Январский перелом

Перестройка реально стартовала 30 лет назад

Пленумы ЦК Компартии Советского Союза были обычно скучными мероприятиями. Но некоторые из них вошли в мировую историю. Например, Февральско-мартовский 1937 года, давший старт Большому террору. Или Июльский 1953-го, назначивший Лаврентия Берию врагом народа и агентом мирового империализма. Конечно, Октябрьский 1964-го, разгрузивший Никиту Хрущёва от руководящий ноши и открывший эпоху застоя. С Апрельского 1985-го принято отсчитывать горбачёвскую перестройку. Но это — ошибка. То было лишь тупое «ускорение». Перестройка началась на Январском пленуме 1987 года. Сегодня её 30-летний юбилей.

Кулаковский андроповец

Семьдесят четыре года Россией правила РКП(б)-ВКП(б)-КПСС. Механизм принятия решений сложился ещё при Ленине и до Горбачёва существенно не изменился. Формально высшим органом партийной власти считался съезд. «В перерывах» между этими сабантуями руководил Центральный комитет. Но тоже во многом формально. Реально рулило Политбюро ЦК во главе с генсеком. Потом штамповавшее решения через пленумы и съезды. Совет министров принимал на исполнение. Прочие Советы, от сельского до Верховного, болванисто кивали. Всё просто и внутри себя логично.

И всё же именно Пленумы ЦК занимали в системе особое место. Установки правящей группировки («генеральная линия партии») озвучивались именно здесь. Резолюции пленумов по факту были важнее, чем декларации съездов. Временами они обозначали исторические повороты. Как 27–28 января 1987 года.

Отмотаем плёнку ровно на три десятилетия. И оглянемся ещё немного назад. В марте 1985-го умирает генеральный секретарь Константин Черненко (утверждённый после смерти Юрия Андропова «ностальгическим переворотом брежневских стариков»). Естественно, созывается Пленум ЦК КПСС. Надо снова определяться с главой класса номенклатуры. Черненко — третий по счёту геронтократ, усопший за три года. Уже появилась хохма: «Какая там в Америке демократия? По четыре года сидят, а то и по восемь. То ли дело у нас — каждый год меняются!» Но мудрая партия решила перехитрить великий народ.

11 марта 1985 года ЦК утвердил в генсеки не 70-летнего Виктора Гришина, не 67-летнего Владимира Щербицкого, даже не 62-летнего Григория Романова, а 54-летнего Михаила Горбачёва. Новый владыка полумира происходил из «аграрной группировки» партийных секретарей. Свою школу жизни он прошёл в Ставропольском крае — сельскохозяйственном, торговом и курортном. С соответствующими социально-экономическими приоритетами.

В брежневские времена «аграрники» замыкались на влиятельного члена Политбюро Фёдора Кулакова, одного из советских кингмейкеров. С ними конкурировали группировка «военно-промышленная», к которой принадлежали, в частности, ленинградец Григорий Романов и свердловец Борис Ельцин. Этих консолидировал из Политбюро военный министр Дмитрий Устинов. Кулаковцы считались более коррумпированными, но менее идеологизированными и более отзывчивыми к жизни. Типа, живи и давай жить другим. Устиновцы же воспринимались как сталинистские роботы — «глухо как в танке».

Михаил Горбачёв выбивался из этой схемы. Будучи кулаковским аграрником, он отличался чудовищной идеологической упёртостью. Не только в годы сталинистской юности. Потом — тоже. У него это называлось «советоваться с Лениным». К примеру, когда 1 сентября 1983-го советский военный самолёт сбил южнокорейский пассажирский лайнер, именно Горбачёв вёл себя в Политбюро агрессивнее всех. Просто гордился сделанным.

Объяснялась такая странность довольно просто. Михаил Сергеевич был выдвиженцем не только Фёдора Кулакова, но и Юрия Андропова. Эта фигура символически консолидировала различные номенклатурные страты. Причём на идейно выдержанной основе. Соображает по-курортному, а мыслит как в ВПК. Чуть что — сурово брови насупит. Да ещё андроповского призыва товарищ. Такой не подведёт.

Молот Рейгана

Прошло полтора месяца, и 23 апреля 1985-го Михаил Сергеевич озвучивает новый курс: «ускорение социально-экономического развития». Ни о какой «перестройке», тем паче «гласности» близко не было речи. Если бы на Апрельском пленуме (1985) прозвучали тезисы горбачёвского доклада на будущем пленуме Январском (1987), карательная психиатрия занялась бы автором не отходя от трибуны. Установки сводились к двум пунктам: наведение порядка и усиление ВПК.

Дело в том, что двумя годами ранее Рональд Рейган объявил о запуске Стратегической оборонной инициативы (СОИ, знаменитые «Звёздные войны»). Имелась в виду противоракетная оборона с элементами космического базирования. Планировалось поражать из космоса наземные и морские цели противника. И при этом наглухо закрыть Америку и весь Запад от советского ядерного удара.

К тому времени Рейган уже основательно надавал по ушам международному отделу ЦК КПСС. «Разрядка» 1970-х вспоминалась как позор. По всему миру велось антикоммунистическое контрнаступление. Новые военные программы, политическая консолидация НАТО, активная помощь антисоветским повстанцам, диссидентам и подпольщикам всех континентов, остановка коммунистов в Сальвадоре и жёсткое давление контрас на сандинистов в Никарагуа, сброс марксистского режима на Гренаде, солидарность с польской «Солидарностью» — всё это в совокупности кардинально изменило общемировой расклад. Неоконсервативная рейгановская революция резко усилила Запад в глобальном противостоянии. А тут ещё призрак кардинального сдвига в ракетно-ядерной сфере...

Проблема была архисерьёзной. КПСС же умела решать проблемы только «повышением бдительности», «ударными темпами», «всесоюзными стройками» и «энтузиазмом масс». Под присмотром гэбистских нукеров. Благо, сам Горбачёв был выдвиженцем главного чекиста страны.

Так и возник «курс на ускорение». Под ускорением понимались «интенсификация хозяйства» через колоссальные вливания в машиностроение и «повсеместное повышение организованности и дисциплины». Дисциплина — ключевое слово. Всем стоять по струнке — таков главный принцип первого этапа «перестройки». И пошли по евразийским просторам истребления огородных теплиц («борьба с нетрудовыми доходами») да безалкогольные свадьбы (создавшие массу сюжетов профессиональным клоунам). Стала, кстати, подыматься новая советская мафия, молодая да ранняя — многие ОПГ лихих девяностых начинали с ночного портвейна времён антиалкогольного указа. В общем, наш ответ Рейгану...

Забрежневевших партийно-административных бонз стали интенсивно менять. «Что-то с нашей страной становится. Консерваторов моют в „Новости“. Видный лоб летит с третьей скоростью. Интенсификация совести!» — поэтически восхищался Андрей Вознесенский. Эта «интенсификация» веером освобождала номенклатурные вакансии для преданных горбачёвцев. Новые боссы из вторых секретарей, зампредов, замминистров много говорили о «человеческом факторе». Благодаря которому «ускоряться» можно будет с наименьшими затратами. Чтобы людям работалось веселее. Над этим неустанно работал лично Генеральный секретарь ЦК КПСС. Михаил Сергеевич колесил по стране. Общался с людьми. Поначалу это действительно нравилось. После трёх умирающих на ходу генсеков манеры Горбачёва казались чем-то фантастическим. Подобно диджею, он собирал вокруг себя площадки и зажигал речами. Это так вдохновляло, что в речи даже не вслушивались. Один перл, правда, многим запомнился: «Михаил Сергеевич, за спиртным теперь столько в очередях стоять приходится! — Так не стойте, зачем мучиться?».

Однако разговоры разговорами... Между тем, не случайно ведь Михаил Горбачёв очень приглянулся Вячеславу Молотову. Доживавший последние дни сталинский нарком (по которому, исходя из стандартов Нюрнбергского трибунала, плакала виселица), почтительно заикался в беседе с Феликсом Чуевым: «Вы-выдвинулся человек. Вчера говорил по телевидению. По-моему, довольно хорошо...». Противопоставляя ставропольского комбайнёра «великому кукурузнику», Молотов пытался давать советы: «У нас государство молодое. Не обойтись без личности. Конечно, не как Хрущёв — без царя в голове. Без личности не обойтись. Но надо быть очень осторожным. Особенно сейчас». Вот последние две фразы Михаил Сергеевич вряд ли услышал.

Приказал генсек приказал бросить пить — значит, народ должен взять под козырёк и вылить в раковину содержимое своих бутылок. Иначе как с таким народом коммунизм строить? Молотов, кстати, и этот момент не обошёл вниманием: «А насчёт алкоголизма — это дело мы слишком запустили, поправлять его очень трудно, а необходимо... Крестьянская страна, правый уклон преобладает. Социализм многим не нравится...» Что ж, раз народу не нравится социализм — пусть хавает вырубленные виноградники.

Катастрофа догм

Публицист Максим Соколов, ещё не превратившийся в то бородатое нечто, которое известно нам сегодня, писал в апреле 1996 года:

Ускорение представляло собой возвращение к политике Андропова. Бывший председатель КГБ попытался трансформировать загнивающий брежневский социализм в мускулистый и подтянутый национал-социализм. Жёсткая антизападная риторика, нагнетание военного психоза, усиленное развитие тяжелого машиностроения, антиалкогольная кампания, борьба с нетрудовыми доходами, выразившаяся в массовом погроме индивидуального мелкотоварного производства. Пропагандистские мероприятия типа встречи генсека Горбачева с ветеранами стахановского движения. Горбачёв изо всей мочи вдавливал в пол кабины педаль акселератора. Пока не взорвался 4-й блок ЧАЭС.
Не было непосредственной причинно-следственной связи между взятым партией курсом на ускорение и процессами, пошедшими в 4-м блоке, но была уловлена обществом глубинная метафизическая связь, выразившаяся в частушке: „Ускоренья важен фактор, но не выдержал реактор“. Для советской верхушки чернобыльские известия были подобны окрику, который пробуждает бесстрашно шествующего по крыше лунатика. Открытие истинного положения дел вселяет в душу очень сильный страх.
В тогдашнем советском руководстве были разные люди — частью хорошие, больше плохие, но сталиноподобных существ, способных бестрепетно ускоряться, там не оказалось. Андропософия была решительно сдана в архив.

В целом сказано верно. Но чересчур спрямлённо. Да, Чернобыльская авария просветила, что «человеческий фактор» не помогает. Заставила засуетиться. Искать виновных. Из околопартийных газет исчезло выражение «все мы в одной лодке». По телевизору зазвучали такие фразы: «Бюрократы сопротивляются, потому что экономические методы управления выбивают из-под них стул». В ноябре был принят закон «Об индивидуальной трудовой деятельности», сливший куда подальше все анафемы «нетрудовым доходам». Через месяц в Москву триумфально вернулся Андрей Дмитриевич Сахаров.

Дошло до того, что в сентябре 1986-го на совещании преподавателей общественных наук Горбачёв заговорил о недопустимости догматизма и потребовал диалектического подхода к развитию. В общем, под предстоящие изыскания подводилась конкретная база.

Но слова словами, а дела были... разными. В дни Чернобыля, несмотря на эвакуацию целого города, руководство партии готовилось к Первомаю. Интересы простых людей, говорите? Да ну, бросьте, тут Международный день солидарности трудящихся, какие такие люди?

Чернобыльская катастрофа, безусловно, испугала партийную верхушку. Но проняла не сразу. Поначалу «ускорение» продолжалось. Агитпроп, как и прежде, ездил гражданам по ушам в режиме 7/24. Если бы вы летом 1986-го остановили типичного жителя СССР и задали вопрос: «Сколько ещё времени просуществует КПСС?», то он бы без запинки ответил: «Как минимум лет двадцать, а может, и сто». И это было бы вполне искренне. Люди в массе своей реально верили в незыблемость советского миропорядка. Для двадцати-, сорока- и даже шестидесятилетних вся их жизнь так или иначе связывалась с господством Компартии. Для семидесятилетних — практически вся сознательная жизнь. И только редкие аксакалы могли вспомнить, каково это — жить не под игом коммунистической диктатуры.

Впрочем, были исключения. Например, для жителей Молдавии, Западной Украины и Западной Белоруссии «пороговым» возрастом оказывались 45–50 лет. Разумеется, в первую очередь это касалось республик Прибалтики, которые полвека назад не просто не имели над собой коммунистическую партию, но и жили в национальных независимых государствах. Возможно, именно поэтому они наиболее критично воспринимали любую советскую пропаганду. По логике вещей, старый нарыв должен был лопнуть именно в Прибалтике.

Однако вспыхнуло там, где, казалось, должно было случиться в последнюю очередь. В республике, которую союзный центр считал ядерным отстойником и полем для экспериментов ВПК. В единственной из союзных республик, где «титульная» нация составляла меньшинство населения. Именно там произошёл первый социальный взрыв перестроечного Совсоюза. Принудивший к новому мышлению возомнившую о себе партийную верхушку.

Огонь из-под земли

Это была Казахская ССР. Правил республикой глава местной Компартии Динмухамед Кунаев. Вполне себе брежневский кадр, из первых лиц застоя. К слову, и сам Брежнев был некогда главой казахстанских коммунистов. Так что брежневский порядок держался в этой республике достаточно твёрдо.

И вдруг Кунаев «освобождается от должности». Вместо него назначается Геннадий Колбин из Ульяновского обкома. Мало что русский, так ещё и никогда никем не работавший в Казахстане. Что двигало Горбачёвым при этом решении? Вряд ли он намеревался оскорбить казахский национальный дух. Скорее просто ломал брежневские кланы. Национальную же проблематику он тогда ни во что не ставил. Посоветовался с Лениным в очередной раз, вспомнил про «новую историческую общность советский народ» — и вперёд. Не был ещё научен.

Наплевательство из союзного центра не понравилось казахским студентам. 16 декабря они вышли на площадь Брежнева в Алма-Ате и потребовали отменить назначение Колбина. Для властей, конечно, произошло экстремальное ЧП. Несанкционированная антиправительственная демонстрация! Хотя ещё в 1979-м волнения в северном Казахстане сорвали план создания немецкой автономии. Семь лет спустя люди надеялись на аналогичный вариант: «Постоим на площади, и власти снова исполнят наше требование».

Демонстрантов заклеймили «казахскими националистами». Однако от них не проявлялось этношовинизма. Они требовали назначить первым секретарём ЦК КП Казахстана местного уроженца, известного землякам. Существовал даже конкретный список кандидатов, в котором можно было увидеть не только казахские, но и русские имена.

Но не тут-то было! С упорством, достойным дятла, горбачёвское руководство вцепилось в Колбина как в фетиш. В Алма-Ате сразу исчезла телефонная связь. Из Сибири подъехал спецназ. Под Алма-Атой сгруппировалось 50-тысячное армейское соединение. Полиция (в смысле, «милиция») взяла демонстрантов в кольцо. Но протестующих становилось всё больше. На помощь студентам пошли молодые казахские рабочие. Лозунги становились откровенно крамольными, против «великодержавного безумия».

Дабы не пролить собственную кровь, МВД решило использовать «титушек»-дружинников. Начались столкновения. Переброшенных военных блокировали прямо в аэропорту. Загорелись бензовозы. 17 декабря волнения охватили всю Алма-Ату и через день перекинулись в Караганду.

Бунтарь Кайрат

Когда власти не прислушиваются к голосу народа, на сцену вместо добродушных интеллигентов выходят жёсткие парни из аулов. Такие, как 20-летний Кайрат Рыскулбеков.

Родился Кайрат в Джамбульской области, был шестым в сельской семье. Учился в школе-интернате. Эти заведения были известной кузницей советского криминала, но Кайрат в определённом смысле отличался от сверстников. Хорошо учился, увлекался поэзией. Занимался спортом, стал тренированным боксёром. Военную службу проходил в ВДВ — туда, как известно, не всякого направляли. Из армии вернулся сержантом. Наконец, он был активным комсомольцем. Кстати, многие видные антисоветчики — в молодости убеждённые коммунисты. Не исключено, что, вступая в бой с советской «милицией», Кайрат искренне верил в идеалы Великого Октября. Особенно в право наций на самоопределение.

В 1986-м ему удалось поступить в институт. Помимо официозно-общественной работы, связанной с комсомолом, Кайрат участвовал в вольных студенческих посиделках. Там играли на домбре, слушали написанные им стихи. Таков он был, Кайрат Рыскулбеков. Один из подлинных инициаторов Январского пленума.

Когда начались волнения, Кайрат не сразу прочухал, что да как. На митинге он оказался лишь 18 декабря. Причём привело его туда просто любопытство. Но поболтал с людьми и понял — стоят за правое дело.

Дальше началась жёсткая фаза столкновений. «Милиция» была вооружена огнестрелом. В руках у митингующих были обычные палки. Этими-то палками они, судя по всему, убили дружинника Савицкого. Сержант милиции Алмабеков оказался серьёзно ранен. Как вспоминал позднее Рыскулбеков, рывок в жесть случился после того, как милиционеры начали избивать молоденьких казахских девушек. Джигиты смотреть на это не пожелали.

В конце концов, митинг разогнали. Точное количество погибших неизвестно по сей день. Но их наличие было признано даже официально. Кого-то распределили по психушкам, кого-то сбросили с крыш, некоторых просто вывезли за город на мороз. Алма-Ата — город тёплый, но зимой без зимней одежды там не очень комфортно. В январе арестовали Рыскулбекова.

Расправа продолжалась и после подавления. В руках правоохранителей оказались более 8 тысяч человек. Более 5 тысяч подверглись прокурорским допросам. Без малого тысяча оказались в КГБ. Сотни уволены и отчислены. 99 человек были привлечены к суду.

Кайрата Рыскулбекова судили с мая по июнь 1987-го. Его обвинили в убийстве Савицкого, избиении Алмабекова и приговорили к смертной казни. Кто-то должен был сурово ответить за пережитый номенклатурщиками страх. Однако через год расстрел заменили 20-летним сроком. Дожить до обретения Казахстаном независимости Рыскулбекову не довелось — 21 мая 1988-го он «повесился» в тюрьме Семипалатинска.

Эта гибель до сих пор окружена тайной. В современном же Казахстане Кайрат Рыскулбеков является национальным героем. Как и все, кто вышли тогда на площадь. Где был возведён обелиск: «Здесь произошло первое народное выступление против командно-административной системы».

Суть декабрьских событий 1986-го в Алма-Ате понималась долго и с трудом. «Антиперестроечные беспорядки, устроенные кунаевцами» — так писалось даже в самиздатовских журналах ленинградских демократов. На поверхностный взгляд напоминало мартовские волнения 1956-го в Тбилиси. В первом случае — в защиту Сталина, против Оттепели, во втором — в защиту брежневца Кунаева против Перестройки. Кстати, в первые годы независимости Динмухамед Кунаев выступал неофициальным, но авторитетным консильери президента Нурсултана Назарбаева. Который, кстати, в декабре 1986-го был предсовмина КазССР, но на этом не принято акцентировать внимание. (Что до Колбина, то с ним казахстанцы без печали расстались в июне 1989-го. Горбачёв передвинул его на бессмысленный Комитет народного контроля. Ельцин в конце 1990-го этот комитет распустил, и Колбин исчез из политики. Не окажись он — фактически для себя случайно — в декабрьской Алма-Ате-1986, едва ли история вспомнила бы о нём.)

Сейчас-то понятно, что и грузины 1956-го, и казахи 1986-го по факту выступали против удушающего диктата Компартии. Как ни парадоксально, но борьба за свободу часто обретает обманчивые формы. Кстати, среди лозунгов Алматинского Декабря был и такой: «Не быть 37-му!» Люди знали, что им надо.

Ветер января

Катастрофа в Чернобыле и бунт в Алма-Ате ошарашили Кремль. Правящие коммунисты реально испугались. Теперь их по-настоящему проняло! А что будет, если такой же финт с «рокировкой по-колбински» провернуть в Грузии? Там ведь ещё не состарилось поколение, участвовавшее в волнениях 1956 года. А если в Душанбе? Басмаческие традиции тоже никуда не делись. А во Львове, глядишь, люди вспомнят об оуновских схронах. А там и до России недалеко, с её богатейшими традициями. Горбачёв был уже взрослым, когда в начале 1960-х то тут, то там работяги с бродяжнёй громили ментовку с криками «Давить советскую власть!»

Нет, так прямо боялись даже подумать. Не то что артикулировать. Но к концу 1986-го уже понимали: так дело не пойдёт. Всё оказалось несколько сложнее, чем представляли на Апрельском пленуме. Нужно найти что-то, устраивающее всех. Партии дать безграничную политическую власть. Народу — видимость свобод. Тут архинеобходим консенсус.

С такими намерениями Михаил Сергеевич открывает Январский пленум ЦК КПСС 1987 года. Его установочный доклад называется «О перестройке и кадровой политике партии». Вот когда вошло в советскую жизнь понятие «Перестройка». Вынужденно и принуждённо. От чернобыльского бедствия и алматинского побоища. Как шанс на спасение.

В те времена, если кто помнит, слово генсека значило куда больше, чем даже теперь путинское. Возражать было госпреступлением, комментировать тоже не полагалось. Только повторять, восхвалять и прославлять. Что бы он ни сказал.

А сказал он: «Расширение гласности, критики и самокритики во всех сферах жизни общества». (Формулировка «критика и самокритика» отдавала маоизмом, что забавным образом совпало с улучшением отношений СССР с КНР.) Оказывается, необходимы «правдивость в оценке явлений и событий, непримиримость к недостаткам, желание улучшать дело». Отдельно отмечалось, что штатные аппараты исполкомов вроде как пренебрегают народными избранниками, и посему следует подумать о совершенствовании порядка выборов в Советы.

Вроде бы, что с того? Будто подобного от предыдущих не слышали. Ленин и Сталин, бывало, говорили куда покруче.

Но тут был ключевой момент: «Произошла неправомерная абсолютизация институтов, законов и отношений, сложившихся полвека назад». Вот что есть корень всех отдельных недостатков — следование порядкам, происходящим из 1930-х годов! Уточнений не делалось, но они и не требовались. Партийный диктат, террор «органов», централизация промышленности, коллективизация деревни, идеологическая цензура — всё это враз объявлялось враждебными явлениями. Тут уж и комментариев не требовалось. После одной этой фразы пленум ЦК КПСС можно было закрывать вместе с ЦК и КПСС. «За работу, товарищи!» (Н. С. Хрущёв).

Полемизировать участники пленума ещё не умели. Поступь истории просто не слышали (её наверняка не понимал и сам основной докладчик). В ходе этого мероприятия выявились противоречия между консерваторами-сталинистами и реформаторами. Среди первых можно выделить первого секретаря Краснодарского крайкома Ивана Полозкова и «мистера Нет» Андрея Громыко. Между прочим, Горбачёв стал генсеком именно с подачи Андрея Андреевича, многолетнего министра иностранных дел СССР. На момент Январского пленума Громыко является председателем Президиума Верховного Совета СССР, то есть формальным главой государства. Что касается Полозкова, то его звёздный час наступил в начале 1990-х, когда он возглавил Компартию РСФСР, став бета-версией Геннадия Зюганова.

Как и положено прото-Зюганову, Иван Кузьмич выступал в защиту духовных скреп, которые в те времена назывались «утверждением идеалов». Краснодарский партсек предлагал разобраться в ситуации, намекая на чекистов. К слову, аутентичный сталинист Молотов до алматинских событий, а уж тем более до Январского пленума, не дожил. Было бы интересно увидеть его реакцию на политические изменения в стране. Наверное, прожжённый сталинец обвинил бы во всём агентов ЦРУ и МИ-5.

Партийным консерваторам имиджево противостояли академик-американист Георгий Арбатов, мэтр-актёр Михаил Ульянов и, конечно, Борис Ельцин, возглавивший парторганизацию Москвы. Ельцин, к слову, предлагал винить во всех бедах Политбюро 1970-х. Горбачёв, как всегда, занял позицию компромисса: ответственны все руководящие органы партии и государства. Но — безымянные.

Сталинисты ещё не понимали опасности происходящего. Реформаторы не очень понимали, чего сами хотят. Народа, в конечном счёте, боялись и те, и другие. Первые опасались повторения алматинских событий. Вторым казалось, будто низы безмерно верят вождям и не особо ждут перемен. Поэтому решения Пленума оказались достаточно половинчатыми. Но это если смотреть с высоты сегодняшнего дня. А тогда они выглядели как прорыв, сравнимый разве что с XX съездом.

В интеллигентской среде появился анекдот: «Алло, читал сегодня „Правду“? — Нет, а что там? — О, это не по телефону!» Члены «подпольных» молодёжных групп сели на колпак: «Ё-моё, проспали революцию!» Американские корреспонденты, маститые советологи глубокомысленно рассуждали: «К этому, конечно, шло. Но мы полагали, что такой доклад будет произнесён не сейчас на Январском пленуме, а только на XXVIII съезде КПСС». Напомним, что съезды собирались раз в пять лет, то есть начало гласности иностранные специалисты планировали на 1991 год, в реальной истории ставший последним в истории КПСС-СССР.

Газмановская песня «Свежий ветер» прогремела в 1991-м. Но строки «Я сегодня не такой как вчера. Я голодный, но весёлый и злой. Мне-то нечего сегодня терять, потеряет нынче кто-то другой» — однозначное порождение последних чисел января 1987-го.

Принуждение к перестройке

Партийные решения приходилось исполнять. Гласность — значит, гласность. Осмелевшая пресса затребовала перестройки. Чиновники глухо рычали, визгливо огрызались, но — не могли запретить. И не могли понять, почему не могут запретить. А ведь так просто: алматинский опыт научил — лучше дать мужику возможность выругаться, чем ждать, когда он «выскажется» с помощью палки.

Был принят новый закон «О госпредприятии (объединении)». Права дирекций действительно расширились. А когда через год добавился закон «О кооперации» явочное возникновение частного сектора стало вопросом короткого времени.

Стало можно ругать проворовавшегося директора. Тем более, что поводы нарастали лавиной, благодаря тем самым законам. Можно — и исполкомовца. А вот КПСС... Если да, то не будет ли подобная критика противоречить 6-й статье Конституции, согласно которой компартия являлась «руководящей и направляющей силой советского общества»? А может, критика должна направляться самими коммунистами? Но пока верховные мудрецы ломали голову над этой коллизией, выражение «партийная сволочь» прочно вошло в обиход стихийно возникших гайд-парков.

Правда, только в столицах и нескольких крупных городах. В провинции чиновный держиморда ввёл свой слоган: «Москва нам не указ!» Даже статьи «Огонька» и «Московских новостей» приходилось порой перепечатывать на машинке и тайно распространять. (В Праге 1987-го чешские спекулянты покупали-перепродавали «Правду», наживаясь на этом втройне.) Впрочем, пацаны попроще смотрели на всё реалистично. «Ушу лучше учите», — говорил самарский (тогда — куйбышевский) неформал ленинградским гостям, пропагандировавшим решения Январского пленума.

У свободы имеется одна интересная особенность. Если она есть, её уже ничем не закроешь. Сказал «а» — говори «б». Если ты на Пленуме заявил о необходимости свободы слова, то дальше уже нет смысла в каких-то дополнительных процедурах. Летом Горбачёв произнёс новые исторические слова: «Пусть у нас будет такой социалистический плюрализм». Это было — всё. Именно поэтому 1987-й стал переломным годом. И — самым светлым в советской истории.

Ещё издавались книги о «детских и юных годах Ильича». Партия ещё боролась за повышение надоев. Кажется, даже больше чем в предыдущие годы. Но уже надвигался вал антисталинских книг. Не самиздатовских, а официально изданных. Конечно, наезды на Компартию ещё не допускались. Но критиковать «перегибы прошлого» — почему нет? Это ведь правдивая оценка явлений и событий? Вполне. Авторы непримиримы к недостаткам? Само собой. Желают улучшать дело построения коммунизма? Очень даже. Так что молодцы, пусть пишут. В конце концов, это всё было, но прошло. Партия давно преодолела культ личности Сталина, а теперь разгребает последние остатки мусора, оставленного «отцом народов».

А как быть с его наследниками? Ни-ни! Хотя... смотря какими. Волюнтариста Хрущёва и застойного Брежнева — пожалуй, можно. Но не Михаила же Сергеевича! Уж он-то точно подлинный ленинец. И Ленина тоже не замать! В общем, цензоры делались наивнее читателей. Первые карикатуру на Горбачёва и Ленина пошли по рукам уже в 1988-м.

Уже этого оказалось достаточно, чтобы слово «перестройка» стало писаться без кавычек и с большой буквы. Начав второй этап Перестройки, Январский пленум не только разбил этот процесс на этапы. Он сделал возможным разговор о Перестройке как об общественно-политическом явлении мирового масштаба, а не очередной партийно-коммунистической кампании. Таким образом, данное мероприятие пополнило список «исторических» пленумов.

Открытие гласности произвело эффект волны, сломавшей дамбу партийного самоуправства и давшей людям надежду на изменение своей жизни к лучшему. Партия уже ничего не могла сделать с этой волной. Чтобы представить себе воздух 1987-го, надо было его вдохнуть. Ельцин, раскритикованный на Октябрьском пленуме, в мгновение ока сделался народным героем. А через три с половиной года — первым демократически избранным президентом России. В конечном счёте, волна уничтожила саму Компартию СС и государство, Компартией управляемое.

Знали бы об этом члены ЦК, собравшиеся на Январский пленум!.. И что? Ну, знали бы. Всё равно у них не было выхода. Демократизация не была даром партии. Её вырывало сопротивление среды — от диссидентского до хулиганского. Ведь не столько секретари, сколько алматинские бунтовщики определили решения Январского пленума и дальнейший ход Перестройки. Не Михаил Горбачёв уже определял жизнь, а Кайрат Рыскулбеков. Хотя ни тот, ни другой ни за что бы этому тогда не поверили.

История демонстрирует: попытки диктаторов «оседлать демократию» практически всегда сокрушительно проваливаются. Положение тут безвыходно. Можно идти путём Чаушеску или Каддафи — до самой трубы. Можно избрать путь Пиночета или Ярузельского — на пользу себе и стране. А можно успеть соскочить — как Янукович или буквально на днях президент Гамбии Яйя Джамме. Что будет всего позорнее.

Горбачёву, как и Джамме, ещё повезло. Оба вышли сухими из воды. Но теперь Михаилу Сергеевичу только и остаётся хвалить Путина за «возвращение Крыма» и критиковать его за то, что они с Медведевым «вдвоём решают всё». Типа, недемократично получается... Какой убогий финал для докладчика на Январском пленуме! И новые власти в очередной раз стоят на развилке. Заткнуть ли всех, как попробовал товарищ Чаушеску 27 с небольшим лет назад. Расслабить ли вожжи на «86%-ной» волне, как попробовал товарищ Горбачёв ровно 30 лет назад. В обоих случаях результат известен.