Немцы и Запад: давай, до свидания?
Чем ближе годовщина начала Великой войны, тем чаще её поминают к месту и не к месту. Журналисты и колумнисты от мала до велика прямо-таки повально чувствуют себя обязанными непременно погрузить читателей в хитросплетения Июльского кризиса, повлекшего за собой Август Четырнадцатого. Из небытия вытаскивают персонажей с нафталиновыми именами вроде прочно забытого рейхсканцлера Теобальда фон Бетманн-Хольвега. За ними на свет современности, скрипя ржавыми сочленениями и погромыхивая рассыпающимися костями, выползает вокабуляр, казалось, давно и прочно сданный на свалку истории: «План Шлиффена», «Чёрная Рука», Тирпиц со своей программой «Великого океанского флота» и прочие заплесневелые словеса и конструкты.
Особенно густая туча медийной шелухи взметается вокруг основного вопроса: «Кто виноват?!» — так, словно современные историки всё ещё спорят о том, кому в большей степени оказались присущи безумие, паранойя и шапкозакидательство, приведшие в итоге к самоубийственной бойне. На самом деле всё это «жу-жу-жу» имеет одно-единственное измерение: немцы желают реабилитации во что бы то ни стало. «Невиноватая я», и всё тут. А теперь — поминки по усопшим, и давайте, наконец, покушаем!
Истинный дух ушедшей (хочется надеяться, навсегда) эпохи в этих камланиях нисколько не проясняется — наоборот. Оно и понятно: куда легче писать о былой политике, удалённой от нас во времени настолько, что судить о ней — всё равно, будто листать страницы какого-нибудь «Юности честного зерцала» для школяров, лично одобренного кайзером Вильгельмом. О том, что думал и кем себя ощущал рядовой обитатель политического зверинца Европы, говорить неизмеримо сложнее — для такого разговора, помилуй бог, кроме умения нанизывать слова на гладкую нить повествования, нужны ещё и навыки системного подхода.
Томас Манн улыбается и машет
Томас Манн был одним из тех, кто пресловутый Zeitgeist пытался отразить — не столько затем, чтобы исполнить некую миссию, сколько ради душевного покоя и мира с самим собой. Что значит быть немцем? «Разве это не в немецкой природе — стоять в центре, оставаться умеренным и благодаря умеренности своей служить великим посредником миров?» — вопрошает он, цитируя Тонио Крёгера: «Я стою между двумя мирами, ни в коем не чувствуя себя дома, и оттого мне особенно тяжко на душе».
Пару десятилетий назад подобное определение немецкого национального характера и немецкого, если хотите, нравственного мессианизма вызвало бы у слушателей неодолимое желание покрутить пальцем у виска. Но сегодня, в вихре украинского кризиса, постепенно и неумолимо превращающегося в конфликт Запада с Россией, созвучные манновскому настроения распространяются всё шире. Дошло до того, что на этой, прямо сказать, ненадёжной почве возникает трогательное единство между немецкими правыми и левыми, двадцать лет назад решительно непредставимое.
Вдруг, словно гром среди ясного неба, раздаётся инициатива называющей себя «право-консервативной» партии «Альтернатива для Германии»: необходимо вернуться к старой доброй внешней политике по образцу «Железного канцлера» Отто фон Бисмарка! Можно подумать, будто Бисмарк, оказавшись божьей немилостью нашим современником и обладая сходным влиянием на политический класс, проводил бы точно ту же линию, что снискала ему пресловутое прозвище! В отличие от этих «консерваторов», на поверку представляющих из себя жалкую кучку ретроградных упростителей-трайбалистов, до поноса перепуганных трансформациями общества и среды обитания, Бисмарк был куда более разумен и бесстрашен, и его поведение в иных политических, военных и прочих реалиях отличалось бы от воспеваемого, как гром с небес от мышиного писка. Скорее всего, Бисмарк действовал бы, подобно Аденауэру в его непреклонном стремлении создать единый Запад — разве что с ещё большей энергией и мастерством.
Слабоумные псевдоисторические экскурсы «альтернативщиков» находят широкий отклик у партийных функционеров «Левизны» (так лучше всего перевести название немецкой партии Die Linke, собравшей в fascio изрядно потрёпанных, но, к сожалению, так и не добитых окончательно комиссаров в пыльных шлемах из восточногерманского коммунистического шалмана). Из этого пучка гоблинов то и дело слышны вопли о том, как грубо и цинично обращается Запад с осатаневшим от безнаказанности Путиным и его химерой «Великой и Прекрасной России». Разумеется, никаких доказательств западной «бессовестности» краснопузые фашисты привести не могут, но нам не впервой за ними наблюдать. Это ведь так типично для левых — ссать в глаза оппоненту и твердить: мол, роса это божья, не отворачивайся. Тот факт, что путинская Московия — последняя полуевропейская колониальная империя, где десяткам народов, и прежде всего — самим русским, с маниакальным упорством отказывается в праве на самоопределение, да ещё и посредством отнюдь не игрушечного насилия — это пустяки, дело житейское, левандосам на это наплевать с минарета.
Ужасный западный тоталитаризм
Ох уж это мерзкое самолюбование Запада, отвратительное упоение собственными ценностями, годящимися лишь на то, чтобы обеспечить паре десятков политиканов возможность безудержно и, главное, безнаказанно кувыркаться на головах у несчастного Das Volk! Все они выдуманы зловредными пиндосами исключительно для того, чтобы держать прочих в повиновении, а в первую очередь — не позволять честным и добрым немцам самостоятельно решать, как им половчее лечь под путинский рейх и расслабиться!
Главред «Пятницы» Якоб Аугштайн, известная прокоммунистическая мурзилка, неоднократно пойманный за руку жулик и жидомор с перекошенными от постоянного вранья глазами — тот самый случай, когда отвратительная внешность полностью соответствует внутреннему содержанию. Благодаря царящему в левом лагере кумовству Аугштайн не только невозбранно курлычет в своей уютненькой «Пятнице», но постоянно вылезает на федеральную медийную трибуну — то «Шпигель», то ещё какой «Тагесцайтунг» то и дело подобострастно зазывает на свои страницы этого властителя лефтяшьих дум. Так, недавно снова раздавался лицемерный плач по маме-Лорелее, вынужденной телепаться между плохим и очень плохим. Ах, бедная Fräulein Deutschland, умаявшаяся в бесплодных поисках справедливости между растленным Западом и грядущим с Востока хамом и разбойником! Право на самоопределение народов, по Аугштайну — это ни что иное, как тайное оружие подлого Запада, средство утверждения его превосходства. Точно так, как столетиями Запад использовал христианство, он теперь применяет новый инструмент. Чего и почему хотят люди, Аугштайна не интересует: ему нужно поскорее и погромче прокричать главную левацкую мантру про «обезумевший тоталитарный Запад», который буквально ничем не лучше Советского Союза и его гальванизируемого Путиным кадавра — Ресурсной Фактории.
В своей прокламации Аугштайн, увы, далеко не одинок. У него полным-полно подпевал и подтанцовщиков. На этом истеричном фоне нет ничего удивительного в том, что едва ли половина немцев поддерживает санкции против кремлёвской держиморды. Мало того: подобные аугштайновским запевки с удовольствием подхватывают «самобытные» подкремлёвские «философы». У этих персонажей цветёт и пахнет нафталином самый настоящий оксидентофобский обратный карго-культ: то поверхностное усвоение внешней формы западных общественных институтов с полнейшим выхолащиванием содержания они со звериной серьёзностью именуют «демократией» и «либерализмом» и самоотверженно с ними борются — за «истинные ценности», «три жены и рожать», борода до пупа, кафтан-колокола-берёзоньки, — словом, на голубом глазу несут наигнуснейший трайбалистский бред, от которого порядочных людей начинает неудержимо рвать на родину.
Первобытная ярость великих германцев
Ядовитый туман девестернизации, подобно смертельным бесцветным парам фосгена, сшибающего с ног таким родным сердцу всякого поклонника традиционных ценностей запахом прелого сенца, вползает в ноздри и косит ряды не озаботившихся своевременными и современными противоядиями, что твоя испанка. Военное и послевоенное поколения немцев, будучи как следует вакцинированы, хорошо понимали, чем чреваты поиски антизападной самобытности, кровнопочвенной идентичности и самозабвенное увлечение романтикой «Ein Volk, ein Reich, ein Führer». Руины Дрездена и Гамбурга, незаживающая боль действительно разделённой нации, успевшей осознать своё настоящее единство, как нельзя лучше такому углублённому и всестороннему пониманию способствовали. Однако с момента воссоединения страны в Германии всё чаще стали раздаваться шелестящие голоски, подвергающие сомнению духовное, политическое, экономическое и военное единство страны с остальным Западом. Этот шёпот временами нарастает до заполошного аугштайновского визга, когда внешние обстоятельства хоть в самомалейшей мере благоприятствуют высвобождению фрустрационно-рефлекторного рессентимента — будь то приключения крысёнка Сноудена или экспансионистские эскапады крысиного короля Джучи-улуса.
Американцы, британцы и французы увидели в «разоблачениях» суетливого сисадмина-свистулькина шанс покончить с царящими в Мировой Сети нравами а-ля Дикий Запад, войны всех со всеми, приступить к реформам разведки и контрразведки без того, чтобы подвергнуть своих граждан ещё большим опасностям, которыми грозит недооценка современных вызовов и угроз, исходящих из среды бесчисленных «воинов освобождения» от «бездушного» капитализма. А многие немцы восприняли происходящее как радушное приглашение поскорее и понадёжнее избавиться от всестороннего партнёрства с Америкой — так, словно этому партнёрству есть хоть какая-то разумная альтернатива, словно не благодаря впечатляющему и вдохновляющему единству Запада обязаны немцы всем — от экономического чуда пятидесятых и поражающего воображение воздушного моста над Западным Берлином до падения Берлинской стены.
Затхлые ветры духовного «срединства» и надуваемые ими дырявые паруса политического романтизма снова замелькали на немецком горизонте. Нет, яростно возражают оптимисты, повторяя тезисы Генриха Винклера, — Германия окончательно вернулась в единую семью Запада и связана с нею столь же крепко и неразрывно, как Франция и Великобритания. Однако бесчисленные комментарии, от ворчливого недовольства Америкой до очевидного бреда про посредническую миссию Берлина, то и дело срывающиеся с языка немецкого политического и медийного бомонда, свидетельствуют о том, что дела обстоят вовсе не так уж хорошо.
Глубоко в душе Германия всё ещё никак — или уже никак?! — не может определиться с местом и временем. И пока ей кажется, что ей нужна какая-то особая «традиция» или отдельная, незападная «идея», она будет стремиться восполнить эту — во многом несуществующую — пустоту неустанными поисками себя. В поисках себя, в общем, ничего зазорного нет, но искать себя вовне единственной существующей на планете Земля цивилизационной парадигмы — западной — значит обречь себя на исчезновение. О, нет, так далеко дело, конечно, не зашло. Пока — не зашло. Но что, если труд Гельмута Плесснера «Нация опоздавших» снова зазвучит актуально?
Немецкий дух несёт на себе печать «вечной весны», он протягивает дрожащие руки навстречу «пробуждению» и неустанно «возвращается к себе» спустя столетия господства опасных заблуждений, самоотчуждения и неизбежно следующих за ними разочарований от бесплодных поисков смысла в бесформенных глубинах подсознательного.
Будут ли немцы тогда всё ещё частью Запада? Не хочется терять надежду.
