Почему в Германии и Японии получилось, а в Ираке и России нет?
В дискуссиях о том, возможна ли демократия в России, любимым тезисом все еще сохраняющихся каким-то образом романтиков и оптимистов является «Ну вот в Германии же после нацизма получилось! (И после ГДРовского коммунизма, кстати, тоже.) И в Японии тоже, а там вообще никаких демократических традиций сроду не было!» Причем подобные прекраснодушные идеалисты встречаются не только в России, но и, еще чаще, на Западе: мол, нет на свете плохих и ущербных народов, а стало быть, любой из них рано или поздно придет к наилучшему и естественному состоянию — демократии, если только убрать то, что ему мешает. А мешают, естественно, плохие правительства, ну и еще, как добавляют наиболее продвинутые сторонники такой точки зрения, бедность; и стоит это все устранить, как свобода встретит радостно у входа, а если вы считаете, что есть народы, к демократии в принципе не способные, то вы фашист и расист.
Да хоть горшком назовите, говорю в ответ я, хотя, справедливости ради, расизм в данном случае как раз не при чем. Демократия, исторически, действительно изобретение белых, но ряд монголоидных народов, пусть и со своей спецификой, ее освоил. Успешных негритянских демократий, правда, как-то не наблюдается — но у негров вообще не наблюдается успешных государств в какой бы то ни было форме. В то же время среди белых народов (к которым, между прочим, относятся и арабы) демократия восторжествовала отнюдь не везде.
Расы тут ни при чем — а вот конкретные народы очень даже причем. И своим категорическим нежеланием не то что строить самим, но даже и принимать в дар от других демократическое общество они раз за разом опровергают как политкорректные иллюзии западных культуртрегеров, так и оптимистические мечты собственных «белых ворон» (они же — «пятая колонна», «национал-предатели», «либероиды», «подпиндосники» и как там еще их именует абсолютное большинство благодарных соотечественников).
Разумеется, говоря о народах, национальном характере и национальных стереотипах, следует всегда делать оговорку на этих белых ворон — исключений, стереотипам не соответствующих и даже прямо таковым противостоящих — и помнить также, что вектор развития нации не всегда определяется большинством. Иногда активное меньшинство способно не просто произвести политическую революцию (это-то дело нехитрое), но и реально увлечь за собой большинство в ту сторону, куда оно прежде и смотреть-то не хотело. В сторону полного или частичного переформатирования национального стереотипа. Обычно это происходит в период кризисов, когда большинство растеряно и утратило прежние ориентиры. Однако для этого, во-первых, это меньшинство все же должно иметь достаточно значимую — а не на уровне статистической погрешности — численность, а во-вторых, некие предпосылки для нового пути в «народной душе» все же должны наличествовать (тут можно провести аналогию с биологической эволюцией, где некий орган может изначально возникнуть совсем не в той роли, в которой используется впоследствии — скажем, жало пчелы — это модифицированный яйцеклад, а перья изначально служили для удержания тепла, а не для полета).
Так почему демократия получилась в Германии и Японии после Второй мировой, но не получилась (и не получится) ни в России, ни в Ираке (как и вообще практически нигде в мусульманском мире)? Почему аналогии между теми и другими странами, выстроенные на одном лишь признаке наличия тоталитарного режима в определенный период, некорректны?
Первое, что бросается в глаза — Германия и Япония были оккупированы, и к разрыву с тоталитарным прошлым их принудили силой, причем весьма жестко — массовыми бомбардировками вплоть до атомных, уничтожением армии, отторжением территорий, виселицами и тюрьмами для прежних вождей и их особо отличившихся подручных, запретами и люстрациями и т.д. и т.п. О том, насколько в результате отношение к нацизму в Германии отличается от отношения к коммунизму (особенно в его самой чудовищной сталинской ипостаси) в России, сказано уже столько, что нет смысла повторяться. Однако пример Ирака показывает, что и оккупация с повешеньем бывших главарей — не панацея.
В случае Германии вообще отходом от национального стереотипа следует считать именно нацизм, а не установившуюся (точнее, восстановившуюся) после него демократию. Не то чтобы кайзеровская Германия была таким уж светочем свободы, но все же германский народ всегда оставался народом чисто европейским. Переход к демократии был для него таким же естественным, как и для европейской цивилизации в целом. То же, кстати, относится и к народам Восточной Европы, освободившимся от коммунизма. Коммунистическая диктатура длилась для них полвека — много для одного человека, но не для нации в целом: поколение, помнившее свободу, не успело полностью исчезнуть, традиция не прервалась; нацистская диктатура — вообще «смешные» 12 лет (если говорить о самой Германии). И даже те страны, что были силой или обманом присоединены к Российской империи еще до большевиков и провели в ее составе значительно больше времени — не только Польша, Финляндия, Литва, Латвия и Эстония, но и Украина — сохраняли память о своем европейском прошлом.
Ситуация с Японией интереснее — тут вроде бы самая прямая параллель с Россией (и с мусульманским Востоком): страна, не имевшая никаких европейских и демократических традиций, никаких понятий о правах человека и ценности человеческой жизни. Тем не менее, на этом сходство и заканчивается. Менталитет японцев и вообще восточных азиатов (опять же, разумеется, в среднем) содержит такие ключевые черты, как дисциплинированность, чувство долга и трудолюбие, доходящие до самоотверженности. Сюда же примыкает и представление о чести, которая реально, а не на словах, дороже жизни. Представление это, конечно, довольно своеобразное — распространяемое только на своих, в то время как по отношению к чужим могут считаться допустимыми любые мерзости — но, тем не менее, в рамках традиционной японской морали «потеря лица» (даже и по ничтожным, с точки зрения западного человека, поводам) может быть искуплена только смертью. Причем для японца даже не является критически важным, стал ли его позор публичным — достаточно того, чтобы он счел себя опозорившимся сам. Сравните с русским «стыд не дым — глаза не выест». Японец верно служил своему господину, но не был при этом холуем. Если он чувствовал себя оскорбленным, то не оставлял это без ответа — хотя, конечно, ответ был своеобразным (обычно самоубийство). Верная служба была делом чести; представить себе самураев, хвастающихся друг другу за чашкой сакэ, как ловко они обманывают и обворовывают своего сюзерена, невозможно. Понятно, что всегда бывают исключения, но мы говорим о том моральном стандарте, который является ориентиром для нации в целом.
В России же даже дворянство, не говоря о прочих сословиях, вело себя совершенно по-лакейски, униженно пресмыкаясь перед вышестоящими и при этом обманывая и обворовывая их (и страну в целом) кто во что горазд (ну и вовсю оттягиваясь на нижестоящих, разумеется). Высокородные князья, обращаясь к царю, так и писали «холоп твой Ванька челом бьет» (уже одна формулировка «бить челом», то есть кланяться до земли, раболепно разбивая лоб, чего стоит!) и отправлялись в назначенные им в управление уделы «на кормление». Петровская «европеизация» сменила лишь форму, но не суть, не готовность «в раболепстве самом пылком отважно жертвовать затылком» и не надежду «кормить себя и все семейство» с довольствия, выделяемого на дворцовую канарейку. Да, на протяжении довольно короткого по историческим масштабам периода — чуть больше ста лет, в основном XIX век — мода на честь распространилась среди офицерства, но во-первых, даже в дворянских кругах это было не большинство (а как вели себя «статские» чиновники — читайте русскую классику), а во-вторых, где теперь те офицеры? Для низших же классов пресмыкаться перед любым начальником, одновременно обманывая и обворовывая и его, и соседа было просто стратегией выживания. «Умри ты сегодня, а я завтра» — этот принцип, с предельной откровенностью оформившийся в лагерях ГУЛАГа, действовал, на самом деле, и в «России, которую мы потеряли». Внутри сельской общины он еще микшировался опасностью разоблачения (хотя и там конфликты, например, из-за межи между наделами доходили до смертоубийства), но уж «нагреть» жителей соседней деревни — это было святое. Русский коллективизм, в отличие от японского — это не когда все вместе самоотверженно работают ради общего дела, а когда каждый ищет возможностью «сачкануть» за счет других.
Похожий менталитет сложился и у арабов (да и мусульман в целом). Их восточное лицемерие вошло в поговорку. И, чем цветистее и льстивее слова, тем меньше их реальная ценность. Всякий, кто имел дело с арабами хотя бы в качестве туриста, знает, что верить им нельзя ни в чем, что «развести» чужака (да хотя бы и собственного начальника) — это для них повод для гордости и что едва ли не главные их черты — это безответственность, тотальная коррупция и нежелание работать. И для русских, и для арабов характерно полное презрение к официальным законам и правилам (включая и те — например, правила дорожного движения — от которых напрямую зависит жизнь) и уверенность, что любой вопрос решается или через взятку (бакшиш), или через блат, или, опять-таки, через банальные обман и воровство. Важно подчеркнуть, что это именно презрение, а вовсе не сожаление, что мы, мол, хотели бы жить по закону, да где уж... Уважение вызывает только сила, способная карать, а всякая мягкость, гуманность и стремление договориться воспринимается как слабость и, соответственно, карт бланш на любые подлости по отношению к тому, кто слаб. Арабский коллективизм в полной мере сродни русскому, а ислам — тот же социализм, только религиозный. И русские, и арабы обожают стучать на себе подобных, причем движет ими не мотивация гражданина — предотвратить преступление (в таком подходе, распространенном на Западе, как раз ничего плохого нет), а именно мотивация раба — засвидетельствовать свою лояльность хозяину, и лучше всего — за счет другого раба. В общем, разница только в климате, позволяющем арабам работать еще меньше и еще хуже.
Японцы, таким образом, едва ли пришли бы к демократии самостоятельно, но, коль скоро новое начальство (оккупационные власти) поставили перед ними такую задачу, они начали реализовывать ее со всеми присущими им ответственностью и трудолюбием. Похожая ситуация, кстати, и с Кореей, являющейся еще более любимым примером поклонников мантры про «не бывает негодных народов»: вот, на Севере тоталитарный кошмар даже хуже, чем в России, зато на Юге демократия, а ведь народ-то один и тот же! В том-то и дело, что корейцы, как и японцы, принялись усердно строить то, что им велели: где велели тоталитаризм — он и получился (да еще какой!), а где велели демократию... Правда, на Юге как раз велели не очень усердно, поскольку Корея не была оккупирована Западом и он, соответственно, мог лишь мягко подталкивать, но не приказывать; в результате путь Южной Кореи к демократии оказался куда труднее и длиннее, чем Северной — к тоталитаризму (фактически демократия в Южной Корее установилась лишь к концу восьмидесятых, одновременно с перестройкой в СССР).
Ни в России, ни в арабском мире это не получится. Даже если Москву, вслед за Багдадом, займут американские войска. Можно сделать гражданина из верного служаки (который не знает, что такое свобода, но хотя бы знает, что такое ответственность), но из холуя — никогда. Холуй, получивший возможность выбирать, первым делом выберет себя хозяина, который избавит его от этого бремени. А если хозяин окажется слишком мягок, холуй будет его за это презирать и ненавидеть и искать себе другого хозяина, «настоящего». В том числе — и воевать за хозяина, гарантирующего ему привычное рабство, с оружием в руках. И дело здесь, как мы видим, вовсе не в пропаганде и отсутствии альтернативной информации — русский внимает Киселеву вовсе не потому, что у него нет возможности слушать «Эхо Москвы» или читать оппозиционные сайты в интернете, а потому, что Киселев (и Путин) говорит именно то, что русскому хочется слышать.
Продолжение следует
