Эмигранты обыкновенные и внутренние
В России никогда не любили эмигрантов. К внутренним эмигрантам, то есть тем, кто не поддерживал официальную линию, отношение было не лучшим (если не поддерживаешь в частном порядке — зубоскалить за рюмкой еще можно, коли негромко и навеселе; если строишь на этом позицию, да еще делаешь ее публичной — ты, брат, предатель, сегодня — национал-предатель).
Искать пятую колонну властям всегда помогали свои, не свои во власти, а свои, близкие к пятой колонне, которая по большей части состояла из интеллигентного сословия; вот свои интеллигенты власти традиционно и помогали.
Здесь я хочу рассказать не о Путине и тех, кто с ним заодно, а сегодня с ним почти вся наивная Россия, а о времени почти на сто лет более далеком, об одной переписке, которая имела место между красным графом — Алексеем Толстым, тогда, в 1922, сотрудником просоветской газеты «Накануне» в Берлине и милейшим Корнеем Ивановичем Чуковским, человеком отзывчивым, хотя и порой злоязычным. Толстой готовился к переезду в Советскую Россию и набирал очки по части лояльности и верноподданности, надеясь занять вакантное место первого советского писателя и ругая на чем свет стоит эмигрантское сообщество, относившееся к большевикам критически. Вот в этой ситуации Толстой и написал письмо, в котором резко осудил наиболее традиционные и пессимистические взгляды эмигрантов на большевистскую Россию, как на страну пропащую. «Россия не пропала», — запальчиво возражал он, призывая
признать реальность существования в России правительства, называемого большевистским, признать, что никакого другого правительства ни в России, ни в не России нет... Признав, делать все, чтобы помочь последнему фазису русской революции пойти в сторону обогащения русской жизни, в сторону извлечения из революции всего доброго и справедливого и утверждения этого добра.
Замените революцию на путинскую Россию, присоединившую Крым, и получите какого-нибудь Максима Шевченко или Александра Проханова. Любить и верить в Россию, как выходит, прибыльная профессия. А главное — долгоиграющая, годящаяся для любой власти.
Понятно, что на Толстого-Шевченко тут же накинулись злобные эмигранты, одним из них был Николай Чайковский (упоминаем о нем только потому, что его, в свою очередь, будет упоминать Чуковский). Чайковский, кстати говоря, уже в самом начале, когда Толстой только начал сотрудничать с «Накануне», задался пафосным (хотя и справедливым вопросом):
следует ли его (Толстого) сотрудничество в «Накануне» понимать как открытый переход на сторону «самозваной власти»?
Именно в этот период Корней Иванович пишет письмо, в котором и находит себе место тема предателей-пораженцев-внутренних эмигрантов, не верящих в светлое будущее Красной России не только в Париже или Праге, а самой Москве, Петрограде и вообще на родине. И поддерживает Толстого в его все более отчетливом просоветском крене.
Я радуюсь тому, что происходит с Вами, — пишет Чуковский Толстому в Берлин. — Ваш ответ Чайковскому — прекрасен. Безо всякого злорадства, а напротив: с умилением я читал его в «Известиях» — да, это то, что чувствую я давно, — с самого начала революции. Слава Богу, ненависти к своему народу у меня и мимолетной не было. Я сразу пошел читать лекции матросам, красноармейцам, милиционерам — всем нынешним людям, которых принято так ненавидеть, и, читая, чувствовал: это Россия. И еще: «хорошая Россия!»
Но здесь Чуковский совсем не один, говоря «впервые думают и говорят — еще косноязычно и нелепо», «крепкий народ, правильный народ, он поставит на своем, не бойтесь. Хоть из пушки в него пали, а он будет возить навоз, любить землю, помнить зимних и вешних Никол, и ни своих икон, ни своих тараканов никогда не отдаст». Я вполне представляю, что с той же интонацией те же слова мог произнести и такой же прекраснодушный льстец народу, как Дима Быков. Не то, что эмигранты или внутренние эмигранты, то есть те, кто еще не уехал (и возможно, никогда не уедет, потому что последняя щелка вот-вот захлопнется), но советскую власть не любит и не полюбит никогда.
Говорить о «гибели» России, — продолжает Чуковский, — если в основе такой прочно духовно одаренный работящий народ, — могут только эмигранты в Париже, Софии и Праге. Теперь эмигранты каются и «прозревают» — Достоевский сказал им, что презревшему свой народ остается одно: Смердяковская или Ставрогинская петля, — все они чувствуют себя (в потенции) висельниками, но, дорогой Толстой, не думайте, что эмигранты только за границей...
И начинает тему презренных внутренних эмигрантов.
Вот сейчас вышел сборник молодежи — «Звучащая раковина» (среди авторов Константин Вагинов, Ида Наппельбаум и др. — прим. М.Б.). И ни одного стихотворения о России, ни одного русского слова, все эстетические ужимки и позы. Нет, Толстой, Вы должны вернуться сюда гордо и с ясной душой. Вся эта мразь недостойна того, чтобы перед ней извинялись или чувствовали себя виноватыми...
И дальше несколько нелицеприятных характеристик разных писателей, в том числе автора романа «Мы» Замятина.
Мамардашвили бы опять сказал: Россия ходит кругами, опять эмигранты и внутренние эмигранты, опять те, кто любит и хвалит свой народ и его правительство, и те, кто злопыхательствует и все лезет со своей критикой, которую у него никто не спрашивает.
Большевистская Россия, как всегда, играла на противоположных курсах, с одной стороны, заманивала к себя красного графа (да и не только одного его), суля в обмен неведомые блага и настоящего преданного русского читателя, с другой — высылала тех интеллигентов, которые этого читателя создали и которых расстрелять было бы слишком затратно (или неудобно перед Западом?) по сравнению с высылкой. Именно в 1922, только осенью, двумя немецкими пассажирскими судами из Петербурга в Штеттин было выслано 160 представителей российского интеллигентного сословия, к чему была добавлена высылка из Одессы и Севастополя, а также поездами из Москвы в Латвию и Германию. Все это получило название «философский пароход», перечислять имена не буду, так как они более чем известны.
А в следующем году в Россию вернулся красный граф — чтобы кучу чего написать, выступить в 1934 на Первом съезде советских писателей, стать соавтором книги «Канал имени Сталина», много ездить по заграницам, после смерти Горького возглавить Союз писателей и за несколько лет до смерти стать одним из соавторов знаменитого обращения Молотова-Сталина 1941 года, в котором советские вожди, объявляя о начале войны с нацистской Германией, решили вспомнить дореволюционную историю, которую сами и разрушили, и призвали обратиться к опыту великих предков — от Александра Невского до Суворова и Кутузова.
А Чуковский так и останется милейшим Корнеем Ивановичем, в том же 1922 напишет «Тараканище», потом «Мойдодыр» и «Муха-Цокотуха», а затем, будь он неладен, «Крокодила», за что самого Чуковского, после письма Крупской в 1928 в «Правде», посчитали внутренним эмигрантом, предателем и врагом народа, что заставило его написать покаянное письмо, обещать никогда не писать детских сказок (обещание было выполнено), создать сборник «Веселая Колхозия» (не создал), ну и проделать много каких унизительных верноподданнических кренделей. На несколько лет Чуковского выперли из советской литературы, он ушел в переводы, но, самое главное (или это не главное, а так, сопутствующее литературе?), взгляды на советскую власть он, кажется, изменил. Уже будучи именитым и защищенным славой, поддерживал диссидентов, воспитал чудную и непримиримую дочь, Лидию Корнеевну. Но многое против власти не говорил, знал, с кем имеет дело. Но вот во время войны Чуковский (по словам ведшего за ним слежку вездесущего КГБ) не сдержался и высказал характерные прорицание (или порицание):
Всей душой желаю гибели Гитлера и крушения его бредовых идей. С падением нацистской деспотии мир демократии встанет лицом к лицу с советской деспотией. Будем ждать.
Вот и мы ждем, в очередной раз — а что нам еще остается?
