Страна Провов
Очень точную оценку недавним путинским кадровым перестановкам дал Алексей Широпаев:
Центр в лице кремлёвского „государя“ манипулирует своими номенклатурными кадрами, как нам говорят, „ради повышения эффективности управления регионами“, но сами регионы на этот процесс никак не влияют. И вот такое государство по недоразумению именуется „федерацией“. Да, это вам не Америка...
На мой взгляд, главная причина такого положения дел — не столько в конкретной путинской политике, сколько в давней мировоззренчески-психологической традиции, которую эта политика воплощает.
Это имперская традиция деления страны на «столицу» (где решается все) и «провинцию» (обязанную лишь беспрекословно подчиняться). В России эта традиция возникла, кстати, до номинального появления империи при Петре, но еще в эпоху уничтожения Новгородской республики, чья земля считалась московскими царями своей «вотчиной».
Тем не менее, в данном случае «третий Рим» вполне следовал «первому», где и появилось слово «провинция» как обозначение завоеванных земель, управлявшихся римскими наместниками. Хотя вся территория Римской империи считалась единой, само это деление на «вечный город» и «провинцию» априорно означало неравноправие различных регионов.
Федеративное сознание совершенно иное — в нем не существует этого столичного гиперцентрализма. Невозможно представить, чтобы вашингтонец назвал чикагца или лос-анжелесца «провинциалами».
В России же слово «провинция» закрепилось. Причем, что интересно — именно в советское время. Например, еще в 19 веке столичные петербуржцы не называли москвичей или киевлян «провинциалами». Но когда Москва вернула себе столичный статус, возник жесткий оценочный дуализм: «столица» ассоциируется с прогрессом и инновациями, а «провинция» — с отсталостью и вторичностью.
Хотя в административном делении некоторых стран (Италии, Испании, Бельгии и т.д.) до сих пор используется термин «провинция», он имеет сугубо номинальное значение, как дань истории. Там совершенно отсутствует типично российский «столично-провинциальный» контраст. В этих «провинциях» свободно действуют региональные партии, которые избираются в местные парламенты и Европарламент.
Кстати, если бы в России также существовали региональные партии (которые запрещены с 2003 года), они могли бы кардинально изменить весь контекст российской политики и стать знаком реального федерализма.
А имперское мировоззрение опирается именно на «столично-провинциальную» иерархию, которая может быть весьма многоэтажной. Недавний московский скандал с мажорами с Патриарших прудов, которые не любят жителей Бирюлева, довольно показателен. Для самих жителей Бирюлева такой же «недоразвитой провинцией» выступает «замкадье», какая-нибудь Рязань. А жители центра Рязани, в свою очередь, считают «провинциалами» тех, кто живет в районах этой области...
Однако в Европе картина совсем другая. Многие представители «креативного класса» предпочитают обитать как раз не в мегаполисах, а в небольших экологически чистых городках. Благо, информационные и все прочие современные коммуникации есть повсюду. Кстати, Германия всегда имела федеративную природу, даже когда еще не называлась федерацией. Интересный факт: классическую немецкую философию фактически сделали «провинциалы» (как бы их назвали в России). Кант никуда не выезжал из родного Кёнигсберга, Ницше обитал где-то в Альпах, Хайдеггер в Бадене. А «столичные» берлинские профессора их только интерпретировали.
Тем не менее, в России даже либеральная «Новая газета» воспроизводит те же имперско-централистские стереотипы. Ее автор Сергей Миров утверждает, будто «провинция мстит Москве» самой фигурой мэра Собянина, уродующего «сытый, красивый и удобный город». Можно подумать, злые тюменцы сами его отрядили в эту партизанскую миссию! Хотя Собянин — такой же ставленник кремлевской империи, как и все остальные губернаторы. И заметим — сами москвичи его выбрали большинством голосов, тогда как в других регионах губернаторы просто назначаются.
Москву принято изображать «регионом-донором», хотя ее резкий финансовый контраст с другими регионами (которого нет в развитых странах) — это результат российского экономического гиперцентрализма. Например, «Газпром» и «Роснефть» добывают ресурсы в Сибири, но зарегистрированы в Москве, поэтому платят свои многомиллиардные налоги в московский городской бюджет. Московским нелюбителям «провинции» было бы честнее отказаться от этих налогов — но как-то сомнительно, что в Москве возникнет общественное движение, выдвигающее такие цели.
То же касается и московских «борцов с миграцией» — вся эта «борьба» совершенно бессмысленна, пока большинство российских ресурсов и финансов стягивается в столицу империи. Наоборот, этот город будет нелепо разбухать до границ соседних областей — окончательно теряя собственную историко-культурную идентичность.
Имперская традиция отражается и в том, что московские политики считают себя вправе приезжать в «провинцию» и участвовать в региональных выборах, ставя свои фамилии на первые строчки в бюллетенях. Такая картина совершенно непредставима в США и ЕС — чтобы, например, какие-то парижские политики направили свой электоральный десант куда-нибудь в Нормандию. А в России в прошлом году московские представители «Парнаса» попытались так «завоевать» Кострому — но, как и следовало ожидать, провалились. Конечно, против них работал административный ресурс власти, но провалилась в первую очередь сама философия — учить «провинциалов» правильной политике. У этих московских оппозиционеров костромичи резонно спрашивали: почему же вы не избираетесь в своем собственном городе?
Но московским политикам свойственно считать себя не московскими, а «федеральными». Хотя реальный федерализм означает иное — признание права каждого региона на самоуправление. Но этого сегодня опасается не только власть, принимающая нелепые законы, согласно которым требование регионального самоуправления истолковывается как «призыв к сепаратизму». Либеральная оппозиция зачастую мыслит не менее имперски. Даниил Коцюбинский однажды составил любопытную коллекцию высказываний ее деятелей, которые пуще всего на свете опасаются «развала России».
Весной мне довелось принимать участие в программе «Свободы» вместе с оппозиционным политологом Дмитрием Орешкиным. И признаться, был удивлен очевидным противоречиям в его позиции. С одной стороны, господин Орешкин справедливо критикует российскую «вертикаль власти» как «строительство огромного пылесоса, который из страны высасывает ресурсы для того, чтобы сконцентрировать под рукой главного человека». Но тут же — и оправдывает этот «пылесос»: «Если у вас в Москве 15 миллионов человек, если здесь живут в основном активные люди, то здесь же будет основная концентрация налоговых ресурсов. Никуда от этого не денешься — это надо понимать».
Имперская централизация с неизбежностью порождает отношение к стране за пределами столицы как к «провинции». Это слово очень расхоже в российском политическом и аналитическом сообществе. Многие даже не вкладывают в него какого-то специфически негативного смысла, просто «привыкли». Однако этот смысл срабатывает сам собой. Говоря «провинция», вы априорно подразумеваете наличие «столицы», которая ее по всем качествам превосходит, и считаете это нормальным. Но с таким мировоззрением невозможно построить никакой равноправной федерации. Критики нынешней российской имперской политики, продолжающие использовать слово «провинция», напоминают критиков совка, которые остаются в рамках дискурса «социалистического государства».
Вместо «провинции» следовало бы использовать нейтральный термин «регион», который, кстати, применим и к любым мегаполисам, и снимает массу исторических и психологических противоречий. Здесь даже язык демонстрирует четкое смысловое отличие. Скажите, например, «региональный бренд». Под этим явно подразумевается некая местная уникальность, культурная или природная. А выражение «провинциальный бренд» вызывает лишь ироничную улыбку — как нечто вторичное и подражательное. Вроде Великого Устюга или Сколково...
Впрочем, в России само слово «регионализм» до сих пор выглядит подозрительным. Хотя Декларация о регионализме в Европе принята еще 20 лет назад. Эта европейская Декларация утвердила многообразие и равноправие регионов. В России же с ее имперской традицией продолжает действовать «столично-провинциальная» модель. Активные люди из регионов, не находя полноценной самореализации у себя дома, переезжают в столицу — но потом сами вдруг принимаются изображать из себя «коренных москвичей» и ругать «провинциалов». Однако с их оттоком сознание в регионах действительно провинциализируется. Многие начинают воспринимать свою вторичность и зависимость от столицы как должное — вместо развития собственной региональной специфики.
Еще в 1990-е годы культуролог Михаил Эпштейн совершил красивую интеллектуальную провокацию. Он издал сборник под названием «Новое сектантство. Типы религиозно-философских умонастроений в России», в которой описал воображаемые секты позднего советского времени. Описание было настолько реалистичным, что некоторые академические ученые всерьез ссылались на эту работу.
Среди этих сект присутствовали «Провы». Вот один из их манифестов:
Наша страна — огромная провинция... Откуда ни взгляни — мы сплошная глубинка: европейская часть — глубинка Европы, Сибирь — глубинка Азии. Сюда стекается и здесь оседает все, потерявшее цену, блеск и новизну. Единственное, что мы подарили миру, — это мироощущение провинциалов» (П. А. «Далеко от Парижа»).
Автор подчеркивает: «Парадокс этой философии провинциализма — в том, что она создана жителями столицы». Впрочем, это не слишком удивительно. Если внутри страны сохраняется «столично-провинциальная» модель сознания, она неизбежно экстраполируется и вовне. Именно поэтому вся Россия вместе с Москвой (а может быть, Москва как раз прежде всего) остается вторичной и зависимой «провинцией» развитого мира.
