Из цикла «Смерть в Италии» (2005)

ИТАЛИЯ

Сергею Наумову

Немая ноздреватая луна –

Нахрапистая родина-не-мать,

Цемент обледенелый,

Запредельный,

Зовет с востока, из небытия…

И слово «блядь»,

Забытое, как будто, за неделю,

Тебя колбасит, римская весна.

Луна-Россия в ледяных наростах,

В молочной мгле якутского мороза

И с чёрною обратной стороной!

Мой крик в ночи, как жёлтая мимоза:

«В Россию не хочу!» – в провал степной,

В шинельный серый снег, в потёмки, слякоть,

В унылый хаос лиц,

К Толстому, Чикатило, Ильичу!

Луна бугрится, будто лоб маньяка

В припадке мессианской колотьбы…

Здесь так же брешут псы,

И кажется, что средней полосы

Вдали огни играют за ветвями.

И кажется, сейчас пойдёшь полями –

И там упрёшься в «Белые столбы».

Но воздух, воздух тут – сама свобода.

Свалился я с луны – на радостную твердь.

Проснулся я – и вот одна забота:

Случайно не уснуть в Россию, будто в смерть.

Да, не прошло и двадцати веков –

И блудный сын на родину вернулся,

Оставив мир снегов и дураков.

Что ж делал я? В чужих молитвах гнулся,

Орду зубцами пылко украшал,

Вершил венецианский карнавал

На берегах чухонских, в лесотундре –

И потемнели золотые кудри,

Глаз не сбёрег я синюю свечу.

Но на сетчатке в тысяче зеркал

Всё воздымались кручи Палатина,

Где голосят, как птицы, апельсины,

Всё голосят: «В Россию не хочу!»

Я не успею, мне не надышаться

Свободой, обретением себя,

Тобой, имперский дух канализаций,

Крысиных нор и солнечных холмов!

Не надышаться – такова Судьба.

И я смотрю, смотрю поверх голов

Туда, где вновь над горизонтом зяблым

Размахивает Мачеха мечом,

Точнее, не мечом – татарской саблей.

Прощай весна, языческие рощи,

И Колизей, подъеденный мочой,

Напоминанье мощное о мощи.

Ущербный, ты живее всех живых,

Что закольцованы в кругах твоих.

Прощай навеки, розовая даль,

И Рима полустёртая медаль,

На коей – русский благородный профиль.

Твои щербины, потускневший мускул

В себе, преобразившемся в этруска,

Запечатлел звериным кодом крови.

Прощайте, тени мёртвых легионов,

Что полнокровней, чем зевак орда…

Астральный контур храмовых фронтонов,

Что явственней, чем ваши города…

Прощай фонтанов чистая вода,

Навек моими ставшая слезами…

Прощай, из окон свисшее бельё

Под ярко-голубыми небесами…

Прощай, простое счастие моё.

Осталось тут моё второе время

И мокрый след на вытертых камнях,

Порожний батл и высохшее семя

В трёхзвездочных просторных простынях.

И с ним останусь я!

Я не вернусь. Моё вернётся тело,

И будет по снегам бродить несмело,

Как синий зомби, ужасая Русь.

Его окликнут – зомби отзовётся,

И даже Алексеем назовётся,

И паспорт зачитает наизусть.

Одето плотью паспортное имя.

А я средь тонких тел немеркнущего Рима –

Всё! – остаюсь.

Сбежал я по пути в аэропорт

Из вечного ордынского полона,

В туманах растворившись без остатка

Вблизи Болоньи, в тишине полей.

Моя душа бежит по синим склонам

В компании крестьянских лошадей.

КОЛИЗЕЙ

Сторожевая башня Жизни и Смерти.

Освенцим вечности.

На чёрных, обугленных ужасом арках девиз:

«Учись умирать, а не жить!».

Разбитая чаша

С коркою высохшей крови.

И мне, опоздавшему,

Жажду не утолить.

Жаждала крови толпа,

Ибо кровь – это Жизнь.

Плыли пары над ареной.

Жаждал крови народ,

Ибо кровь – это Смерть.

Нет

ни Жизни, ни Смерти!

Есть только Кровь,

Кровь, превращенная в пар,

Кровь, напитавшая твердь,

Кровь по лодыжку, по локоть, кровь по колено.

Кровь и металл – сочетания лучшего нет.

Кровь и народ,

превратившийся в арки, в арену,

В `орган грома,

в `орган с Жизнью и Смертью боренья.

Арка на арку.

Арка на арку.

Кольцо за кольцом –

Бесконечно.

Так у отведавших крови

медленно тает лицо

и формируется нечто.

Будто в ужастике –

слизи отведав иной,

Ящером стал человек –

или белым оленем.

Так и народ, причастившись,

камнем оделся, бронёй,

Арками, громом пророс,

обременился ареной.

Супер-Народ-Колизей, плоти и камня замОк.

Ты, Франкенштейн-Самотвор, бездна живая, сверх-рупор,

Бьющий в упор пустоту мирозданья,

Пьющий кровь,

Становящийся Богом!!!

Ты не смог.

Провален великий проект.

Твои своды висят на траве.

Ты весь – на живую нить.

Ты был солнцем, сейчас – на ущербе луна.

Твоим выбитым дном жажду не утолить.

Только запах остался – далёкий-далёкий,

похожий на запах вина.

Только призраки гула гуляют средь смертных сполна.

ЕРЕТИК

Завалились в Московии своды –

Вот наука твоя, татарва.

Я в Европе. Дышу на свободе.

Тут уже зеленеет трава.

Тут уже зачернели запашки

В золотящейся дымке полей.

И белеют, гляди-ка, ромашки

Средь горячих нерусских камней.

А у нас – непроглядные ночи

И зимы нескончаемый бред…

Где же ты, удивительный зодчий –

Очи смелые, красный берет?

На конях, дерзновенных, как черти,

На чумных венецейских ладьях

Всё ищу тебя, Феоравенти,

Я – приказа посольского дьяк.

Я ночую, укрывшись хламидой,

У корней итальянской сосны.

Мне в лицо нашептали планиды

Звездочтенья запретные сны.

И однажды на улочках узких,

Настигая планиду свою,

Я вдохнул полноценно, по-русски

Ядовитого дыма змею.

И, под дождиком мелким плутая

Среди двух итальянских берёз,

Как во сне, до мельчайшей детали

Знаю всё, знаю всё наперёд.

Поклонясь божеству Аполлону,

Пронизав оболочку вещей,

Я найду тебя ночью в Болонье,

Возле башни с часами твоей.

Сдвинем кубки и, выпивши залпом,

Мы с тобой заключим договор.

И вдвоём полетим через Альпы

В пожирающий белый простор…

Вороные, крылатые кони –

Глаз лукавый и буйная стать –

Им не выжить в московском загоне,

И обратно уже не сбежать.

Что потом? Откупоривай, фрязин,

Наливай полнолуньем зрачок.

Твой товарищ в разбойном приказе.

Завтра ехать ему на толчок.

Будет рядом толпиться отчизна,

Лузгать семечки, жадно смотреть…

Я сгорю на костре византизма,

В золотую посаженный клеть.

И закаркает стая воронья,

И запляшет на чёрных костях…

А тебя в заревую Болонью

Унесёт лебединый косяк.

ХОЛОП

Ещё вчера ты был колодником,

Придатком тяжкого весла.

И вот в глазах твоих, Болотников,

Венецианская весна.

Роятся солнечные зайчики

В зелёной гнилостной воде.

Ты прокатись, Иван Исаевич,

На чёрной лаковой ладье.

Всё впереди: поддержка Запада,

Мятеж, ревущая толпа,

Набат, поход, Москва невзятая

И разливанная Упа.

Ты приглядись: меж занавесками

Сверкнул лазоревый зрачок –

Венеция антисоветская

Тебя вербует, дурачок.

И что-то шепчет с придыханием,

Лагуны выгнувши простор.

И ветер воли и дерзания

Рубаху русскую распёр.

Шепчи, судьба. Слюна солёная

Кропит, Иван, твои уста.

Припомнил ты глаза зелёные

В тени ракитова куста,

Тот пресноводный взгляд русалочий,

В сырой бросающий озноб…

Летит, летит каналом солнечным

Ладья, похожая на гроб.

Вплывает в щели затенённые,

В мирки болота и беды,

Где гладит цоколи зелёные

Покой болезненной воды.

Где отражений извивается

Тысячелетний тёмный змей.

И где глухие двери скалятся

Личиной фавнов и зверей.

Всё уже путь. Фасады сходятся.

Вода окрашена в закат.

Судьба Иванова – два полюса:

Турецкий кнут и русский кат.

Канал во тьме дрожит и светится,

Похож на красную тропу.

Как камень тащишь ты, Венеция,

В слепую тульскую Упу.

Не быть Ивану императором,

Народ не жаловать ему.

И не помогут львы крылатые,

Кружа в разрывах и дыму.

Они парят кругами плавными

Над тёмной русской глубиной,

В которой ты, повитый травами,

Обрёл свободу и покой.

СМЕРТЬ В ИТАЛИИ

Он слышал: с улицы доносятся

Обрывки говора и смеха.

«Пусть лучше сердце остановится,

Но мне из Рима не уехать».

Так думал он. Рубаха потная

К холодной плоти прилипала.

Но сердце, подлое, работало,

Его на родину толкало.

А он душой цеплялся истово

За Рим, за жалюзи, за небо,

И удивлялся, как бы издали,

Своей живучести нелепой.

И – коротнула сущность тонкая,

И – изошла из плоти потной.

А плоть с баулами, с котомками

Пошла впотьмах к аэропорту.

Пошла – сутулая и бледная,

Всё оступаясь неуклюже,

Как будто в области запретные –

В непроницаемые лужи.

А он привстал – прозрачный, ветреный,

Неуловимый и незримый.

И с ним остался Рим немереный,

Как он навек остался с Римом.

Ему в удел – земля зелёная,

Зенита синь и вольный Форум.

А тело в кресло самолётное

Садилось, пахло хлороформом,

Летело, глядя в тучи серые,

Жевало судорожно пищу.

А он струил рукою смелою

На мрамор красное винище,

Дышал размеренно и счастливо,

Как в жизни раньше не дышалось…

А тело – тело безучастное

На плоскость белую снижалось.

А после, синее от холода,

Ступало пО снегу нетвёрдо.

А он с холма на крыши Города

Смотрел, сияющий и мёртвый,

Живой, как эти ветры вёснами,

Как луч, как испаренья крови…

А боги – русые и рослые –

Стояли около и вровень.

А тело водку виноградную

На кухне плюхало по кружкам,

И тасовало фотографии

С механистичностью Петрушки.

Фото Сергея Наумова.