Судьба русской матрицы

Ускоряющееся приближение очередной (или, быть может, последней) исторической развилки вновь ставит перед Россией вопрос о стратегическом будущем. Но, как ни странно, серьёзных разговоров об этом почти не ведётся. То ли злоба дня слишком приковывает к себе, то ли безотчётная боязнь будущего в её национальной формулировке – «авось пронесёт» – выстраивает высокий психологический барьер. Но вернее всего, глубоко в общественном подсознании коренится тяжёлая догадка: исторического будущего у России в её нынешнем виде нет. Общество гонит от себя эту мысль, но она то и дело прорывается в сублимированном виде в угарных истериках квасных патриотов, в откровенно завиральных самоуспокоительных прогнозах, в приступах тупой ненависти к остальному миру. Однако наркотик пропагандистского самовзбадривания, временно улучшая настроение, не способствует решению проблемы. И сейчас, когда системные изменения грядут уже в самом скором историческом будущем, самое время обсудить проблему без гнева и пристрастия.

Глубина проектирования будущего обычно не простирается дальше разговоров о конституционной ⁽¹⁾ или судебной реформах, передела собственности в связи с пересмотром итогов грабительской приватизации начала 90-х, ограничения возможностей исполнительной власти и т.д. и т.п. Все эти вопросы несомненно важны, но они не затрагивают главной проблемы: исторической стратегии развития страны. Где та парадигма, которая будет оправдывать и обосновывать собой все эти и другие инновации в стратегической перспективе? Какова если не конечная цель, то хотя бы направление, в русле которого страна могла бы развиваться в органичном единстве с авангардом мирового сообщества? У традиционалистов ответа нет. Вернее, их ответ заключается в максимально долгом сохранении существующего положения дел. Ведь не обсуждать же всерьёз демагогический вздор о пресловутом особом пути? Куда, собственно, ведёт этот самый особый путь? Набор напыщенных мессианских мифов, которым обычно отвечает на этот вопрос российский традиционалист, может быть интересен либо учёному-фольклористу, либо врачу-психиатру. В реалистическом ключе здесь обсуждать нечего.

В своих кратких заметках я, разумеется, не претендую на то, чтобы слёту решить сложнейший вопрос об историческом будущем России. Попытаюсь предложить лишь модель построения рабочего дискурса для его дальнейшего обсуждения. Ведь отсутствие ответа на вопрос что дальше? – причина, удерживающая миллионы россиян от активного участия в политической жизни. Оно (это отсутствие) порождает сумятицу в головах и растерянность, в которой пребывает российское общество, начиная с начала 90-х и которая, как уже ясно, не проходит безущербно для психического здоровья нации.

Прежде всего, следует задать себе вопрос: что мы имеем в виду, говоря о России? Территорию? Население? Политическую систему? Систему социокультурных связей? Для носителя традиционного сознания, помимо перечисленного, есть ещё мистическая Русь/Россия, пребывающая в некоем надмировом пространстве, или даже объемлющая собой последнее. Земная же Россия представляется такому сознанию единой и неделимой матрицей, всегда равной самой себе, независимо от изменений политико-географического ландшафта. Вот откуда, кстати сказать, святая убеждённость в том, что свежезахваченные территории «всегда нам принадлежали». Поддаваясь гипнозу этого мифа, даже рациональное сознание нередко упускает из виду, что историческая Русь/Россия постоянно меняла свою геополитическую конфигурацию, этнический состав, идеологические доктрины, не говоря уже о вариациях краткосрочных исторических конъюнктур.

Изменения геополитического формата происходили всегда и будут происходить впредь: неприкосновенных границ в истории не существует. И относиться к этому надо спокойно: без истерического заламывания рук и фетишизации доктрины территориальной целостности. Важно, однако, понять, почему даже самые ничтожные её нарушения вызывают в традиционном сознании столь бурные нервозно-воинственные реакции? Дело, видимо, в том, что даже символическая потеря территории мистическим образом умаляет корневую и самоценную идею, на которой держится мир русского традиционалиста – идею господства. Обстоятельства господства, его субъекты и объекты, его идеологическое обеспечение – преходящи. Сама же идея – надысторична и имеет основания в самой себе. Она – ментальный фундамент того, что собирает все компоненты социокультурной системы в устойчиво воспроизводящее себя целое – Русскую матрицу (РМ).

В самой идее господства нет, разумеется, ничего специфически русского и, тем более, российского. И психологически, и в исторических практиках идея господства проявляется весьма разнообразно. Но на российской почве она приобрела ряд отличительных особенностей, составляющих культурно-историческую конфигурацию РМ. Её основные компоненты, коротко говоря, таковы:

– имперство, как наиболее адекватное воплощение русской идеи господства. Под «имперством» имеется в виду не эклектично-расширительное понимание расплывчатого термина «империя», а идеократический проект установления должного мирового порядка в форме безраздельного господства везде, где только возможно. В идеале – на всей Земле. Наиболее ясно эта доктрина была артикулирована в идеологии коммунизма и максимально реализована в СССР на пике его могущества. Имперство подразумевает жёсткую социоцентрическую иерархию ценностей, увенчанную образом эсхатологического рая. В отличие от империй колониальных, империя теократическая всегда преследует заведомо недостижимые метафизические цели, принося им в жертву все имеющиеся ресурсы и, прежде всего, человеческие. При этом истинность цели верифицируется самим фактом господства над теми, кого надлежит осчастливить в эсхатологической перспективе, а ключевым инструментом манипуляции выступает идеология мироотречения и самопожертвования. Заоблачный идеал как воплощение Должного не просто уравнивается в своём бытийственном статусе с эмпирической реальностью, но возвышается над ней, подчиняет её себе, что порождает феномен раздвоенного сознания на грани когнитивного диссонанса. Для средневекового сознания это было нормой. Для современного – опасная патология.

Смысл существования для человека в РМ – служение делу империи и растворение своей экзистенции в её метафизическом величии. В понимании жизни как служения опять же нет ничего специфически русского: парадигма служения, возникнув и утвердившись в осевую эпоху, заменила собой стихийно-традиционного бытие «Ветхого Адама» и, пережив свой расцвет в Средневековье, тянется шлейфом через всю постсредневековую историю вплоть до современности. Особенность РМ в том, что она, на азиатский манер, последовательно отторгает те формы служения, которые утвердились в культуре западного Нового времени. В этом смысле, РМ порождает парадоксальный тип антиантропной цивилизации, а второй её отличительной чертой выступает

– антиличностность. Поясню, что под личностью здесь понимается не всякий индивидуум вообще, но особый культурно-антропологический тип, для которого служение облекается в формы свободной творческой самореализации. Этим новоевропейская личность отличается от всех иных культурно-исторических типов. Счастливое равновесие нисходящей парадигмы служения и восходящей линии индивидуализма породили сверхпродуктивный феномен Запада – культурно-цивилизационной системы, выстроенной «под личность». В 20-м в. Идея служения угасла и ничем не сдерживаемый индивидуализм доходит на наших глазах до своей крайности. В этом глубинная причина системного кризиса антропоцентрического Запада. Но речь сейчас не о нём. В РМ личность всегда была маргинальна, подавляема и подозрительна. Её существование допускалось исключительно на условиях служения: Власти, Отечеству, Богу, «обчеству».

Только прогибание перед «большаком» частично искупает несмываемый грех личности – внутреннюю свободу и независимость творческой самоактуализации. Развитие в обществе личностного самосознания – первейшая опасность для РМ, ибо личность, переживая любого рода противоречия как свои внутренние, не нуждается ни в «большаке», ни в каких-либо иных внешних и принудительных регулятивах. Личность регулирует себя сама, в корне дезавуируя идею внешнего господства. Поэтому независимая личность для РМ крайне опасна, и она не без успеха вытравливает и вытаптывает её на российской почве. Вряд ли имеет смысл подробно останавливаться на том, как именно она это делает. Достаточно обратить внимание на то, с каким остервенением российская власть давит любые общественные инициативы или не позволяет сложиться полноценному институту частной собственности. С каким упорством она держится за садистскую рекрутчину – главную форму мужской социализации, лепящей из молодых людей тупое и агрессивно-послушное быдло.

Дефицит личностного сознания – существенная составляющая современной кризисной ситуации в России и фактор, снижающий и без того призрачную вероятность благоприятного из неё выхода. Народ-приспособленец, состоящий преимущественно из лукавых и строптивых рабов (рабов добродетельных почти не осталось), при всех своих непомерных амбициях не может быть субъектом истории: только объектом. Тем более, в закатную эпоху.

Специфическая для РМ идея господства порождает соответствующий тип властных отношений. Самовластие – другая отличительная черта РМ. Власть в РМ пребывает вне моральных ограничений (этот свой статус Власть периодически подтверждает казалось бы бессмысленными, но на самом деле ритуальными в своей иррациональной подсознательной мотивации злодействами), над любыми законами, её поведение по природе своей не подлежит рационализации. При этом власть в РМ неизменно персонифицирована. Традиционный русский вопрос кто будет? держится на полубессознательном представлении о власти как о мистическом медиуме с высшими сферами. А медиум, как шаман, пророк, жрец непременно должен быть персонифицирован, что, впрочем, отнюдь не требует от него быть личностью. Лучше даже ею не быть, ибо развитое личностное сознание не самое полезное качество для того, кто транслирует в грешный мир флюиды Священной Истины. Властный субъект в РМ тоже пребывает в парадигме бессознательного служения идее господства. Последняя не подлежит обоснованию, восходя, по-видимому, к биологическому инстинкту доминирования, пропущенному сквозь ряд культурно-исторических опосредований. Но под ними – волящая себя воля, не ведающая ответов на последние зачем? Самодовлеющая ценность самовластия перевешивает любые рациональные резоны: она неотъемлемая экзистенциальная функция самого властного субъекта на всех уровнях социальной лестницы. Оттого Власть в России отдают, за редким исключением, вместе с жизнью. Те, кто ушёл из Власти не вперёд ногами, а был «по-хорошему» отстранён, мигом «сдуваются» и, как правило, долго не живут.

Порождённая РМ Власть принципиально неспособна к диалогу с обществом, поскольку не видит в нём субъекта. Оно для Власти всегда лишь объект манипуляций. Разговор Власти с обществом – это не диалог, а монолог, содержанием которого выступает властное волеизлияние. Иллюзия полной управляемости подвластными на излёте исторических циклов РМ неизменно приводит Власть к неадекватному поведению и, в конце концов, дорого ей обходится. Но по-другому она не может, и поэтому не стоит тратить усилий на установление с ней равноправного диалога. С Властью в РМ можно говорить только с позиции силы: иного языка она не слышит и не понимает. Надо ли говорить, что апофеозом такого типа властвования является сталинизм, за который так исступленно стоит как сама Власть, так и ментально соответствующая ей чернь?

Внутри РМ действует архаическая племенная мораль, возведённая на уровень большого общества и государства. Принадлежность к РМ – по сути единственный критерий различения «наших» и «ненаших». Нашим позволяется всё. Нормы морали на них не распространяются вообще. Ненаши – неизбывно виноваты уже тем, что они ненаши, т.е. по самой своей природе – враги РМ и, следовательно, всего рода человеческого. Для манихейского сознания человека РМ мир видится сквозь призму извечной борьбы наших с ненашими, и борьба эта служит для него первым основанием бытия. Поэтому такая вещь, как универсальность моральных принципов просто не встраивается в его картину мира.

Специфика РМ во многом задаётся своеобразием российского исторического опыта и, прежде всего, обстоятельствами сопряжения двух, говоря компьютерным языком, «операционных систем», определяющих историческое бытие народов: общинной, догосударственной, архаично-языческой и высокой письменной культурой христианского государства с его законами и институтами. Сопряжение это приняло на Руси крайне болезненные, неорганичные формы, породив неизбывный раскол между локальными сельскими, до- и антигосударственными мирами и «большим обществом», во главе которого стояла феодальная княжеская, а затем государственная власть, исподволь нацеленная на имперство. Не стану отвлекаться на исторический анализ генезиса этого раскола. В формате небольшой статьи раскрыть эту тему должным образом просто невозможно. Главная же мысль состоит в том, что стадиальные культурно-цивилизационные уровни Власти и подвластного в РМ связаны глубокой корреляцией. За счёт неё РМ всякий раз восстанавливается после очередного краха. Состоит она, грубо говоря, в том, что дикость Власти не может намного уступать дикости общества. Или, ещё проще: каково общество, такова и Власть. А если Власть окажется слишком «продвинутой», то «связь с массами» теряется и матрица распадается.

Интеллигенции, которой это признавать неприятно, предлагаю задуматься над причинами безотчётной неприязни «простого народа» к царям-реформаторам вплоть до Б. Ельцина. Чернь не прощает им и сотой доли того, что всегда прощает «правильным» деспотическим правителям. Раскол, постоянное перетягивание каната между Властью и подвластным, протекающее то в вялом, то в бурном режиме, настолько вошло в привычку, что стало важной частью культурной идентичности. Это болезненное мироощущение стало преодолеваться лишь в последних городских поколениях, но в целом ещё достаточно сильно.

Итак, чтобы представить будущее РМ, следует, прежде всего, понять, в каком положении она находится сейчас. Оплачивая движение к пику своего могущества всё более дорогой ценой, РМ в 20-м веке наконец надорвалась экзистенциально и демографически. Точкой перелома стала Вторая Мировая война с её неизмеримыми жертвами и пришедшее вскоре после неё окончательное понимание нереализуемости плана всемирного господства под флагом коммунистического проекта. Ускоряющаяся деградация системы закономерным образом привела к развалу СССР в 1991г. Средневековое Должное – становой хребет идеократических проектов РМ умерло, и в этом состоит главный исторический итог ельцинской эпохи. Должное умерло, но не исчезло, превратившись в беспокойного зомби, питающегося энергией старательно расчёсываемой ностальгии.

Сумерки Должного 90-х гг., породив невыносимую для традиционалистского сознания идейную невнятицу, сменились с приходом Путина его (Должного) реанимацией. Однако, поскольку эпоха идеалов необратимо сменилась эпохой интересов, эсхатологический миф исчерпался, а современный информационный контекст, мягко говоря, не способствует консервации агрессивно-изоляционистских инстинктов имперского сознания, реанимация Должного могла принять только вид симулякра – фальшивки, имитации. Ощущения нестерпимой фальши и пустоты, помноженные на безотчётную боязнь будущего, переполняют общественное сознание, выливаясь наружу то злобной истерикой «патриотизма» и ксенофобии, то эпидемией конспирологии, то угрюмой безысходностью существования, лишённого «больших смыслов». Мне скажут: всё это – лирика, психология, настроения! Куда важнее говорить о ценах на нефть и макроэкономических показателях. Нет. Всё ровно наоборот.

Нефтяные костыли помогли РМ в нулевые годы сделать несколько шагов против течения истории, как в своё время помогли они продлить и брежневское безвременье. Но исторический ресурс РМ стратегически исчерпан. Ценность прямого военно-политического господства над территорией и населением осталась в прошлом. В современном мире борьба и соперничество систем ведётся на совершенно иных основаниях. Здесь у «великой сырьевой державы» будущего нет, не говоря уже о том, что сырьевое величие доживает последние годы.

Но есть и более глубокие причины этой исчерпанности. Важен здесь и сам характер противоречий, который определяет фронтиры противостояния систем в 21 веке. Нынешняя ситуация отмечена системным кризисом глобальной культурной парадигмы, утвердившейся в осевую эпоху – парадигмы логоцентризма. Не вдаваясь в подробности этой исключительно важной и обширной темы, отмечу лишь, что логоцентризм в данном контексте – это нечто гораздо более широкое и важное, чем объект постмодернистской философской критики. Современный человек – продукт логоцентрической культурной системы. Когда мы взыскуем истины и не желаем мириться с ее недостижимостью – это не извечное свойство человеческого духа. Это логоцентризм. Когда мы соотносим все наши ценности с неким запредельным Абсолютом (даже утратившим свою традиционную религиозную атрибутику), полагая его надмировой точкой отсчета, замыкающей все иерархии – это логоцентризм. Любого рода упорядочивающие принципы и системы нормативности – от моральных установлений до социальных статусов, хотя и имеют более древние основания, верифицируются тоже логоцентрически. Когда спекулятивные умопостроения приобретают статус самодостаточной онтологической полноты и «подтягивают» под себя наличную реальность – это логоцентризм. Все дискурсы книжно-письменной культуры – тоже логоцентризм, а опять же не что-то, универсально присущее человеку.

В русле становления логоцентрической культурной парадигмы в средиземноморском ареале утвердился авраамический монотеизм, и сообщество цивилизаций, развивающихся на его основе. Пережив золотой век в Средневековье, не случайно отмеченном господством самой последовательной из логоцентрических цивилизаций – исламской, логоцентризм к 15-16 вв. стал клониться к упадку. Носителями нового системного качества стали западные европейцы – «неправильные» логоцентрики. Опираясь на заложенную в западном христианстве доктрину антропологического максимализма, они вывели эволюционную динамику логоцентрической системы на финишную прямую. Этапами этого пути стали Ренессанс, Реформация и Просвещение.

Но контуры нового пост-логоцентрического качества стали явственно проступать лишь в современную эпоху, когда авангард западной цивилизации инициировал культурно-цивилизационный синтез со странами АТР (Азиатско-Тихоокеанского региона). Последние, в первую очередь Индия и Китай, в осевую эпоху сделали лишь незначительные шаги в фарватере становления логоцентризма, и оттого ментальность их народов минимально удалилась от древних до-логоцентрических форм. Благодаря этому, именно они, эти народы, оказываются сейчас в наиболее выгодном эволюционном положении и в наступающем синтезе с пост-логоцентрическим авангардом Запада им принадлежит ведущая роль.

Таким образом, в современном мире разворачивается борьба между восходящими силами нового пост-логоцентрического культурно-цивилизационного качества и нисходящими силами логоцентризма. Борьба эта – между «людьми Слова» и «людьми Цифры», между принципом метафизики и принципом релятивизма, между принципом упорядоченного единства и отсутствием генерализующих принципов в чём-либо вообще.

Силы отступающего логоцентризма возглавляет радикальный ислам. Этот культурный тип принципиально не модернизируем, и отступать ему некуда. На своих средневеково-логоцентрических позициях он будет стоять до конца. Россия со своей РМ тоже, в целом, принадлежит логоцентрическому лагерю. Но, в отличие от исламской цивилизации, здесь нет такой «чистоты жанра». Культурно-цивилизационное качество здесь выражено менее цельно и монолитно. Позиции весьма типологически близкой исламу православной конфессии гораздо более слабы, и девственность средневекового мироотречения многократно нарушена искусом модернизации.

Проклятие России – в её дурной бескачественности, межеумочности. Ни восточной религиозности, ни западной секулярности. В РМ, скорее, не Власть от Бога, а Бог от Власти. Актуальность Должного выводила на улицы сотни тысяч бунтарей Арабской весны, поднявшихся против не соответствующих Должному правителей. В России же гальванизированный труп Должного никого вывести не в силах. Ещё неизвестно, что хуже: сама война или отсутствие в обществе ценностей, ради которых люди готовы воевать. Кто страшнее: толпа погромщиков с горящими глазами или вялый, циничный и равнодушный ко всему обыватель. Как сказал, правда, по другому поводу тов. Сталин: «оба хуже».

Веками пребывая в положении «ни то ни сё», дух тоскует по определённости, и оттого в российской ментальности так плохо обстоит дело с разработкой срединных смысловых зон, о чём, впрочем, кто только ни писал. А в общеисторическом масштабе, межеумочная позиция между Востоком и Западом сыграла с Русью/Россией злую шутку.

Вырастая из общих оснований средневекового логоцентрического монотеизма, и католическая Европа, и христианский Восток (прежде всего, православно-византийская его часть), и мир ислама, имели единый мировоззренческий фундамент. Суть его состояла в ключевой бинарной конструкции, включающей в себя два взаимно противопоставленных космологических полюса с множеством изофункциональных семантических коррелятов: Добро/Зло, Творец/Творение, Бог/Дьявол, небесное/земное, Должное/Сущее и др. Снятие означенной оппозитарности на высочайшей ступени синтеза осуществлялось в духовном Абсолюте – своеобразном псевдониме самой культуры или, точнее, главном модусе её существования в пост-осевую эпоху. Одним из важнейших аспектов этой дихотомии был дуализм пессимизма мироотречения и эсхатологического оптимизма. Между образом погрязшего во зле и грехе мира и образом эсхатологического рая образовалось мощнейшее «силовое поле», приводящее в движение механизмы культурогенеза и смыслообразования. Но культурная динамика, инициируемая этими силами, оказалась направлена по-разному.

В исламе оба полюса, в целом, остались на прежних местах и в 20-м веке; некоторые трансформации обозначились лишь в последнее время. Поэтому, в глобальном культурно-мировоззренческом смысле мир ислама продолжает жить по средневековым часам и в режиме следования средневековым логоцентрическим ценностям.

Католическая Европа пошла по пути глобального преобразования системы: трансформировались оба полюса. На протяжении всего Средневековья между исходными полюсами средневекового космоса, в силу реализации заложенной в раннем христианстве потенции антропологического максимализма, развивалась третья, пограничная медиативная зона – антропная, связанная с собственно человеческим миром и его имманентными проявлениями. Постепенно антропная зона разрасталась за счёт территории макрополюсов: божественного и дьявольского и в, конце концов, к 15в. началась глобальная трансформация всей культурной системы. Ренессанс, оправдав человеческое тело, нанёс смертельный удар по мироотречению, а Реформация и Просвещение завершили процесс преобразования средневековой культурной системы в нечто совершенно инокачественное. Европейский Модерн не только полностью оправдал все проявления человеческой натуры, но и постепенно «перекачал» в человека все атрибуты божественного Абсолюта (как, впрочем, и противоположного полюса – дьявольского), подточив, тем самым, основы религиозной эсхатологии.

В 19 в. нишу прежней христианской эсхатологии заняла мифологема социальной утопии и идеалов общественного блага. Традиционная же религиозность заняла в новой конфигурации если не маргинальную, то, по крайней мере, явно не системообрзующую роль. Отсюда и радикальное падение значения традиционного религиозного сознания и теологии в 20 в. Причём для понимания культурной динамики 20 в., следует не упускать из виду, что это «перекачивание», которое в эпоху раннего Нового времени шло в режиме маятниковой смены мировоззренческих доминант от возвеличивания человека до его самоуничижения, к веку 20-му достигло в процессе ускорения чередования фаз полного взаимоналожения.

В 20 в., особенно во второй его половине, мировоззренческие доминанты, связанные с антропологическим максимализмом и минимализмом, слились во взаимопогашении и перестали создавать продуктивные социокультурные противоречия. А со смертью традиционной метафизики эта проблема вовсе потеряла фундаментальный смысл. Так «заточенная под личность» антропоцентрическая цивилизация Запада, предоставив последней (разумеется, в идеале) свободу творческой самореализации, одновременно подарила обывателю культ комфорта вкупе с идеологией безосновательно раздутой самости. Впрочем, о проблемах запада следует говорить отдельно.

Россию, как варварское продолжение византийской цивилизации с её Восточным христианством, постигла иная, пожалуй, наиболее печальная историческая участь. Срединная зона между системообразующими полюсами так и не развилась. В постсредневековую эпоху полюс мироотречения остался на месте, в то время как полюс эсхатологии, претерпев серию последовательных деструкций, разрушился. «Лебединой песней» эсхатологической традиции в 20-м веке выступила идеология коммунизма, распространившаяся далеко за пределы восточно-христианского ареала. В результате историко-культурный процесс в нём, связанный после падения Византии с Россией и затем с СССР, приобрёл сложные, противоречивые, своего рода «кентаврические» черты.

С одной стороны, культурное сознание сохранило средневековую основу, с другой же, под влиянием Европы, впитало искус модернизации. Вследствие этого произошёл «сбой исторических часов», вызвавший не только калейдоскопическое смешение восточных и западных культурных элементов, институтов и традиций, но и глубокий и, похоже, неизбывный общественный раскол: прежде всего, в российском, советском и постсоветском обществе. Эсхатология умерла, а дух мироотречения остался. Оттого мир в русском традиционном сознании предстаёт безысходной юдолью печали, а жизнь – лишённой смысла, ибо реальность неисправима, а скачка в рай уже точно не будет. Эти глубинные и плохо отрефлексированные умонастроения не лечатся пропагандистскими камланиями, там более, что никакой эсхатологической доктрины в них не содержится.

На бодрячок пропагандистских мастурбаций спивающееся от экзистенциальной тоски население уныло отвечает устойчивым снижением рождаемости. Ситуация ещё могла бы быть поправима, если бы общественное сознание не было бы столь инфантильно, фольклорно и антиисторично. Мир описывается набором племенных по своей структуре мифологем, почти полностью блокирующих рациональное восприятие реальности. Время для такого сознания течёт циклично, точнее, по спирали, но с очень вялой поступательной компонентой. Исторический опыт не аккумулируется, статус события и факта зависит от его интерпретации в мифе. Всё нерелевантное мифу – отбрасывается. Циклы мифологического времени членятся сменой власти – космизующего субъекта и источника всякого бытия. Приход нового правителя знаменует очередное обнуление времени и ритуальное обновление космоса, когда жизнь начинается с чистого листа, а весь накопившийся исторический опыт сбрасывается как ветхая одежда. В этом нет ничего уникального: такое отношение архаического сознания к историческому бытию хорошо описано М. Элиаде на материале древних народов. Уникальность же в том, что сохранивший до такой степени ювенильную антиисторичность сознания народ оказался против своей воли вовлечён в историю. И более того, на несколько веков стал одним из главных её участников.

Нетрудно заметить, что Западной Европе на протяжении всей её послеантичной истории противостояла империя. Империи, как удавшегося идеократического проекта на Западе не было, как не было и устойчиво воспроизводящегося имперского сознания – а именно оно и есть главный критерий «имперскости». Вплоть до конца Средневековья Европа грезила о возрождении римского величия, одухотворённого христианской утопией. Такого рода грёзы имели место едва ли не везде, вплоть до провинциальной Португалии. Но не стоит попадать под гипноз имперской риторики. Ни Каролинги, ни Оттоны, ни их наследники – императоры Священной Римской империи Германской нации так и не создали настоящей империи. Дело даже не в том, что последняя представляла собой довольно рыхлый конгломерат территорий, а император даже не имел постоянного домена. Дело в том, что не складывалось имперского сознания, а исторические обстоятельства не отвечали требованиям реализации глобального идеократического проекта.

Ближе всего к образу полноценной империи подошли испанские Габсбурги. Но и здесь имперские тенденции не победили. Имперско-теократические претензии испанцев в Европе расшиблись об авангард буржуазной революции – Голландию и Англию. А за эти имперские претензии Испании пришлось заплатить долгим периодом унижения и прозябания на задворках Европы, окончившимся лишь в 20-м в. после Франко. Не сложилось имперского сознания и у Габсбургов австрийских, хотя времени было вроде бы достаточно. Распад Австро-Венгрии прошёл на удивление безболезненно и не оставил австрийцам никакого дурного наследия в виде пресловутого имперского комплекса. Не было имперского сознания ни у французов, ни у англичан, ни тем более у бельгийцев или голландцев. Колониальные империи – это явления совершенно другого порядка, нежели империя, как теократический проект. Последним всплеском собственно имперской идеи в Европе был разве что гитлеровский Третий Рейх, едва продержавшийся двенадцать лет.

Итак, в Европе были имперские тенденции, служившие внутренней диалектической антитезой генеральной доминанты – процесса формирования национальных государств. А вот извне Европе постоянно противостояла настоящая (состоявшаяся) идеократическая империя. Сначала это была Византия, затем арабский Халифат, взлетевший на фоне сворачивающейся, как шагреневая кожа Ромейской державы. Затем эстафету всемирной по претензиям империи приняли турки, а с 16 в. подоспела и Московия, провозгласившая себя третьим Римом не только в духовном, но уже и в политическом смысле.

В широкой исторической перспективе Русь\Россия и Европа связаны последовательно развивающейся диалектикой взаимодействия, взаимоотрицания и взаимоформирования. От синкретической близости к Европе в эпоху Киевской Руси, через нарастающий византинизм и антилатинство владимиро-суздальских, а затем московских князей к идее третьего Рима и вполне зрелой имперской деспотии Ивана Грозного шёл путь подспудного вызревания диалектической антитезы европеизму, который в муках и коллизиях неуклонно взращивал цивилизацию буржуазных наций.

С эпохи Ивана Грозного Русь обозначилась для Европы в качестве внешней имперской антитезы, и диалектическое противостояние приобрело уже вполне выраженный характер. Шаг за шагом укрепляя своё имперство, с такой железной последовательностью обходя любые альтернативы, что в одном этом можно найти убедительнейшие оправдания самого радикального исторического детерминизма, Московия наращивала геополитическое взаимодействие с Европой и, по крайней мере, с эпохи Петра, заняла позицию противостоящей ей империи. Диалектически противоположные культурно-цивилизационные парадигмы вошли в завершающую фазу своего имманентного развития. Симметричная противоположность набора культурно-цивилизационных факторов стала явственнее, противоречия острее, противостояние напряжённее.

Запад трансформировал раннебуржуазное цивилизационное качество в систему либеральной демократии. Идеократическая империя, изжив православную догматику трансформировалась в империю советскую, перекодировав нетрансформируемый образ Власти из православного монарха в партийного вождя, Опонское царство – в коммунизм, богоизбранный народ – в избранный социальный класс-гегемон и т.д. В этом, если продолжать рассуждать в духе исторического детерминизма, и заключался главный императив обновлённой на марксистский лад идеократии.

Хитрость исторической диалектики в том, что за нарастающей остротой противостояния, приходящей на смену первоначальной синкретической нераздельности, плохо просматривается макроисторическая комплементарность. С распадом СССР, глобальная историческая диалектика противостояния\комплементарности России и Запада оказалось снятой. И после этого, говоря словами Гегеля, отпавшие от фронта движения истории формы предоставлены своей собственной диалектике. Для России, выполнившей полностью своё историческое предназначение, эта диалектика оказалась весьма драматичной. Дух развития покидает Россию постепенно, уберегая от смертельных катаклизмов и предоставляя шансы вскочить на подножку уходящего поезда. Но шансы не используются, время растрачивается и темпы ухода «духа» нарастают.

Всё это имеет самое прямое отношение к вопросу о том, в каком положении сейчас находится РМ. Её состояние можно соотнести с живым мертвецом, этаким суетливым и неугомонным зомби. Единственный ресурс, который продлевает его полу-эфемерную жизнь – это психологическая инерция и страх хаоса. Так стоят, будто живые, сгнившие изнутри деревья. Но что же дальше? Каковы исторические перспективы? На мой взгляд, ключевая развилка ближайшего будущего делит их на две группы сценариев: стагнационные и трансформационные.

Стагнационные сценарии могут протекать быстрее или медленнее в зависимости от частных геополитических и экономических обстоятельств, которые в принципе нельзя предугадать заранее. Но их общая суть в том, что все социальные подсистемы на фоне прогрессирующей депопуляции коренных народов, прежде всего русских, пребывают в состоянии прогрессирующей деградации. При этом ползучая исламизация и изменение этнического состава стареющего общества приведут РМ к перерождению в «азиатскую сторону». Говорю именно о РМ, а не о стране или территории: геополитическая конфигурация России изменится при любых сценариях.

Если общество не найдёт в себе силы преодолеть историческую инерцию, то вялый дрейф в сторону задворок современного мира возможен, условно говоря, по византийскому сценарию. Точный рисунок такого сценария обрисовать, разумеется, невозможно. Но поучительно вспомнить, как в поздней Византии турки освоились настолько, что ромейские интеллектуалы уж перестали видеть в них опасность и психологически смирились с их наступающим господством, полагая, что с ними всегда можно будет договориться. Дальнейшая история показала всю наивность этих надежд. Конечно, любое сравнение хромает, но приходящая с мигрантами ползучая исламизация и «кавказский тупик» ⁽²⁾ заставляют внимательней присматриваться к историческим аналогам закатных эпох империй.

По византийского сценарию будет постепенно утрачиваться контроль над территориями, что будет приводить к их фактическому отделению и включению не просто в сферы политического влияния, но прежде всего в заново складывающиеся цивилизационные сообщества. К примеру, с Дальним Востоком уже и теперь всё ясно: его китаизацию никто и не думает останавливать. Более чем вероятны и «войны сатрапов» – конфликты между обособляющимися кусками гниющей империи. Закономерное завершение такого сценария – схлопывание имперского этно-культурного ядра до незначительно территории при полном культурно-цивилизационном упадке. А если при этом сохранится ещё и имперская риторика, то это будет означать, что дух истории не лишён чувства юмора.

В контексте обсуждения стагнационных сценариев важен вопрос: может ли РМ сделать ещё один виток? Ещё раз перелицевавшись, породить симулякр симулякра? Если поднапрячь воображение, то нечто подобное представить можно. Просто следует помнить, что исторические циклы РМ – это не заколдованный круг, а всё же спираль. И каждый следующий цикл короче предыдущего, а их завершение – окончательный коллапс. Советский цикл занял 70 лет, что существенно меньше предыдущего. Нынешний, путинский, криминально-бюрократический исчерпал свой исторический лимит после турбулентности 90-х ещё быстрее.

Эксплуатируя историческую инерцию и судорожно выгребая остатки цивилизационного ресурса РМ при более чем благоприятной внешней конъюнктуре, режим на излёте своего недолго цикла разлагается на глазах. Причин тому не счесть, но среди них важно выделить ту, что связана с упадком духа РМ, вытеснением её метафизики жертвенных идеалов частными интересами. Дело даже не в том, что погрязшая в воровстве верхушка, страдая когнитивным диссонансом, ищет при этом пресловутую национальную идею – то бишь, обновлённую идеологическую формулу РМ в постсоветских условиях. И даже не в том, что такие поиски не приведут ни чему, кроме ублюдочного и нежизнеспособного православного фашизма. Нежизнеспособен он потому, что, во-первых, православие как инертная, не трансформируемая средневековая конфессия экзистенциально отторгается современным человеком с его возросшим индивидуальным сознанием ⁽³⁾и, во-вторых, потому, что фашизм в РМ может иметь только нацистскую окраску, но это-то и делает его невозможным в многонациональной России ⁽⁴⁾ .

Главная же причина разложения РМ в духе индивидуализма, партикуляризма и частного интереса, который, проникая во все поры общественных отношений, вытесняет парадигму сопричастности к «большаку» (т.е. Власти) и жертвенного служения делу империи. Конечно, шлейф будет тянуться ещё долго, но молодое поколение всё чаще «выбирает пепси». Русский индивидуализм – не буржуазный, а варварский: ему чужд дух протестантской этики. Его национальная идея – халява. Но наряду с ним, есть уже и сектор вполне вестернизированного мировоззрения и вполне буржуазного индивидуализма. Уже сложилась, особенно в больших городах, категория людей, которые не хотят и не могут жить в РМ ⁽⁵⁾ . И напрасны надежды режима на то, что их можно запугать или выдавить в иммиграцию. Более того, становится как никогда ясно, что азиатской и европейской (не в географическом, а в цивилизационном смысле) Россиям вместе более не ужиться, у них нет более общих культурных кодов и единственное, что их связывает, это долгая привычка друг друга терпеть.

Если чрево РМ способно родить ещё одну матрёшку, то разве что совсем маленькую, жизнь которой будет измеряться разве что несколькими годами или, что более вероятно, месяцами. Здесь очень многое зависит от того, до какого градуса дойдёт противостояние в обществе к моменту краха нынешнего режима. Сейчас оно нарастает чуть ли не с каждым днём, и режим с упорством, достойным лучшего применения, сжигает за собой мосты. Психологически это понятно: РМ если не понимает, то уже чувствует свою историческую обречённость, и субъекты её срываются в клиническую паранойю. Впадающая в прогрессирующую неадекватность клептократическая верхушка транслирует свою неадекватность в общество, заражая его традиционалистскую часть агрессивным идиотизмом или, вернее, пробуждая его латентный идиотизм.

Если вменяемая часть правящей группировки из чувства самосохранение не прислушается к возрастающему общественному запросу на солёные грибки из завёрнутой в шарф табакерки, то обстановку разрядить не удастся, и РМ как системное целое окончательно уйдёт вместе с путинизмом. И ценой её ухода будут крупномасштабные социальные потрясения. Такое развитие событий делает более вероятными иные сценарии будущего – трансформационные. Как целое Россия не трансформативна. По совокупности внешних и внутренних обстоятельств, она в любом случае обречена на относительно скорую дезинтеграцию, которая среди прочего открывает возможность системной трансформации – то есть выхода из РМ. Иными словами, выбор, стоящий перед Россией, может быть метафорически сформулирован так: или общество находит в себе силы вырваться из дурной колеи циклов РМ и как бы это ни было больно, сломать неправильно сросшиеся после великого перелома 1917 года ⁽⁶⁾ кости, или коротать недолгий исторический век калеки и урода в обломках РМ. Чтобы иметь будущее, надо выбирать первое, но вероятнее всего, что ювенильное сознание российского большинства, которое в начале нулевых вновь прельстилось имперской химерой, в очередной раз выберет бегство от ужаса истории в патерналистский миф.

Обстоятельствами, которые могли бы поспособствовать реализации трансформационного варианта, могли бы стать, во-первых, настоящая гражданская война, предпосылки которой впервые в постсоветской истории при активном содействии правящего режима⁽⁷⁾ складываются на наших глазах и, во вторых, такой рисунок дезинтеграции, при котором европеизированный запад России (или его часть) «разводится» с азиатским её востоком. Лишь только после этого вопрос о системной трансформации можно будет обсуждать в практическом плане.

Однако, говоря об интеграции российского запада в Европейскую цивилизацию, следует учитывать усугубляющийся кризис Западного мира. Имею в виду кризис не финансово-экономический, а общекультурный и цивилизационный. Не имея возможности подробно углубляться в эту важнейшую тему, отмечу лишь то, что вожделенное для нескольких поколений российских западников вхождение в Западную Европу сейчас вряд ли актуально. Более реалистичным и даже более предпочтительным предстает путь интеграции в Европу Центральную. Проект Модернити, придя в этот регион с опозданием и утвердившись с большими, вызванными известными историческими обстоятельствами, затруднениями, не исчерпал ещё своего потенциала. Поэтому на центрально-европейской почве возможно его продолжение или, точнее, его вторая историческая редакция: новая Европа, включающая в себя Русскую Европу, как свою органичную и существенную часть. Тема эта, однако, требует отдельного и серьёзного разговора.