Неуловимый совок
Одной из проблем советского кинематографа было неумение представить западного человека с его страстями и запросами, то есть адекватно. Жванецкий над этим подсмеивался: «Мне по делам в Париж, срочно!» Получилось неубедительно, сквозь пелену марксистко-ленинской пропаганды Эйфелева башня не проступала. А если проступала, то все равно больше походила на Спасскую.
Сегодня, четверть века спустя после начала перестройки, беда другая: современные актеры совершенно не могут сыграть советских людей. То есть, казалось бы — вот она, советская жизнь, близка как локоть; да и российская, как мы видим, построена на советской словно косточка, запакованная в мякоть российского авторитарного псевдо-капитализма; но советского человека изобразить достоверно не получается.
Последний раз я в этом убедился, посмотрев первые серии фильма, основанного на прозе писателя-деревенщика Федора Абрамова «Две зимы и три лета». Абрамов, не упомянуть об этом нельзя, имеет, увы, далеко не безупречную репутацию: ему, несколько раз раненому фронтовику и следователю печально знаменитой контрразведки «Смерш», посчастливилось после войны учиться на филологическом факультете Ленинградского университета, где как раз в это время преподавали знаменитые филологи Борис Эйхенбаум, Виктор Жирмунский, Марк Азадовский, Григорий Бялый, Григорий Гуковский. Ставший после окончания университета аспирантом молодой коммунист Абрамов принял участие в компании разоблачения своих учителей как «низкопоклонцев перед Западом и безродных космополитов», на чем сделал первоначальную карьеру.
Казалось бы, дела давно забытых дней, не имеющих непосредственного касательства к сериалу на тему советской деревни, который снят по роману, написанному уже совсем в другое время, после оттепели, когда самому автору не было нужды припоминать недостойное поведение в молодости. Но в нашей жизни все взаимосвязано.
Вот спустя более чем полвека после написания романа режиссер, жалующийся, правда, что его фильм порезали, ставит перед актерами задачу воплотить советскую деревню в роковом 1942. Актеры усердно окают, пытаются передать северный диалект, будто учатся правильно произносить поговорку: «Отец Онуфрий, обходя окрестности Онежского озера, обнаружил обнаженную Ольгу». Но дело, в действительности, не в говоре и не в новорусской ухоженности актрис, тщетно пытающихся изобразить убогих советских колхозниц во время войны. А в том, что советская жизнь (и жизнь самого автора романа об этом свидетельствует) — это особенная комбинация обмана и самообмана, страха перед властью и наигранного (хотя почему наигранного?) высокомерия, предательства и пресмыкательства, внезапной доброты и беспричинной злобы, унижения у начальства и унижения других, — мол, у советских особенная гордость.
Это было сплавлено, сдавлено, соединено так, что не разнимешь, и сыграть это так же трудно, как понять: а что это было (есть и будет)? В чем наша беда, которая никуда не ушла? Где истоки того разделения, когда половина страны сидела, а другая половина сажала? И мы, так получается, наследники тех, кто выжил, кто сажал, молчал, не видел, не слышал, ничего не знаю. И сыграть это получится, когда совок станет чужим, историческим, нелепым и страшным, когда он будет пережит и осмыслен, как собственное соучастие. А пока он свой, словно домашние шлепки, так и получается: «по делам, в Париж, срочно — трудодни и ватник получить».
