговаривал Марью всячески... Марья ни в какую: венчаться, и все. Теперь, оглядываясь на свою жизнь, Филипп знал, что тогда он непоправимо сглупил. Расстались они с Марьей... Всю жизнь сердце кровью плакало и болело. Не было дня, чтобы он не вспомнил Марью. Попервости было так тяжко, что хотел руки на себя наложить. И с годами боль не ушла». Показательно, что комсомольский билет не принес Тюрину никаких дивидендов — значительную часть жизни он проработал паромщиком на местной переправе. Шукшин это подчеркивает ненавязчиво, на первый же план выходит искалеченная личная жизнь Филиппа. Пошел человек на принцип (идиотский, по мнению Шукшина, да и сам Филипп с горестью это признает) — ну и сиди теперь, слушай радио, как американцы Вьетнам бомбят.

***

Наиболее отчетливо эскапизм Шукшина угадывается в одном из лучших его рассказов — «Алеша Бесконвойный».

Протест Алеши заметен уже с первых строк. Он отказывается работать на государство в субботу (как все остальные колхозники) и демонстративно, на протяжении всего дня, топит Баню. И не просто топит. В его исполнении баня становится Культом и Архетипом русской жизни. «В субботу он просыпался и сразу вспоминал, что сегодня суббота. И сразу у него распускалась в душе тихая радость. Он даже лицом светлел. Он даже не умывался, а шел сразу во двор — колоть дрова». Далее Шукшин подробно описывает весь процесс, а также смысл, который вкладывал Алеша в приготовление Бани. Для него это — Отдушина, традиция, не позволяющая скатиться в сумрачное, тягловое существование, стать «как все»...

«Алеша еще разок закурил... Посмотрел на хмурое небо, на унылый далекий горизонт, на деревню... Ни у кого еще баня не топилась. Потом будут, к вечеру, на скорую руку, кое-как, пых-пых... Будут глотать горький чад и париться. Напарится, не напарится — угорит, придет, хлястнется на кровать, еле живой, и думает, это баня. Хэх!»

По ходу топления Алеша что-то вспоминает из жизни, философствует, его посещают разные мысли, он внутренне не согласен с тем мироустройством жизни, которое сформировано вне его, банной реальности. «Алеша всегда много думал, глядя на огонь. Например: „Вот вы там хотите, чтобы все люди жили одинаково... Два полена и то сгорают неодинаково, а вы хотите, чтоб люди прожили одинаково!“»

Алеша уходит в свою Баню, как люди уходят в эмиграцию. Он далек от понимания многих полюбившихся советским людям вещей. Даже на святое замахивается! «Жизнь: когда же самое главное время ее? Может, когда воюют? Алеша воевал, был ранен, поправился, довоевал и всю жизнь потом с омерзением вспоминал войну. Ни одного потом кинофильма про войну не смотрел — тошно. И удивительно на людей — сидят смотрят!» И самый теплый эпизод из войны у Алеши связан опять же с грустным событием. Возвращаясь домой, на привокзальном перроне он знакомится с девицей, как потом окажется — аферисткой, которая после ночного приключения не оставляет Алеше даже стоптанных армейских сапог. «Но вот штука-то — спроси она тогда утром: отдай, мол, Алеша, ковер немецкий, отдай гимнастерку, сапоги — все отдал бы. Может, пару сапог оставил бы себе. Вот ту Алю крепдешиновую и вспоминал Алеша, когда оставался сам с собой, и усмехался. Никому никогда не рассказывал Алеша про тот случай, а он ее любил, Алю-то. Вот как».

Еще один пинок социализму шукшинский Алеша отправляет, вспоминая общественные бани. «Была в селе общая баня, и Алеша сходил туда разок — для ощущения. Смех и грех! Там как раз цыгане мылись. Они не мылись, а в основном пиво пили. Мужики ворчат на них, а они тоже ругаются: „Вы не понимаете, что такое баня!“ Они понимают! Хоть, впрочем, в такой-то бане, как общая-то, только пиво и пить сидеть. Не баня, а недоразумение какое-то. Хорошо еще не в субботу ходил; в субботу истопил свою и смыл к чертовой матери все воспоминания об общественной бане».

Уже непосредственно в парной, когда жар доходит до нужных температур и начинается то самое, до истомы ожидаемое, Алеша обретает смысл своего существования. «И пошла тут жизнь — вполне конкретная, но и вполне тоже необъяснимая — до краев дорогая и родная. Пошел Алеша двигать тазы, ведра... — стал налаживать маленький Ташкент. Всякое вредное напряжение совсем отпустило Алешу, мелкие мысли покинули голову, вселилась в душу некая цельность, крупность, ясность — жизнь стала понятной. То есть она была рядом, за окошечком бани, но Алеша стал недосягаем для нее, для ее суетни и злости, он стал большой и снисходительный».

Жаль, но свою любовь к Бане Алеша не может передать семье. Жена и дети, более практичные и земные, в целом равнодушны к его увлечению. Алеша парится в одиночестве, это его личное переживание. Здесь можно разглядеть некий «разрыв с традицией», но скорее речь идет о щемящем одиночестве самого Шукшина — так же, как его любимый литературный герой, он чувствовал себя в советской реальности не в своей тарелке. И увы, каждый раз в эту реальность приходилось возвращаться.

«Баня кончилась. Суббота еще не кончилась, но баня уже кончилась».

***

Тема Бани, как гармонии души и тела, созвучна другому фетишу Шукшина — любви к малой родине. Собственно другой родины для алтайского самородка не существовало — у него нет великодержавного патриотизма даже по отношению к России, не говоря уже об СССР, о котором писатель в своем творчестве практически не вспоминает. Большинство литературных персонажей Василия Макаровича выписаны с его знакомых, друзей, соседей, односельчан. Он при любом возможном случае стремился вернуться в отчий дом, в Сростки, где осталась любимая мать, где Шукшин чувствовал себя максимально комфортно и где он хотел со временем окончательно осесть и творить. «Малая» родина — лейтмотив и кинотворчества Шукшина. Его главные картины («Печки-лавочки», «Калина красная») как раз о самом важном — о возвращении Домой.

«Трудно понять, но как где скажут „Алтай“, так вздрогнешь, сердце лизнет до боли мгновенное горячее чувство... Когда буду помирать, если буду в сознании, в последний момент успею подумать о матери, о детях и о родине, которая живет во мне. Дороже у меня ничего нет».

Отношение же к «большой» родине, к тому самому царству-государству Шукшин старался не афишировать. Может, конечно, и стеснялся лишних эмоций, а может и думал что-то нехорошее. Зная природное «беспокойство» Шукшина, можно предположить, что писатель не мог относиться к такому вопросу равнодушно. И возможно замаскировал ответ под литературной метафорой.

В этой связи вспоминается любопытный шукшинский рассказ «Забуксовал». Он удивительным образом вызывает аналогии с днем нынешним и даже закрадываются мысли о провидческом даре автора.

В один из будних вечеров совхозный механик Роман Звягин слушает, как его сын заучивает знаменитую «Русь-тройку» из «Мертвых душ». Да-да, ту самую «Русь, куда ж несешься ты, дай ответ...», которой, кроме прочего, «дают дорогу другие народы и государства». Параллельно Звягин думает о вечном, и тут в голову ему приходит шокирующая мысль.

А кого везет в коляске Русь-тройка? Кто, так сказать, рулит всем процессом? Чичиков ведь!! Торговец мертвыми душами, мошенник и прохиндей. «Изумление все нарастало. Вот так номер! Мчится, вдохновенная богом! — а везет шулера. Это что же выходит? — не так ли и ты, Русь?.. Тут же явный недосмотр! Мчимся-то мчимся, елки зеленые, а кого мчим? Можно же не так все понять. Можно понять... Ну и ну!»

Пораженный этим ошеломляющим открытием, Звягин думает, с кем можно поделиться тревогами и отправляется к сельскому учителю литературы Николаю Степановичу. Роман обрушивает на учителя свои сомнения: как же так, перед кем все шапки-то ломают? Перед Чичиковым?

Николай Степанович принимается «разоблачать черную магию» и попутно «включает» политкомиссара.

— Русь сравнивается с тройкой, а не с Чичиковым. Здесь имеется... Здесь — движение, скорость, удалая езда — вот что Гоголь подчеркивает. При чем тут Чичиков?
— Так он же едет-то, Чичиков!
— Ну и что?
— Да как же? Я тогда не понимаю: Русь-тройка, так же, мол... А в тройке — шулер. Какая же тут гордость?
Николай Степаныч, в свою очередь, посмотрел на Романа... Усмехнулся.
— Как-то вы... не с того конца зашли... Вы сынишке-то сказали об этом?
— Нет. Ну, зачем я буду?..
— Не надо. А то... Не надо.

Да уж, не стоит травмировать сынишку, а то, не дай бог, деревенский диссидент вырастет. Звягин (а с ним и Шукшин), тем не менее, так и уходит от учителя с сомнениями в судьбе матушки-России и с ощущением, что Гоголь захотел «подсуропить» потомкам спустя века. А Чичиков, осмелимся заявить, так и правит «Русь-тройкой», которая несётся неведомо куда.